2/III-1925.
I
Я вижу, как мы с Марией Лемье сидим друг против друга в столовой отеля. Нам оставляли столик около духового шкафа, в который ставились для нагревания тарелки. Другие пансионеры, состоявшие исключительно из мужчин, занимали два стола побольше, у окон.
Мария Лемье сказала мне:
– Как только зашла речь об уроках музыки, я назвала вас. Я произнесла хвалебное слово в вашу честь, – вы представляете? Они ожидают вас сегодня вечером, около пяти с половиной часов, если вы свободны. Понятно, я сказала им, что вы страшно заняты, и что вам будет очень трудно освободиться в этот час. Я прибавила, что не знаю, согласитесь ли вы взять столько уроков, как они хотят. Это был лучший способ заставить их принять решение.
– Сколько же уроков хотят они?
– Четыре в неделю. Вы будете заниматься с двумя сестрами, одновременно или по очереди, – как пожелаете. Так как, несмотря на свой возраст, они едва знают гаммы, то желательно наверстать упущенное время. Но это надежные люди. Ученицы вам обеспечены в течение двух лет, если только вы уживетесь там.
Я буду довольна, если вы познакомитесь с этими людьми. Я уже много говорила вам о них. Но у меня нет таланта передавать свои впечатления. И потом, совсем нелегко отдать себе ясный отчет о них, а также об их доме.
Я почувствовала себя необыкновенно счастливой. В течение двух последних месяцев у меня были большие денежные затруднения, или, по крайней мере, вещи мне рисовались в таком свете. Другая на моем месте, пожалуй, не была бы озабочена: ведь у меня не только не было долгов, но я сумела еще сохранить запас в триста франков. Но мне приходилось точно рассчитывать свои расходы. Какая-нибудь непредвиденная покупка в двадцать су заставляла меня пускаться в длинные вычисления.
Я не считаю себя, однако, скупой. Я даже убеждена, что я не скупая, если скупость выражается в любви к деньгам: без всякой аффектации могу сказать, что я боюсь денег и презираю их. Я очень легко примирилась бы с самой скудной жизнью. Две вещи прельщают меня я монастыре, каким я представляю его себе: бедность и покой. Но молодая девушка, учительница музычи в небольшом городке, не может позволить себе впасть в нищету и открыто пребывать в ней. Нужно, чтобы она боролась; печальная необходимость, равносильная сознанию, что постоянно носишь в себе зародыш болезни.
Потом Мария Лемье сказала мне:
– Они хотели узнать ваши условия. Я ответила, что условия мне неизвестны, но выразила убеждение, что они легко столкуются с вами и что самое важное для них – располагать вами.
– Вот вы меня и смутили.
– Зачем же смущаться? Это люди с большим достатком, несмотря на то, что у них обстановка мелких рантье. Кроме того, они живут довольно далеко. Не вздумайте соглашаться на смехотворную плату. Я беру у них по десять франков в час за уроки по естественным наукам. Я знаю их: если вы возьмете с них меньше, они, наверное, будут разочарованы.
– Хорошо, но вы ведь адъюнкт и преподаватель лицея.
– Адъюнкт? Разве они знают, что это такое? Ах, да, они спросили меня, окончили ли вы консерваторию. Это было неизбежно после произнесенного мною хвалебного слова. Я ответила, в общем, правду, что вы были одной из лучших учениц Д., но ваша семья, отдавая слишком большую дань предрассудкам буржуазии, нашла неудобным, чтобы вы проходили обычную программу консерватории. Вы не можете себе представить благоприятного действия этих слов. Мамаша повернулась к одной и к другой своей дочери, затем к мужу, затем ко мне; потом один или два раза она благосклонно кивнула головой, как председатель трибунала. И я поняла, что это должно было означать: "Боже мой, какая узость взглядов свойственна некоторым людям. Мы не видим никакого неудобства в том, чтобы наши дочери изучали латынь, физику, анатомию. Но молодая особа, о которой идет речь, получила, по-видимому, хорошее воспитание, и предрассудки, препятствовавшие ей в начале ее карьеры, очень почтенны. Итак, вы видите, моя дорогая Люсьена, что вы придете туда, окруженная ореолом святости.
Мы встали из-за стола. Мария Лемье почти тотчас же покинула меня, чтобы заняться подготовкой опытов для своего урока физики. Я оказалась одна в углу треугольной площади, занимающей середину старого города.
Я чувствовала как бы легкое опьянение. Этот новый заработок был неожиданным в моей бедности и поэтому наполовину оглушал меня. Я испытывала удовольствие от того, что откладывала обсуждение своего неожиданного дохода, не делала подсчетов, не исследовала, какие изменения внесет он в мою повседневную жизнь. Или, может быть, где-то в глубине меня низменный спутник моего ума, нечто вроде усердного слуги, подчинялся неприятной необходимости и поспешно делал все эти выкладки, но до моего сознания доходил пока только неясный отзвук, ободряющий и обнадеживающий шепот.
Я сделала два или три круга по площади. Мне показалось, что предметы стали гораздо более интересными или, вернее, что я получила, наконец, возможность интересоваться ими и отдать им должное. Я еще не начинала заниматься ими, но я приготовлялась к этому. Я предвкушала удовлетворение, которым я скоро буду обязана им.
Когда я заканчивала, может быть, уже второй круг по площади, я вдруг почувствовала, что состояние внутреннего возбуждения сменилось у меня светлой симпатией к внешнему миру. Мое легкое опьянение, перестав быть одним только приятным головокружением, превратилось в способность смотреть на вещи совершенно вплотную: не скользить по окружающей их оболочке, по как бы нейтральной окраске, покрывающей их, а достигать самой их сердцевины.
Посредине площади возвышалась статуя, на одной стороне находилась ратуша, две другие были заняты скученными лавками. Когда я хочу воспроизвести сейчас этот момент, я вижу прежде всего светло-зеленый кувшин, массивный и необычайно приятный на взгляд, поставленный на перекладине на высоте человеческого роста; и даже не кувшин целиком, а только его брюхо, выпуклое, блистающее, как встающее в тумане солнце; потом я вижу, как появляется целая гора посуды, кажущаяся размножившимся первым кувшином; далее вижу женщину, сидящую в углу этой горы – не присевшую случайно, а совершенно напротив – солидно водруженную, составляющую неразрывное целое со своею лавкою, одним своим присутствием делающую ясным и естественным размещение всего этого товара; вроде того, как масса странно свешивающейся листвы получает объяснение, когда мы находим ствол и ветви.
Я различаю затем колбасную, фруктовую, магазин материй. Все казалось четким и новым. Самый мелкий предмет – корзина, кочан капусты, кусок сукна – имел внешность, обращал ко мне резко выраженную физиономию и как бы горел нетерпением быть увиденным. По правде сказать, моим господствующим переживанием не было впечатление, что по поверхности предметов распространился новый блеск, сообщающий их внешности большую свежесть, – удовольствие в достаточной степени эфемерное, которое я часто испытывала и которое доставляет уму маленький праздник, не взволновывая его до глубины. Я считала, что отдаюсь чувству более основательному, менее призрачному и близко родственному со счастьем.
Итак, я смотрела жадно и доверчиво. Я хотела извлечь пользу из своего счастливого расположения. Сколько раз, говорила я себе, я допускала утверждение между вещами и мною завесы, которая их отдаляет и делает обманчивыми, вплоть до того, что железный брус кажется мне в таких случаях предметом сомнительной плотности и весьма неустойчивым. Сегодня я отчетливо ощущаю их присутствие, их реальность, их нахождение прямо предо мною и при всем том – их дружелюбие ко мне. Я наслаждаюсь видом полноты, присущей им. Я желаю думать, что они насыщены содержимым и что их поверхность блестит не от того, что ее ласкает свет и она созерцается довольными глазами, но от напряжения избытком скрывающейся под нею материи.
Я стала упрекать себя. Так как я хорошо знала, что мир не изменился со вчерашнего дня, то я сердилась на себя за то, что дожидалась этой минуты для получения от окружающего столь живого впечатления. Три человека стояли в лавке суконщика. Я не способна лучше выразить удовольствие, испытанное мной от их рассматривания, иначе, как сказав, что я ощутила в себе самой, в качестве настоятельной и приятной необходимости, присущую им в этот момент потребность жить, дышать, жестикулировать, находиться именно в этой лавочке, а не где-либо в другом месте, трогать как раз ту материю, которую они трогали, произносить слова, которые не были мне слышны, но рождение которых я, казалось, ощущала в своей груди.
Мне понадобилось это изобличающее впечатление, чтобы заметить, что очень часто я испытывала, не обращая на него внимания, противоположное ощущение, сводящееся к неприятию присутствия, положения, движения людей, виденных мной где-либо, к совершению маленького внутреннего усилия исправить их позу или задержать их жесты словом, к мысленной борьбе с ними, результатом которой являлись продолжительная смутная усталость или же более нейтральное, но тоже тягостное чувство отсутствия всякой связи с людьми, полного безучастия к их волнениям; чувство прохождения вне пределов их достижения, подобно тому, как и они оставались вне пределов моих интересов.
Ни разу мне не пришло в голову улыбнуться над своим возбуждением из-за ничтожности вызвавшего его обстоятельства. Лишь теперь я размышляю об этом. Я могла бы сказать себе, что довольно унизительно испытывать все эти душевные движения от получения за десять минут до этого известия о предстоящем заработке нескольких су. Что же это? Природный недостаток разборчивости? Я никогда не была слишком щепетильна в этом отношении. Если бы я была мужчиной и если бы мне представился случай пировать с товарищами, как это принято среди молодых людей, я безо всякого стыда отдавалась бы возбуждению, которое может родиться от выпиваемого вина или производимого вами шума. Вероятно, угадывая во мне что-нибудь в этом роде, Мария Лемье не раз говорила мне, что я безнравственна, хотя ей известен мой, в общем, суровый образ жизни, и хотя я считаю, что в гораздо большей степени, чем она, обладаю пониманием святости. Самым важным мне кажется то, что наша душа обнаруживает иногда силу или величие, которых мы не предполагали у нее. Зачем придираться к предлогам, избираемым ею? И если для признания чувства благородным мы хотим во что бы то ни стало удостовериться сначала в благородстве его происхождения, то нельзя ли предположить, что истинная причина и, если я осмелюсь так сказать, происхождение моего тогдашнего возбуждения лежало в будущем? Я знаю, что у нас нет привычки смотреть на вещи таким образом и что попытка передать такую мысль приводит к нелепости. Но опыт, приобретенный мною с тех пор, убедил меня, что трудность рассудочного выражения мысли не служит достаточным основанием ее меньшей пригодности по сравнению с другой мыслью.
Я сделала свои три тура по площади непредумышленно. Столь же рассеянно я направилась по улице Сен-Блез, между тем как мое душевное волнение еще раз изменило свой характер. Я возвратилась к своей собственной личности, к своим интересам, к материальному устройству своей жизни. Я была по детски счастлива, производя подсчеты, – работа, которую я охотно повторяла несколько раз, потому что проходя между моих губ цифры, которые я почти шептала, каждый раз оставляли во мне все больший привкус несомненности.
Прошло уже четыре месяца, как я жила в этом городке, который известен не столько сам по себе, сколько благодаря соседству с Ф***ле-з-О. Мать моя, вдовевшая в течение трех лет, недавно вновь вышла замуж, не слишком утруждая себя заботами обо мне. Я тотчас занялась устройством независимого существования; и хотя в Париже для меня открывались возможности – мой учитель Д. помог мне получить достаточное число выгодных уроков, – я мечтала лишь об отъезде, чтобы упростить свои отношения с матерью и, может быть, также, чтобы упиться своей горечью. Подруга моя, Мария Лемье, бывшая моей одноклассницей по парижскому лицею, стала преподавательницей естественных наук в провинции. Мы переписывались время от времени. Я спросила у нее, нельзя ли найти уроки музыки в маленьком городке, где она занималась преподаванием. Я думаю, что она не стала серьезно наводить справки, а посоветовалась главным образом со своей дружбою. Она ответила мне, что я, наверное, найду уроки, что она сама введет меня в несколько семей и что она приветствует мой приезд, как небесное благословение. Я полагаю, что она очень скучала.
В действительности же мой опыт был вначале очень тяжелым. В течение месяца у меня было только два урока в неделю, по часу каждый, за которые я получала только по пяти франков. Таким образом, я зарабатывала сорок пять франков в месяц. Тотчас после своего приезда, не думая, что меня ожидает такая скудость, я абонировалась на обеды в том же отеле, что и Мария Лемье, сняла приличную комнату недалеко от нее, а также взяла напрокат пианино. Мое осталось у матери. Я не хотела перевозить его, не зная, будет ли мое пребывание в городке продолжительным.