На этот раз я не успела возразить, как пылкий молодой человек внезапно набросился на меня и стал целовать мне шею и грудь. Я оказалась прижатой к креслу и не могла пошевелиться.
— Полина, ты доводишь меня до безумия! — бормотал он, покрывая мое лицо поцелуями, словно его губы превратились в пуховку для пудры. Его руки шарили где-то возле моих коленок, он все сильнее и сильнее давил на меня всей тяжестью своего тела, и, к моему ужасу, массивное кресло не устояло: я упала навзничь, Карпухин на меня, тумба с Вольтером покачнулась, и мраморный философ угодил точно в затылок моему незадачливому соблазнителю. Я охнула и от страха зажмурилась. Счастье, что спинка у кресла была выполнена полукруглой, в форме корыта, иначе я просто бы сломала себе спину или шею.
— Иннокентий Мефодьевич, слезьте с меня, прошу вас, мне тяжело, — колотила я его по спине кулаками, — мне неудобно. Будьте так любезны.
Карпухин молчал, не двигаясь и не реагируя на мои мольбы. Я оказалась в нелепейшем положении.
— О, Боже! Да что с вами? Очнитесь же вы, наконец! — я уже не обращала внимания, что мои вопли могут быть услышаны во всем доме и скоро здесь окажутся свидетели моего падения в прямом и переносном смысле.
Наверняка, зрелище было попросту непристойным: я лежала с поднятыми ногами, юбки задрались, панталоны видны до самой талии, а этот ужасный соблазнитель и пальцем не шевелил, чтобы помочь даме принять подобающее положение.
С превеликими трудностями я стала выбираться из-под Карпухина, но, как это всегда бывает в подобных случаях, не успела — в библиотеку вошел Воронов.
Невольный свидетель моего позора застыл на месте, пораженный, и не знал, куда деваться: то ли выйти, сделав вид, что не заметил столь игривого зрелища, то ли поднять тревогу. Я посмотрела на него умоляюще из-под плеча обездвиженного Карпухина и прохрипела:
— Помогите! Снимите его с меня…
Воронов, сообразив, наконец, что стал свидетелем не простой интрижки, а чего-то другого, более серьезного, бросился к нам, схватил за подмышки молодого человека, не реагирующего на мои понукания, и оттащил его в сторону.
— Аполлинария Лазаревна, голубушка, он что, пытался вас убить или опозорить? — в его устах это прозвучало одинаково серьезно. — Что здесь произошло? Почему Карпухин не двигается?
Мой спаситель подал мне руку, я встала, отряхнула платье и осмотрелась.
— Вот в чем дело! — я указала на бюст философа, закатившийся под стол. — Иннокентий Мефодьевич потерял сознание оттого, что получил Вольтером по голове.
Воронов смотрел на меня непонимающе.
— Простите, что вы сказали? Вы ударили Карпухина томом Вольтера? Что это значит?
— Нет, не книгой. Да вот же, нашла — он под стол закатился! — я нагнулась, достала из-под стола бюст и водрузила его обратно на тумбу. — Молодой человек получил по голове вот этим куском мрамора.
— Это вы его так? За что? Хотя да, я понимаю… — осекся он.
— Ничего вы не понимаете, Аристарх Егорович! — рассердилась я. — Вольтер упал сам: тумба качнулась, и он угодил прямехонько в макушку Карпухина! И знаете: в тот момент я имела большое желание запустить в повесу чем-нибудь тяжелым. Как видите, мое желание исполнилось.
Карпухин, до сих пор лежавший без движения на ковре, пошевелился и застонал. Аристарх Егорович наклонился над ним и осторожно дотронулся до плеча:
— Сударь мой, вы меня слышите? Очнитесь, это я, Воронов. Как вы себя чувствуете?
— Мы… Ма… — мычал несчастный, глядя мутными глазами на Аристарха Егоровича.
— Да у него шишка, Аполлинария Лазаревна! И преогромнейшая — с куриное яйцо. Я немедленно пошлю за льдом, — Воронов вышел, а я присела на ковер и осторожно положила голову несчастного Карпухина себе на колени.
— Потерпите, — сказала я, — сейчас принесут лед, и вам полегчает.
А про себя подумала, сетуя на собственное злорадство: «Бог шельму метит…», — что поделать, мало во мне истинного всепрощения, полагающегося православной.
— Овидий… — хрипло произнес вдруг раненый, не открывая глаз. — Во веки веков… Нет узурпатору! Няня, няня…
«Бредит», — подумала я и промокнула ему лоб, на котором обильно выступил холодный пот.
— Иннокентий Мефодьевич, — я ругнулась про себя, досадуя на длинное имя, — Кеша, очнитесь! Только не умирайте, держитесь! Какой узурпатор, о чем вы? При чем тут Овидий? Это я, Полина…
— Его убили, — жарко зашептал он, с трудом приподнимаясь на локтях, и ее убьют, и тебя убьют, всех убьют! Света мне, света, иллюминации!
— Успокойтесь! Овидий умер давно, он же древний грек, его никто не убивал! А свет я сейчас прибавлю, — мне сейчас было не до тонкостей греко-латинской истории, главное — удержать больного, чтобы еще более не поранился.
Карпухин начал метаться, я с трудом его сдерживала, боясь, чтобы он не нанес себе вреда. А он, не переставая, нес околесицу свистящим от напряжения голосом. Вдруг раненый замер и посмотрел на меня вполне осмысленно:
— Не надо света. Взглянем на трагедию взглядом Шекспира. Прощай, душа моя. Вот туда иди, — он махнул рукой в сторону «Энциклопедии» Дидро, — успеешь — будешь жить.
Он потерял последние силы и упал мне на руки, закрыв глаза. Куда же запропастился Воронов?!
Как это бывало и прежде, распахнулась дверь, и в библиотеку ворвалась толпа. Кажется, в этом доме такое появление действующих лиц на авансцене превратилось в добрую традицию. Хорошо еще, что библиотека помещалась точно над столовой и была примерно такого же размера, так что места хватило всем.
— Полина, что здесь происходит?! Нет, я этого не выдержу! За что такие напасти на мою голову? И как всегда, ты в центре событий. Влечет тебя, что ли на место преступления?
— Опомнись, Марина, да что ты говоришь?! Карпухин жив, только без сознания. Просто сильно ударился.
— А ты почему такая растрепанная? — продолжала она наступление.
— А вот это уже тебя не касается, — рассердилась я. — Как могу, так и причесываюсь, раз слуг в доме нет.
— Вот что, Полина, — сухо проговорила она, играя роль недовольной хозяйки: — Ты бы облегчила нам всем жизнь, если бы посидела в своей комнате до приезда сюда полиции.
Елена Глебовна держала в руках полотенце со льдом, которое время от времени прикладывала к затылку стонущего Карпухина.
— Что это ты, дорогая подруга, так разволновалась? — саркастически спросила я, стараясь не переживать по пустякам. — Теперь тебе Карпухин дороже супруга? Ведешь себя так, словно он тебе принадлежит. Или родственные чувства сыграли? Странно это, г-жа Иловайская.
— Не знала я, что ты такая ехидна! — не сдержалась они и произнесла в сердцах следующие слова: — Как ты приехала, начались несчастья! Да кто ты, чтобы указывать, как мне жить?
— Как это кто? — удивилась я. — Гостья, тобой приглашенная, и вспомни, ты меня весьма настойчиво звала. Я даже несколько удивилась. Мы никогда с тобой не были особенно дружны — так, приятельствовали постольку-поскольку. И вдруг в тебе разыгралась ко мне такая большая любовь: и ненаглядная я, и Полинушка, и дорогая. К чему бы это? Уж не обдумывала ли ты способы свалить на меня свои преступления? Если бы не снег, ноги моей бы не было в этом доме, где люди мрут как мухи. В твоем доме, заметь…
— Дамы, дамы, ну что же вы, — Пурикордов протянул руки и умоляюще посмотрел на меня, — успокойтесь, не надо нападать друг на друга. — Что вы, право… Разве ж так можно? Это не по-христиански! Право, вам следует помириться.
— Надоело мне все это, Александр Григорьевич. Не хочу здесь оставаться и терпеть незаслуженные оскорбления.
— А кто хочет? — философски заметил скрипач, пожав плечами. — Вот авось доберутся до нас, полиция найдет преступника, и всех невиновных отпустят на свободу.
— Не уверена, что это будет так скоро, — вздохнула я. — У меня уже имеется кое-какой печальный опыт. Все-таки я дочь присяжного поверенного и насмотрелась на действия полиции.
— Ну-ну, выше нос! — подбодрил он меня. — Я уверен, все будет именно так, как мы захотим. И никак иначе.
Карпухин опять стал бредить. Елизавета Александровна держала лед у него на затылке и часто меняла полотенце. Он открыл глаза, посмотрел на Воронову и заметался.
— Матушка-заступница, не покидай раба твоего грешного… Глас оный разбойника к Нему взывающе: Помяни мя, егда приидеши во царствие свое…
Добрая женщина посмотрела на нас и сказала:
— А ведь Кеша верно говорит. Завтра неделя сыропустная начинается. За ней и прощеное воскресенье. Его устами святой дух говорит. Не должны мы волками смотреть друг на друга. Готовиться к прощению надо, грехи замаливать.
Мы перекрестились. Ссориться уже больше не хотелось, а тут и Воронов вернулся с бинтами и свинцовой примочкой. Они с Пурикордовым взяли несчастного и повели в его комнату, благо она находилась недалеко, в том же крыле. Елизавета Александровна вызвалась посидеть с Карпухиным.
Спускаясь по лестнице, Воронов озабоченно кивал головой, когда Пурикордов рассказывал ему о состоянии молодого человека и о том, как он бредил. Я шла рядом, немного позади, и чувствовала свою вину оттого, что именно из-за меня Карпухин так сильно пострадал.
— Мда… Нехорошо… Сотрясение может быть. Врача бы, — хмурясь, проговорил он. И повернувшись ко мне, спросил: — Карпухин сразу начал бредить?
— Нет, — опровергла я, — сначала он лежал без движения, а потом начал что-то бормотать, но я не поняла смысла.
И я умолкла от смущения, невольно вспомнив, как и на ком лежал Карпухин.
— А все же? — не отступал Воронов.
— Со мной его бред был другим, более литературным, скажем. Овидия вспоминал, Шекспира. Странно, как на человека удар куском мрамора избирательно действует. Со мной он поэт, а с Елизаветой Александровной глубоко верующий человек. Так бывает?
— Вы же видите, что бывает, — улыбнулся Пурикордов. — Поэзия и религия ничуть не противоречат друг другу. Можно даже сказать, что это две стороны одной медали. Сколько великих произведений было написано на библейские темы.
Мы вернулись в гостиную, и Пурикордов сообщил Перловой и Гиперборейскому о состоянии здоровья молодого человека. Они приняли его рассказ равнодушно. У меня возникло стойкое ощущение, что эти двое настолько поглощены друг другом, что за все время нашего отсутствия даже не сдвинулись с места.
— Надеюсь, что заказанный спиритический сеанс, ради которого меня сюда пригласили, не пострадает из-за отсутствия г-на Карпухина? — спросил Фердинант Ампелогович тихим голосом.
— Думаю, что нет, г-н Гиперборейский, — излишне бодро, как мне показалось, воскликнул Пурикордов и потер руки. — Мы сейчас пообедаем, чем Бог послал, а потом уж и за блюдце возьмемся. Надеюсь, к тому времени хоть одно целое да останется.
Нынешний поздний обед был не в пример скромнее вчерашнего роскошного. Подали отменный куриный бульон, а вот жаркое и рулеты оказались подогретыми. Бланманже и десерта не было вовсе, а к кипящему самовару, поставленному на стол Тимофеем, Анфиса добавила связку баранок. Что ж, и то славно — я не привередлива в еде, а баранки так вовсе обожаю.
Вороновы, как и в прошлый раз, сидели вместе и смотреть на них было одно удовольствие: Аристарх Егорович подкладывал супруге на тарелку отборные кусочки, которые сам же и нарезал. Гиперборейский жевал с отрешенным видом, и мне показалось: будь у него в тарелке солома, он бы и не заметил разности вкуса. Марина бросала по сторонам раздраженные взгляды, опасаясь, тем не менее, смотреть на меня, а Пурикордов негромко шептался с Перловой, лениво подносящей ко рту вилку. Елена Глебовна, взяв поднос с едой, ушла кормить Карпухина, лежащего у себя в комнате, а к столу спустилась Ольга.
Выглядела она бледной и осунувшейся. Под глазами образовались темные мешки, ничуть не красившие ее тонкое лицо. Волосы свисали блеклыми прядями, а унылое старомодное платье скрывало достоинства девичьей фигуры. Сев на свое прежнее место, возле стула Косаревой, она наклонила голову и стала смотреть в пустую тарелку. Перлова, сидящая рядом с ней, спросила, что ей положить, и, не дождавшись ответа, налила ей в чашку бульон из супницы кузнецовского фарфора.
— Ешьте, Ольга, вам надо подкрепиться. А то совсем исхудаете, сил не будет. Не переживайте вы так: что прикажете делать? Взял Господь к себе и папеньку вашего, и друга сердечного. Пусть земля им будет пухом!
Ольга, наконец, оторвалась от созерцания чашки с бульоном и удивленно глянула на певицу, а Марина Иловайская словно ждала этого момента:
— Позвольте узнать, Ангелина Михайловна, что за чушь вы порете?
— Чушь? — высоко подняла нарисованные брови Перлова. — А как прикажете называть молодого человека, оказавшегося в постели девушки, да еще в дезабилье? Попросту говоря, без штанов! Может, мне и не стоило об этом упоминать, но я, в отличие от вас, сострадаю Ольге. У нее погибли два близких человека, и она скорбит, чего по вас не скажешь совершенно! Вы не в трауре, а в думах о наследстве пребываете, вот что я вам скажу, уважаемая Марина Викторовна!
Голос Перловой был столь напоен ядом, что будь у нее жало, моя подруга уже лежала бы без движения. Но и Марина была подстать сопернице:
— Неужели вам непонятно, г-жа Перлова, что ваше появление в доме выглядело наглой выходкой? Хотя чего еще можно ожидать от стареющей примадонны цыганского хора, выходящей в тираж? Явиться в гости к бывшему любовнику, когда он уже остепенился, забыл прошлые связи и живет с молодой женой в любви и согласии! Уж не вы подсыпали яду моему мужу за то, что он женился на мне, а не на вас?
— Точно так же я могу предположить, что вы убили собственного мужа, дабы он не мешал вам вести разгульную жизнь в его доме, — немедленно парировала певица. — Вам мало было Мамонова, который выполнял все ваши безумные прихоти, вам захотелось еще и Карпухина! Вот почему вы с такой злобой напали на свою подругу, когда увидели, что Иннокентий Мефодьевич обратил на нее внимание.
— Дамы, дамы, умоляю! — возвел очи горе Пурикордов и умоляюще сжал руки. — Не надо ссориться. Разве ж так можно?
— Кто ссорится, Александр Григорьевич? У меня и в мыслях не было!.. — с деланной усмешкой произнесла Марина, не сводя глаз с Перловой. — Просто я ставлю на место зарвавшуюся хищницу, пытавшуюся наложить лапу на то, что ей не принадлежало никогда!
— Право, зачем вы так? Не понимаю… Ангелина Михайловна — давнишняя приятельница вашего покойного супруга и ничего предрассудительного не совершала. Сергей Васильевич всегда восхищался ее голосом и талантом, поэтому и пригласил нас сюда, чтобы мы музицировали в вашу честь…
— Кстати, о музицировании, дорогой Александр Григорьевич, — зловеще произнесла Марина. — Кажется, в контракте, подписанном моим супругом и вами, черным по белому изложено: в случае вашей смерти скрипка Амати, принадлежащая моему мужу, возвращается к нему. Не так ли?
Пурикордов растерялся и обвел глазами присутствующих в гостиной.
— П-простите, Марина Викторовна, не понял вас, что вы имеете в виду? Ведь я еще не умер? Или…
— Нет-нет, ну, зачем же так, г-н Пурикордов, живите сто лет, нам всем на радость. Но я, как прямая наследница моего покойного мужа, хочу вас известить: после вступления завещания Сергея Васильевича в силу, скрипку вам придется вернуть. Мне.
В наступившей тишине Воронов с хрустом разгрыз баранку.
Мне со своего места прекрасно было видно, что Марина клокотала, но выучка, приобретенная в N-ском женском институте, давала еще о себе знать. Внешне хозяйка дома на горе выглядела благопристойно, но кто знал, что твориться у нее в сердце? Иловайская отпила из чашки остывший чай и улыбнулась гостям.
Неожиданно для всех Ольга подняла голову и, глядя молодой мачехе в глаза, четко выговорила:
— Я не позволю вам распоряжаться в доме моего отца до оглашения завещания.
— Не извольте беспокоиться, сударыня. Новое завещание написано в мою пользу, — выпустив эту парфянскую стрелу, Марина резко поднялась со своего места. Лицо ее исказила страдальческая гримаса, она странно всхлипнула и вышла вон из комнаты.