— Нет, — пожала плечами Перлова. — Понятия не имею, первый раз слышу.
В столовой Карпухин и Гиперборейский, он же Покуянцев, громко выясняли отношения:
— Нет, вы ответьте мне, уважаемый, — почему вы зажали полторы тысячи, предназначенные для оплаты спиритического сеанса? — надсаживал грудь спирит.
— Будь вы действительно медиум, — парировал Карпухин, — вы бы вызвали духов погибших и те бы назвали своего убийцу. Тогда вам никаких денег не жалко было! А вы просто дешевый шарлатан и жулик!
— Это не входило в обязательство! — Покуянцев был вне себя. — Я вам не сыскной агент, наподобие Кулагина, и не подряжался разыскивать убийц! Я артист!
— В том-то и дело, — щелкнул языком Карпухин и, повернувшись, увидел нас с Перловой, входящих в столовую. — О! Милые дамы, а мы тут заждались с г-ном Гиперборейским. Все остальные уже откушали и поднялись к себе.
— А где Федор Богданович? — спросила я.
— Его Антип в деревню повез, людей расспрашивать. К ночи обещал вернуться.
Перлова налила себе чаю из полуостывшего самовара и стала вполголоса беседовать с магом-авантюристом, а ко мне подсел Карпухин:
— Как мне будет одиноко, когда вы покинете этот постылый дом и уедете к себе. Милая Полина, не мучьте меня, позвольте навестить вашу скромную обитель сегодня ночью. Смотрите, как Перлова с дружком уговариваются — любо-дорого глядеть. А мы с вами так и должны коротать время в холодных постелях в разных концах дома. Ведь человек треть своей жизни проводит в ней — это скорбные часы! Сжальтесь надо мной! Я изнываю от любви к вам!
— От похоти вы изнываете, Иннокентий Мефодьевич, — строго ответила я ему, но вновь невольно залюбовалась его римским профилем. — Треть, говорите, проводите? А мне видится, как остальные две трети жизни вы пытаетесь туда кого-либо затащить. Это у вас вечерние страдания, перед холодной постелью. Попросите у Анфисы грелку, согреетесь, заснете и проснетесь утром, как огурчик. Подите, не доводите меня до греха.
— Именно этого мне и надобно, Полина, — жарко зашептал он мне на ухо. Я побоялась, что Перлова с Гиперборейским услышат, но они были заняты друг другом и не обращали на нас никакого внимания, тем более что нас разделял пузатый самовар. — Греха, сладостного и опаленного страстью. Я же вижу, вы страстная женщина и безмерно одинокая. Так почему бы мне не подарить вам мгновенья, утоляющие жажду тела? Только откликнитесь на мой зов, и вам не о чем будет сожалеть! Полина, несравненная…
— Уймитесь, г-н Карпухин, — я встала со стула, но мои ноги предательски задрожали. Тело не слушалось меня. Разум твердил: «Бежать, скрыться, запереть дверь и не пускать никого. Карпухин — такой же подозреваемый в убийстве, как и Гиперборейский, Пурикордов и остальные», но безвольные ноги не желали убегать от опасности, а в глубине, под сердцем, разливалась теплая тягучая истома.
Чтобы только сбросить с себя это животное наваждение, я отвернулась от него и обратилась к Перловой:
— Ангелина Михайловна, вы идете к себе?
— Да-да, милая, — она встала и промокнула губы салфеткой. Потом обернулась и многозначительно посмотрела на спирита, от чего тот легонько кивнул головой в знак согласия.
Мы с Перловой поднимались по лестнице, и вдруг она схватилась за голову и болезненно застонала.
— Что с вами? — забеспокоилась я.
— Мигреневые боли, — чуть застонав, ответила она. — Мне нужна моя нюхательная соль, а она у меня в комнате.
— Я вам дам свою, заходите.
Мы зашли в комнату, я зажгла лампу и отыскала в дорожной сумке соль. Ангелина Михайловна открыла флакон и с жадностью стала нюхать попеременно закрывая то одну, то другую ноздрю. Сделав несколько энергичных вздохов, она отдала мне флакон.
— Благодарю вас, Аполлинария Лазаревна, — церемонно произнесла она. — Скажите, а кто живет в той комнате, что рядом с вашей?
— Косарева, — ответила я.
— Ах да, помню, а то я совсем из-за головной боли перестала различать, где право, а где лево. Помню, в прошлый раз, когда мне нужно было о чем-то спросить Елену Глебовну, меня Мамонов любезно согласился отвести к ней, — Перлова встала и направилась к двери.
— Да, Мамонов, — машинально ответила я, и тут у меня в памяти всплыли слова «А как прикажете называть молодого человека, оказавшегося в постели девушки, да еще в дезабилье? Попросту говоря, без штанов!» — Постойте, Ангелина Михайловна, а откуда вам было известно, что Мамонов лежал в Ольгиной постели только в верхней рубашке? Ведь он был укрыт одеялом.
Не надо было мне задавать этот вопрос. Всегда я говорю быстрее, чем думаю!
И тут страшная догадка взорвалась у меня в мозгу. Это она убила всех! Перлова! Дочка той самой роковой дамы, втершейся в доверие к матери Косаревой, после визита которой пропали драгоценные письма, а сама матушка скончалась от неизвестной болезни.
Смертельный ужас охватил меня, я ахнула и отступила на шаг, прижав руку ко рту, а Перлова обернулась, спокойно произнесла «Прознала, значит», и вдруг, словно дикая кошка, прыгнула на меня. Я упала и увлекла ее за собой.
Мы покатились по ковру, сплетенные в яростном объятье. У преступницы были такие сильные руки, что я ничего не могла поделать против нее — она рвалась к моей шее, а я отчаянно сопротивлясь. Как мне мешал проклятый турнюр! Она, одетая в просторную юбку, использовала и руки, и ноги, чтобы добить меня, а я могла лишь отбиваться коленями, сомкнутыми вместе.
Я слабела: чувствовала, что меня хватит ненадолго, но не отпускала убийцу. В схватке наши тела ударились об стол, он покачнулся и на меня упал тот самый нож для разрезания писем, которым не удалось воспользоваться в библиотеке. Почему я, неряха, когда вернулась, не убрала его в ящик комода, а оставила на столе?!
Перлова схватила нож, ее глаза засветились безумным блеском, она занесла руку надо мной, но я заорала: «Нож тупой!». Это на мгновение сбило ее с толку, я ухитрилась и пощекотала ей подмышку, она дернулась, выпустила нож, который я успела подхватить, и, повернувшись, оказаться на ней.
Но я не знала, что с ней делать! Не резать же ее, в самом деле? Она почувствовала мое колебание, схватила нож за лезвие и вырвала его у меня. Мы опять покатились по полу. Казалось, что та, у кого находился нож, получала преимущество, но я решительно этому воспротивилась.
Через несколько секунд она уже сидела верхом на мне. Одной рукой она зажала мне рот, чтобы крики не разбудили соседей, а другой поднесла нож к моей шее. «Я тебя зарежу, тварь, — прошипела она, а глаза-изюминки сузились в ниточки, — не посмотрю, что нож тупой».
Силы были на исходе, я приготовилась к самому худшему. Но тут тихонько приотворилась дверь и в комнату со словами «Голубушка, а вот и я. Не прогневаешься?» на цыпочках вошел Карпухин. В руках он держал бутылку вина из запасов Иловайского. Перлова невольно обернулась, и тут я закричала: «Бей!».
Молодой человек не растерялся и мигом приложился бутылкой ко лбу моей ненавистной наездницы. Осколки стекла разлетелись по комнате, я была залита вином с ног до головы, а Перлова обмякла и рухнула на меня.
— Помогите выбраться… — прохрипела я, выглядывая из-под ее тела. Карпухин подскочил, схватил ее и оттащил в сторону. — Спасибо!.. Как вы вовремя!
— Что это было, Полина? Она — извращенка, поклонница Сапфо и маркиза де Сада? Хотела склонить тебя к сожительству?
— Да что с вами, Иннокентий? — возмутилась я. — Вы что, не поняли, что это убийца?! Она убила всех, а я узнала, и поэтому чуть было не стала ее очередной жертвой!
— Не может быть! — как-то по-бабьи ахнул он. — Неужели она?! Но почему? В чем причина?
— Понятия не имею… Надо позвать Кулагина — пусть сам разбирается.
— Я же говорил вам, что его нет. И еще не приехал. — Карпухин посмотрел по сторонам и вздохнул: — Жаль-то как! Такое вино пропало. Специально за ним в подвал лазил, порадовать вас хотел.
Перлова зашевелилась и издала протяжный стон, я отпрянула.
— С ней надо что-то делать, — сказала я. — Не дай Господь, придет в себя, еще кинется на нас.
— Ее надо связать, — предложил Карпухин.
— Но чем?
Не ответив, Иннокентий Мефодьевич принялся тем же приснопамятным ножом пилить шнур на занавеси. Шнур не поддавался.
Когда ему удалось, наконец, отрезать веревку, он усадил приходящую в себя Перлову на стул и принялся за дело.
— Помогите, Полина, — Карпухин бросил мне конец шнура, а сам достал из шкафа два длинных полотенца и обмотал ими ноги женщины.
— А мы не совершаем ничего противозаконного? — спросила я с опаской. — Ведь это насилие над человеком!
— Не думаю, — ответил мне Карпухин. — Береженого Бог бережет. И кстати, как вам удалось узнать, что она убийца? Вот уж никогда бы не поверил. Я на Пурикордова думал, или на Гиперборейского, и вдруг дама. Певица. Такой пассаж!
Мы присели на кровать, чтобы не сводить с Перловой взгляда, и я рассказала молодому человеку о пятне в виде лошадиной головы, о таинственных приорах и прецепторах и о том, как мать Косаревой скончалась сразу же после отъезда г-жи Рицос из имения. И как пропала семейная реликвия — письма Пушкина.
— Но это же не доказывает того, что Перлова убила троих в этом доме! — Карпухин с сомнением посмотрел на меня, и на его лице отразилось сомнение, правильно ли он поступил, связав женщину.
— У меня есть доказательства! — парировала я и добавила: — Вот она придет в себя, спросите, откуда ей известно о том, как был одет Мамонов в постели Ольги Иловайской?
— Скорее, он был раздет, нежели одет, если я хорошо знал Мамонова, — пробормотал Иннокентий и добавил: — А может, Перловой о Мамонове рассказали те женщины, которые его обмывали? Мол так-то и так, ничего на нем не было, стыд и срам…
— Да вы что, Иннокентий Мефодьевич?! — возмутилась я. — Да разве ж Анфиса и Елена Глебовна будут такие скабрезные подробности обсуждать? Нет, Перлова пришла убивать и выстрелила в Мамонова, лежащего в Ольгиной кровати, думая, что убивает Ольгу. А потом в темноте откинула одеяло, чтобы убедиться, мертва она или нет. И тут-то увидела, что «она» — это на самом деле «он», причем голый. Я права, Ангелина Михайловна? Или вы все-таки хотели застрелить именно Алексея Юрьевича, в чем я сильно сомневаюсь?
Перлова не ответила. Она сидела, словно раненая тигрица, готовая к прыжку. Неожиданно она сумела высвободить левую руку из неумелой перевязи, которой ее обмотал Карпухин.
Он бросился к ней, прижал руку и приказал:
— Полина, дай мне немедленно твои чулки!
Пришлось достать из саквояжа пару ношеных чулок, от чего я смутилась. Но что поделать? Я гостила в этом доме не по своей воле уже который день, и на мне была надета последняя чистая пара.
— Прекратите! — выговорила Перлова со стоном в момент, когда Карпухин крепко пеленал ее запястье. — Что вы со мной делаете?
— Предохраняем себя, — ответил он. — Не то вы опять нападете. Что за прескверная привычка на людей с ножом кидаться?
Мне хотелось объяснить Карпухину, что нож был тупым, в чем он сам смог убедиться, отпиливая шнур, но я решила промолчать. Острое чувство жалости к Ангелине Михайловне охватило меня, и я уже раскаивалась, что участвую в таком нерадостном действии, как лишение человека свободы.
— Пить… — попросила она. — Дайте пить, умоляю.
Я поднесла ей воды, и она жадно выпила полный стакан.
— Развяжите меня, — попросила она слабым голосом. — Мне больно.
И так Перлова разжалобила мое сердце, что я направилась было к ней, но Карпухин остановил меня:
— Нет, Полина, нельзя. Она очень опасна. Надо дождаться Кулагина. Пусть он рассудит, что с ней делать.
Но я все равно подошла к Перловой и тихо спросила:
— Ангелина Михайловна, расскажите, зачем вы убили троих невинных людей?
Она молчала и не смотрела на меня. Я продолжала настаивать:
— Вы хотели добиться от Сергея Васильевича того, что он не по праву присвоил себе, не так ли?
Ее веки слегка дрогнули. Это воодушевило меня, и я продолжила:
— Думаю, что вы искали тот самый масонский крест, который внезапно материализовался в воздухе. Уж не духи ли, выпущенные на волю Гиперборейским, сыграли свою роковую роль и заставили вас потерять голову? Чего же вы молчите?
Она не отвечала и только неотступно смотрела вниз, на свои ноги, перевязанные перкалевым полотенцем.
Неожиданно в дверь постучали:
— Аполлинария Лазаревна, вы у себя? — раздался голос Пурикордова. — Ответьте мне, будьте так добры.
Перлова вдруг завизжала, но Карпухин быстро зажал ей рот, и визг закончился яростным всхлипом.
— Г-жа Авилова! Что с вами? Вы в порядке? Вы кричите! — Пурикордов дергал ручку двери.
Карпухин кивнул мне, и я постаралась придать своему дрожащему голосу твердость:
— Что вам угодно, Александр Григорьевич? Ведь уже час пополуночи. Я из-за вас проснулась от кошмара.
— Слава Богу, вы мне ответили! Откройте, пожалуйста!
— Да что случилось, в самом деле? Я не одета…
— Пропали Карпухин и Перлова. Их нигде нет. Я беспокоюсь, неужели они сбежали, дороги-то уже свободные! Или еще хуже?
Во время нашего разговора Иннокентий лихорадочно шарил вокруг одной рукой, другой зажимая Перловой рот. Наконец, он стащил со стола скатерть и затолкал ей в рот импровизированный кляп. Освободившись, он подошел к двери, отпер ее и чуть приоткрыл.
— Что нужно? — грубо спросил он.
— Ох, простите, я нарушил вашу уединенность, вы в порядке, Иннокентий Мефодьевич, как я вижу. Но где певица, вы не видели ее?
— Нет, — односложно ответил Карпухин и прикрыл дверь.
— Дайте ему войти, г-н Карпухин! — внезапно решила я.
— Полина, да что с вами? — удивился он. — Здесь же Перлова. Что мы ему скажем?
Но я думала о том, что сейчас лучшее время узнать у скрипача, кто такие прецепторы и приоры.
— Откройте дверь и дайте ему войти! — приказала я. — Мне лучше знать, что мы ему скажем.
Озираясь по сторонам, в комнату вошел Пурикордов. Легкая извиняющаяся улыбка и слова извинения, вот-вот готовые сорваться с его уст, пропали, как только он увидел Перлову, привязанную к стулу и с кляпом из скатерти во рту.
— Ч-что это? — в ужасе спросил он.
— Ничего особенного, Александр Григорьевич, — спокойно ответил Карпухин и вытащил кляп. — Эта дама убивала Полину в тот момент, когда я вошел сюда.
— Не может быть! — воскликнул скрипач со всей экспрессией, на которую был способен. — Ни за что не поверю!
— А во что вы поверите, г-н Пурикордов? — сухо произнесла я, глядя прямо на него. — В то, что я первая убивать начала? Или набросилась на невинную жертву и обмотала ее шнуром от гардин?
— Н-нет, но все же… — пробормотал он, не зная, как мне ответить. — Но все же дама… Существо тонкое.
— Александр Григорьевич, — невежливо оборвала я его, — кто такие прецепторы? И приоры тоже, просветите, окажите любезность, — при этих моих словах, высказанных невиннейшим тоном, Пурикордов вздрогнул, но быстро овладел собой.
— Не понимаю, что вы имеете в виду?
— Так уж и не понимаете? — возразила я. — А когда вы Косаревой грозились, что доложите прецептору о ее пренебрежении своими обязанностями, вы также не понимали, о чем говорили? В прострации находились?
— Она вам об этом рассказала? Невероятная фантазия у Елены Глебовны!
— Нет, я сама услышала.
— Каким образом?
— За портьерой стояла и подслушивала, — спокойно ответила я.
От такой вопиющей демонстрации mauvais ton[47] у Пурикордова отнялся язык. Он смотрел на меня, пытаясь понять, не стыжусь ли я своих слов и поступков, но так и не мог придти к окончательному решению. И ведь не само подслушивание смутило его, а мое открытое признание в сем обстоятельстве.
— Но как можно?
— Александр Григорьевич, мне надоела ваша манера отвечать вопросами, поэтому, чтобы между нами не было излишней недосказанности, хочу вас предупредить: об этом эпизоде известно г-ну Кулагину, и если он еще не допросил вас, то только потому, что обременен другими, не менее важными делами. Посему, если вы сейчас намереваетесь просить меня молчать или, в случае моего отказа, заткнуть мне рот каким-либо другим способом, — тут я покосилась на Перлову, которая сидела с отсутствующим видом и смотрела прямо перед собой, — то вынуждена вас предупредить: Федор Богданович знает обо всем. Лучше, пока мы тут коротаем время, расскажите нам о приснопамятных прецепторах, все веселее будет.