Сейчас нам еще невдомек, из каких далеких расстояний, из каких чудовищных ночей проблеснет нам это солнце родных степей, среди каких лютых стуж согреет нас материнским своим теплом наша ласковая, в серебристой травке Громовая, которая с ветром здесь целые века говорила и от которой и мы будем отмеривать жизненные свои пути, как от сердцевины, от заветного корневого знака наших степей.
- Расскажи нам с Лидой, как вы спасали Мадонну,- вдруг обращается ко мне Заболотный.- Тебе ведь привелось быть в том батальоне, который осуществлял операцию... Как там это происходило на самом деле?
Рассказать? Излить душу? Там была иная реальность.
Весна неслыханного солнца, и сады расцвели для нас, точно впервые в жизни, и огромный город, разбомбленный с воздуха, лежал в сплошных руинах. Белым-боло от цветущих садов, и рядом - уродливость руин, возвышающихся целыми горами, так это для нас соединилось. Потом была исключительная ночная операция. Тоннель в каменоломнях, узкоколейка с ржавыми вагонетками, старая, заброшенная штольня, в которой нам предстоит что-то отыскать.
Мы не знали, что там спрятано, никто не знал тайн этой замурованной штольни, в которую мы вступали темной ночью, вооружившись загодя фонариками. Мрачная тьма, сырость, грязища, плесень. Как пещерные люди опаслиаыв, настороженные окружающей загадоч-ностью, яедоаерчиво погружаемся в темноту со своими фонариками, потому что - кто скажет, что предстоит нам открыть в этом современном аду подземелья, в нутрище этой Лысой горы.
Может, поджидает нас здесь склад какого-нибудь, нам не ведомого, таинственного оружия, может, все здесь заминировано и вот-вот громыхнет взрыв от малейшего неосторожного прикосновения? И так, в крайнем напряжении нервов, до тех пор, пока в скупом свете чьего-то фонарика тускло блеснуло золото музейной лепной рамы... Рукавом гимнастерки сержант Кутя протирает покрытое пылью старинное полотно, и перед нами, точно во сне, точно из иллюзии, возникает... Нет, люди, такое бывает раз в жизни!
Никогда не забыть резко, до неузнаваемости изменившиеся вдруг лица солдат, которых будто коснулся неземной свет...
В ту ночь - уже в расположении батальона - молчаливо стояли мы в карауле вокруг полотна, вокруг сияния, тихо льющегося к нам оттуда, где босоногая высокая женщина легкой поступью идет с младенцем по облакам...
Навеки могла исчезнуть, во тьме штольни истлеть, заваленная камнями горы, а свершилось иначе, она спасена, и свет красоты уже струится на каждого из нас, проникает в твою духовную сущность, и неотделимыми от нее становятся и те, в безмятежном солнце, весенние сады, в каком-то даже преувеличенном, вроде неестественном цветении, и те циклопических масштабов руины, среди которых мы пробираемся, осторожно вынося на чьей-то плащ-палатке свою чудом найденную, чудом спасенную Мадонну. И если кто из нас в те дни смотрел в небо на легкие облака, плывущие в вышине, то и там ему рисовалось, как она идет, босоногая, по облакам с итальянским своим дитем, вырвавшись из тьмы сырой и мрачной штольни, идет в вечном ореоле прямо каждому из нас навстречу...
- Можно представить, сколько было тогда у вас волнений? - замечает Заболотный.
Да вряд ли и волнением назовешь то состояние.
- После всего пережитого,- отвечаю ему,- это были дни великого просветления. И наши парни, и парни из Других полков приходили смотреть, часами могли выстаивать среди раскаленных солнцем руин и не сводили с нее глаз... Потому что, теперь мне ясно,- мы спасали МаДонну, а она спасала нас.
XXII
Автострада, убегая среди полей, сверкает отблесками солнца на металле, на лаках и на стекле, нескончаемыми переливами света, лётом неудержимым она еще больше уподобляется произведениям самой природы, напоминает огромную реку, в слепом устремлении несущуюся куда-то в безвестность. Мчится и мчится с шумом и свистом энергий...
И вдруг замерло все.
Впереди нас взвизгнул тормозами "оппель", так, ято черные полосы потянулись за ним вдоль полотна трассы -.
это резина при торможении горит, прикипая к асфальту.
Хайвей, сколько окинешь взглядом, замер тотчас,- должно быть, так внезапно остановилась бы огромная, забитая ломаным льдом река, встретив неведомую запруду. Всего лишь одно мгновение, и его было достаточно, чтобы движение перестало быть движением, а река дороги превратилась в скученный железный ледостав. Хайвей умолк, все застыло, замерло - само движение умерло. Вдруг стала слышна музыка в соседней машине - мелодичная, такая прекрасная посреди неожиданной, даже неестественной тишины хайвея.
Удивленно поглядывает на нас оттуда девочка-подросток, сидящая за рулем, из другой машины высунулась пожилая японка в очках, спрашивает: что случилось?
Где-то за нами раздается вой сирен. Быстро нарастающий, до невыносимости резкий, он приближается, как шквал, железным криком рассекает воздух. Вот уже пролетел мимо нас этот пронзительный вопль, промчались вперед красные полицейские машины и им вдогонку санитарный фургон... Видно, как невдалеке что-то их остановило, тут же появились коренастые фигуры полисменов, санитары в белых халатах со служебной торопливостью протискиваются куда-то между кузовами...
В оба конца дорога загромождена, железная река встала до окоема, то, что минуту назад летело, сотрясалось, мчалось и гудело, сейчас стоит недвижимо, раскаляется на солнце, наполняя воздух смрадом горячей резины, лака, бензина. Трасса замерла, кажется, надолго, значит, вам, путешественникам, теперь сиди и не рыпайся, глотай смог дороги среди неподвижности железа и чада, и неизвестно, сколько это продлится. Куда бы ни спешил, какие бы дела тебя ни гнали, а вот уж зажали тебя так, словно в ловушку попался, и на кого жаловаться? Кому направишь соответствующую ноту?
- По-нашему, братцы, это называемся пробка,- говорит Заболотный, выходя из машины.- А по-здешнему - "десятимильная автостоянка"...
Что же там все-таки произошло? Нигде ни малейшего сдвига, хайвеи, будто навсегда, застыл, не проявляет признаков жизни. Неподвижность эта непривычна, видимо, даже для старого сеттера, который, часто дыша, выглядывает пз роскошной, пурпурного цвета машины. Ему жарко и грустно. Движение все сосредоточено сейчас в рубиновых светящихся мигалках-маячках, ужасающе ровно и безучастно вращающихся на полицейских машинах. Рубиновые огоньки, юркие дневные светлячки над неподвижностью железного раскаленного Дуная, как-то они неуместны здесь - при солнце, при мощной ослепительности дня.
И все же некую суровую значительность они несут в себе, о чем-то говорят - немой крик света среди онемевшего урагана! Мигалки-маячки упрямо, деловито вращаются и вращаются, с неустанной последовательностью совершают обороты вокруг крохотной своей оси, описывая круг по горизонтам такого большого и прекрасного мира.
От нечего делать смотрим и смотрим на неустанные мигалки, на эти странные счетчики остановленного времени.
Работают без устали. Нечто фатальное есть в них, никому не подвластное, тревожное, вневременное. Среди тишины полуденной, среди безмолвия застывшего металла отсчитывают саму неподвижность, неясную тревогу, однообразно отсчитывают, может, последние капли чьей-нибудь жизни.
Однако - что же там?
Вдоль полотна дороги кто знает на сколько миль тянется высокая металлическая сетка, натянутая на прочных, тоже металлических, столбах. Сеткой отгорожена от хайвея вся остальная жизнь с силуэтами проплывающих вдали городов, с сочной зеленью раздольных пастбищ, ослепительностью озер, с полевым воздухом, птицами и совсем миниатюрными коровками, которые, уменьшенные расстоянием, идиллически пасутся неправдоподобно далеко в маревах-дымках...
Кое-где на столбе или посреди сетки вас снова встретит табличка: "Рrуаiе РгорегИ , а то и просто "|Рпуа1е""..
Множество таких "прайвит" уже промелькнуло леред нами в пути, вызывая когда досаду, когда ироническое-замечание насчет этих предостережений, знаков того, что твои странничоские п-рава имеют здесь строгие пределы: так вот можешь двигаться, а в сторону не смей ни шага. За сеткой - это уже принадлежит кому-то и имеет определенную цену, скажем, дерн с таких замечательных лугов здесь считается практичным нарезать кусками и продавать в городах, где пласты дерна, эти живые ковры, выставленные в витринах, вы не сразу и отличите от ковров, тканных человеческими руками...
А место происшествия - вот оно. Рядом с одним из металлических столбов с надписью "Рт-а1е" торчит боком небольшая, кажется, японской модели, машина. Точно бумажная игрушка, вся скомкана, сжата,- железный столб, в который она врезалась, рассек ее, радиатор ударом вогнал в салон... Как ее бросило туда, на столб? Кто в ней?
Посторонних полиция близко не подпускает, запасайтесь терпением, ждите, пока снова откроется движение, а сейчас на этом отрезке хозяйничают вызванные по телефону службы. Перегородив дорогу, сгрудились около потерпевших и санитарная, и несколько полицейских машин, которые только что промчались с невыносимым воем, а теперь оставили себе одно молчаливое мигание светлячных маячков. Автострада уже запружена на километры, раскаляясь, блестит металлом где-то до самого горизонта, хайвейный люд, привычный, видимо, ко всяким дорожным приключениям, держится довольно сдержанно, без нервничанья, никто вблизи не проявляет ни особенного нетерпения, ни любопытства: тот резинку жует над рулем, тот вышел, разминает кости...
Заболотному перед выездом София Ивановна, будто и нечто подобное предвидя, давала наставления: "Ты ж там, на трассе, не встревай не в свое, нс делай с ними инцидента" (так она предпочитает выражаться, имея в виду тех, кто блюдет порядок па дорогах). Однако для Заболотного эти наставления имеют силу только до известных пределов, стоит возникнуть в пути острой ситуации, как тотчас все они летят к дьяволу. Такой тип человека: где только пахнет опасностью, риском,- Заболотный должен быть там, позиция созерцателя не для него. И сейчас вот он уже рвет удила, нервничает, его деятельную натуру раздражает всеми признанная установка держаться в стороне, Заболотный даже побледнел, огорченный, что его не подпускают к месту происшествия, не дают на кого-то там взглянуть, кого-то спасать. Весь он - энергия, скованная, нераскрытая. Жажда действия кипит в нем, требует выхода.
И хотя друг мои понимает, что ранг дипломата, сам статус лица постороннего повелевает ему быть невозмутимым, "не делать инцидента", но куда денешься, есди суетня спасательных служб кажется ему бестолковой толчеей, кто-то там истекает кровью, а они все еще канителятся у сплющенной той малолитражки, скособоченно торчащей возле столба. Спасатели, похоже, искренне силятся и вроде бы торопятся, пытаясь сорвать заклиненную дверцу, но, как всегда со стороны, для досужего глаза все у них там получается медленно и бесплодно...
- Нет, пойду,- наконец не выдерживает Заболотный, и его долговязая фигура, ловко проскользнув между кузовами, уже ринулась вперед, к месту печального происшествия.
Вскоре вижу его в энергичной беседе с тучным дородным полисменом (не возник ли, не "сделался" между ними тот самый "инцидент"? Но, будем надеяться, обойдется без него), вот он, Заболотный, жестикулируя, что-то доказывает полисмену, втолковывает, убеждает настойчиво ("натура-как у тура!"), и в конце концов полисмен, махнув дубинкой, позволяет ему пройти, присоединиться к тем, что возятся у несчастной машины. Мгновение - и Заболотный, наклонясь, исчез в давке, его дорожный опыт сразу, должно быть, нашел себе применение. Общие усилия направлены там на то, чтобы оттащить, выдернуть машину назад, потому что весь тот клубок изувеченного металла,- мы теперь видим,- вместе с прогнутым столбом залез в самую сетку ограждения, застрял в ней, как застревают рыбы в капроновых сетях. Силятся там гуртом, что-то покрикивают, слышу уже отрывистые возгласы поанглийски и Заболотного, которые, должно быть, означают нечто близкое к нашему: "Раз! Два! Взяли!" - удивительно, но факт, что такое словцо в нужную минуту прибавляет людям согласованности в действиях. Дверцу, видимо, заклинило намертво, силой удара кузов загнан далеко в ограждение, людям с трудом удается выдрать малолитражку назад, расщепив искореженное железо. Есть пожива теперь для любопытства истомившейся толпы, дорожные дамочки на цыпочки встают, чтобы не упустить зрелища, которое разве что вечером можешь увидеть на телеэкранах, а здесь оно перед тобой въявь: юношу несут. Джинсовые брюки проплывают, утыканные блестящими кнопками, молодое, неизувеченное лицо поражает спокойствием, оно красиво, оно далеко уже от всех земных страстей, золотые волосы льняной прядью повисли в россыпях неживых... Да это же он! Тот златовласый, только что целовавшийся в кафе со своей такой же златовласой спутницей! А она? Что с нею?
В момент удара, оказывается, это как раз она была за рулем, и сплющенное тело ее вжало в металл так, что не могут вытащить.
Заболотный натужно работает рядом с остальными, вдруг выпрямился, седая голова его появилась над толпой, блестит орошенное потом чело, смахнул росу и снова наклонился, что-то рассматривает там, внизу... Что он там рассматривает? Человека израненного? Или то, что человеком было?
- Живая? Неживая? - переговариваются те кто ближе к месту аварии.
- Ей, кажется, голову оторвало,-говорит здоровенный негр, пробираясь оттуда, из толчеи.- Расплющило как лимон.
- Может, она пьяная была? - бросает голубоволосая дама, которая стоит около песика-спаниеля, высунувшего голову из машины.
- Нет, она нс была пьяной,- говорит Заболотный, возвращаясь оттуда, и бледное лицо его кривится сердито.
Он какой-то посеревший, изнуренный, даже будто постарел сразу.- Это те, из кафе,- говорит он, усаживаясь за руль.- Что словно брат и сестра... Может, это было их свадебное путешествие...
И потом долго не слышим от него ни единого слова.
Лида сидит, отчужденно забившись в угол, у нее полные глаза слез. Налились и не скапывают.
Санитарная со своим саркофагом умчалась в одну сторону, мы мчимся в противоположную, еще какое-то время улавливая слухом отдаляющееся завывание сирен.
Пролетают столбы, не кончаются железные невода ограждений, которые кажутся накинутыми на все окрестные просторы,- для безумия гонки отведен этот ажурный сетчатый тоннель. Подчас промелькнет та же предупредительная табличка,- на нее после всего происшедшего просто невыносимо смотреть.
В небе по ту сторону стальной сетки катится белый мяч соднца, сирен не слышно давно, а те джинсы и пряди золотистые, неживые еще долго перед нами плывут в воздухе.
Глухо простучит мост, при въезде на который нужно уплатить определенную пошлину проворному в движениях таможеннику,- ему, наверное, совершенно безразлично что может с вами случиться где-нибудь на трассе, ему некогда думать о происшествиях, подобных этому.
Хайвей имеет свои беспощадные законы. Быстро и буднично расплющивает недостаточно внимательных, отбрасывает, как лом, на обочину и никаких эпитафий на камне своем не пишет. Скольких уже свел на этих скоростях в небытие и скольких еще сведет!.. Струёй из шланга смоют лужу растекшейся по гудрону крови, несчастный автомобильчик вскоре окажется на кладбище старых, искореженных машин, и движение возобновится полностью, горячим ветром скоростей сметет следы трагедии.
Двое таких юных, таких красивых... В новом свете предстают перед нами оба они со своим странным поведением в кафе, где так жадно курили, где, точно в пустыне, не замечая вокруг никого, время от времени целовались прощально, задумчиво. Навсегда ушли из столпотворения хаивея, на полпути исключили себя из этой гонки, от всего ее безумия отстранились со своими тайнами, которые уже никогда и никому не разгадать. И никому не дано проникнуть в истинную причину несчастья,- была это секундная оплошность руки, стрессовая неточность реакции или задолго до трагедии сознательно выбранный акт самоуничтожения?
Всего за десяток с лишним миль будем от места, где случилось несчастье, когда Верховный Комментатор коротко передаст в просторы эфира еще одну новость, сообщит равнодушной скороговоркой, что какие-то двое неизвестных, юноша и девушка неопределенных профессий и неопределенного подданства, стали на этом хайвее жертвой случая, только что погибли в результате автомобильной катастрофы...
- Что же это было? - говорит Заболотный после длительного молчания сумрачным, каким-то тяжелым голосом.- Почему они врезались? Что их бросило из потока в ту металлическую сетку?