Нас неотступно мучит эта загадка. Ищем объяснений, прикидываем различные варианты, а их, оказывается, может быть бесконечное множество. Оплошность руки, переутомление, стресс, секундное расстройство нервов? А могла ведь она, рулевая, и от угара лишиться чувств за баранкой, потерять сознание от дорожного смога, мог быть причиной гибели и обыкновенный приступ юных шалостей, один лишь ослепляющий поцелуй, из тех, которые иногда позволяют себе влюбленные и на таких, на безумных скоростях?
А разве не мог это быть взрыв человеческого отчаянья, заранее продуманный уход в небытие двух разуверившихся эксцентрических натур, загодя согласованный акт самосожжения на огне наркотических райских видений? Нарочно или нечаянно - никто нам теперь этого не скажет, никакой комментатор не объяснит....
- А может,- вдруг подает голос Лида,- им просто опостылели эти изгороди-вольеры, которым конца не видно?
Может, и так... И решились, и врезались на лету, чтобы прорваться к тем недосягаемым травам, к дальним озерам, к еще не опутанным стальными неводами таким манящим просторам чистого свободного неба.
XXIII
Человек на протяжении жизни претерпевает основательные перемены: иногда тот, кого вы знали в детстве,-.
предстанет перед вами столь непохожим в зрелом или в преклонном возрасте, что это уже, собственно; будут разные люди, совсем различные варианты индивидуальности.
По крайней мере о Ялосовстке, сестре Заболотного, можно было с уверенностью сказать, что за несколько предвоенных лет она изменилась до неузнаваемости. Развилась, окрепла, из хилого, недокровного создания стала просто красавицей! Налилась здоровьем, в характере объявилась веселость, задорная хватка, и голос прорезался певучий, не раз со сцены выступала в нашем тесном торновщанском клубе, и удивлялась тогда слобода, откуда эта пасленовая девчонка, которая в нужде и впроголодь вырастала, обрела такой красоты голос, льющийся из груди девушки без усилий, без натуги? Другие сырые яйца для голоса пьют, а она, может, росу соловьиную на рассвете пила со своих забалковских верб? Отцу Заболотных уже не привелось слышать Ялосоветку со сцены, угас за несколько лет перед войной,- доконала человека давняя, еще с фронтов гражданской принесенная хворость. Парни, встав на ноги, двинулись кто куда - тот примаком стал, двое на границе где-то служат, а тот отправился учиться в город,- и осталась Ялосоветка в родительской хате одна.
Когда мы, уже студентами, приезжали с Кириллом домой на вакации, Ялосоветка не могла скрыть перед подругами своей гордости, показывала девушкам на брата, как на чудо: разве не талант! Восточные, самые трудные языки изучает да, кроме этого, еще и в аэроклубе занимается!
Скоро на аэроплане домой в Терповщину прилетит, в степи на стернях сядет, где в детстве бегал пастушком... Подруги Ялосоветки, тсрновщанские наши девочки-подростки, повыраставшие быстро, как из воды (мы с Кириллом иногда даже не могли угадать, где чья), тайком заглядывались на моего друга, нс одной он, видно, душу разбередил. Потому что с приездом Заболотного-студента как будто и песни в селе становились звонче, и вечера длиннее,- допоздна, из конца в конец слободы, как в былые годы, плутала песня девичья, по балкам уносилась до самого Чернечьего, словно искала кого-то, по даже и среди далеких вечерних песен Ялосоветки и голос выделялся, так что и старшие женщины заслушивались: вишь, как за лето голос выстановился на буряках, на вечерних шляхах с полей...
Потом появился в Терновщине тракторист из соседнего села Микола Винник, доводившийся дальним родичем нашим терновщанским Винникам, и совсем незадолго до войны Ялосоветка с Миколой поженились, стали жить в старой хате Заболотных, пока себе построят новую. Однако новую так и не успели построить - началась война.
Микола ушел на фронт в первые же дни, и след его с тех пор затерялся,потянулись для Ялосовотки годы почти вдовьи. Кто-то будто бы видел ее мужа взрывом снаряда на куски разорванного на днепровском мосту, считалось, нет Миколы, но после освобождения Терновщины он вдруг приковылял к Ялосоветке из госпиталя и, недели не посидев дома, пошел работать в мастерские озерянской МТС...
С Заболотным мы встретились в нашей Терновщине уже после войны, когда прибыли узнать, кто же здесь после всего остался... Сколько людей не вернулось, о скольких из наших ровесников мы теперь только и слышали от родных:
нет, нет, нет. Двое из Кирилловых братьев тоже пали в боях, имена их, как и многих других погибших терновщан, появятся со временем на обелиске в центре села, а ещо многих сгноили за проволокой в первую же военную осень, когда десятки их, необстрелянных, только что мобилизованных, попали в огромное окружение, а из окруженческих болот - за колючее лагерное ограждение, в залитые дождями соколянские каньоны. Из девушек терновщанских, которых несколькими наборами брали в Германию, одной из первых вернулась оттуда наша школьная подруга Катря Копайгора, у нее, как и прежде, решительной и языкастой, дома сразу же возник конфликт с Миной Омельковичем,- он все докапывался, есть ли у Катри выжженный номер на руке, а если нет, то чем она докажет, что действительно была в рейхе среди каторжанок?.. Сам Мина Омелькович, пробыв несколько месяцев в Соколянах за проволокой, вернулся в Терновщину беззубый и полуслепой, в его характере произошли ощутимые перемены, иногда на лице возникала даже задумчивость, и когда мы с Кириллом встретили его случайно на майдане, он, будто нс очень и удивился нашему приезду, только бросил загадочно:
- Не так оно все просто, хлопцы, в жизни...
Заболотный застал Ялосоветку в родной хате, на страже отчего гнезда. Хотя к тому времени дипломатская дорога для Заболотного уже была определена, но домой он прибыл еще в форме летчика, и это для сестры стало самым большим подарком и гордостью, потому что именно таким ждала она, да что она - ждала вся Терновщина своего прославленного сокола! Единственное, о чем жалела Ялосоветка,- что Микола не мог его увидеть, МТС как раз послала его в командировку, добывать запчасти...
- Потому что приходится по винтику собирать трактор для Терновщины,- с веселыми слезами на глазах рассказывала брату Ялосоветка.- Да и мы с тобой могли разминуться, я же сейчас на ферме, на работе постоянной, не каждый день удается и домой вырваться. Иногда и ночую в тамбуре или в красном уголке - у нас там тепло... А здесь у меня квартирантка теперь есть, ты должен бы, Кирик, ее знать,- и она повела на брата лукавым, многозначительным взглядом.
Оказывается, квартирует у Ялосоветки молодая учительница, которую недавно направили в Терновщину возрождать распуганную войной школу. А перед тем как прибыть сюда на учительствование, девушка эта какое-то время работала в Козельске вольнонаемной в госпитале - рядовой санитаркой, да еще и донором была, кровь сдавала для раненых бойцов. Но госпиталь давно уехал, так куда же ей? Выбрала Терновщину... Вот что услышали мы от Ялосоветки о ее квартирантке. А родом новоприбывшая где-то из-за Днепра, с Узловой, и когда Ялосоветка это сказала, я заметил, как Заболотный вдруг побледнел:
- И зовут ее Соней? - спросил он, еще пуще бледнея.
- София Ивановна, ты угадал,- сестра улыбнулась.
- Где она?
- Пошла за соломой в поле, ты же знаешь, какое у нас топливо... От самой Романовщины носим... А я еще с носилками не совладаю. Недавно меня глиной привалило, до сих пор не оправилась,- Ялосоветка и это сказала почти весело.
Решено было идти на поиски и - немедленно! Ялосоветка не сдержала улыбки, наблюдая, как брат наспех охорашивается, ремень на шинели поправляет, чтоб ни складки лишней...
Вот так мы тогда и оказались с Кириллом в нашей степи за селом. Осень была, сеялась изморось, галки играли в полях предвечерних, в тех самых, где мы некогда знали эру пастушью, где лежал теперь серый, неприютный простор.
Ничего не было мрачнее тех послевоенных задичавших степей, когда железо войны, искореженное, обгоревшее, торчало в бурьянах, и окопы еще не всюду в полях были засыпаны, и, прибитые дождями, едва мрели тут и там темные дредноуты скирд, точно затопленные корабли в осенних туманах.
Колючий терновник темнел в том овраге, где перед войной можно было еще найти среди пней полуобрушенный колодец, кучу самана, поросшего бурьяном, где и тогда нас встречал обгрызенный скотом терпкий-претерпкий терн, который, неведомо откуда взявшись, разросся и до поздней осени висел на колючках синим дождем... Конечно же, это была Романовщипа, тот пригорок и та самая ложбина, что как бы даже уменьшились, задичавлонные, их, казалось, ничто уже и не достигает, кроме терновников да туманов, хотя, правда, и раньше туман здесь изредка стлался понизу,- даже летом, бывало, по ночам серебрится при луне вокруг Романового сада.
Итак, идем мы с Кириллом той степью, где чьи-то страсти бродили задолго до нас, где другие, встречаясь под звездами, смеялись, ревновали, любили, где Романова пчела когда-то гудела и цвела рожь, расцвеченная васильками да вьюнком, где каждую зиму, утопая в снегах, с зажженной звездой вверху, несли мы людям сквозь голубую ночь свою радость в колядках... Сейчас здесь вечереет, моросит, и за плечами у нас фронты, шинели, тяжелые от дождя, и сколько же нас сюда не вернулось,- пустынно в поле, нигде ни души, даже ни одного зайца не вспугнули, не выскочил куцый из кустов перекати-поля.
Тоска!
Но вот, отделясь от далекой скирды, ползет нам навстречу темная какая-то куча, ползет соломенный танк!..
Вязанка почерневшей от дождей соломы, точно сама собою, без никого, ежась горою, медленно движется сквозь ранний сумрак в сторону села. Того, кто несет, совсем не видно, его с головой накрыла соломенная трухлявая копна, она продвигается по стежке в самом деле словно без посторонних усилий, лишь догадываться можно, что там, внизу, под шатром взлохмаченной соломы, есть же все-таки кто-то!
Маленький кто-то, до невероятности уменьшенный, едва не до земли придавленный осенней этой тяжестью, упрямо шествует по стежке в солдатских, облепленных грязищей кирзаках... Уступая дорогу, мы позволяем себе неудачную, как теперь ясно, шутку:
- Стой, кто идет?
И тогда из-под вязанки поднялось к нам, открылось измятое, точно столетнее лицо, с огромными страдальческими глазами, которые, однако, были - молоды! Так измученно и смущенно смотрели они на нас, светом струились из гнилой соломы, открыто и жалобно сияли Заболотному двумя небесно-синими измаявшимися сияниями...
- Софийка!!
- Все же признал...
И горькая усмешка тронула ее уста, болезненно искривила все лицо, на мгновение совсем состарив его.
Такой тогда предстала пред нами Софийка... Не до того было, чтобы выяснять на этой стожке отношения.
- А ну-ка, позволь!
Заболотный первым делом высвободил Софийку из-под вязанки, отстранил ее резко, почти сердито, а сам, наклонившись, велел мне поддать, и уже мокрая темная копна очутилась у него на плечах.
Так с той копной на своих золотых майорских погонах и промаршировал через всю слободу, через балку к родительской хате в глинищах.
Всю ночь просидели мы тогда втроем за разговором.
Осенняя непогодь за окном шумела вербами, дождь стекал по стеклам, и голос Софийкин тоже как будто стекал, тихо, горестно... Мать умерла. Отец так и не вернулся, и никаких вестей о нем, хотя куда уже не подавала запросы, даже в министерство железных дорог... Брат устроился работать на Узловой, а Софийке, после того как госпиталь уехал, предложили школу, и вот она здесь...
- Говорят, ты и донором была? - спрашивал ее Заболотный.
- А что такого? Другие же были... В госпитале ко мне относились хорошо. Один офицер, когда выписывался, даже сватался.- Ее улыбка при этом вышла совсем горькой, некрасивой.
Софийка держалась перед Заболотным, как перед человеком почти посторонним, ощущалось, что она не боится выставить себя перед ним в невыгодном свете, верно, считая, что ее уже нет для него, и того, что между ними было, тоже не существует, и никогда его не вернуть. Видно, что она еще и сейчас тяжело переживает потерю матери, не удается ей справиться и со своим теперешним одиночеством, единственная ее отрада - когда Ялосоветка дома, но это же не каждый день бывает, вот и сегодня осталась ночевать на ферме, потому что надо... Да и ходить оттуда ночью далеко, особенно когда такая грязища, а у Ялосоветки до сих пор нога болит после того случая в глинищах.
Рассказала сочувственно квартирантка, как привалило Ялосоветку, когда глину брала, и что совсем случайно люди спасли ее,- дети первые заметили, что лошадь с возом около глинища стоит, а из людей никого нет. Если бы не дети, наверно, не скоро бы хватились, а так успели, откопали, хоть и едва живую... Целая гора глины па нее сползла, даже не верилось, когда вытащили из-под завала: столько в земле человек пробыл - и все-таки дышит...
Заболотный, слушая про сестру, неотрывно смотрел Софипкс в лицо, в те ее небесно-синие глаза, всматривался, словно отыскивая в них некие знаки, которые прибавились бы к ее словам и что-то для него важное подтвердили бы. Когда Софийка поправляла фитилек в коптилке, Заболотный пристально следил за ее маленькой натруженной рукой, потом опять взглядом словно что-то искал в Софийкином лице.
- Некрасивая я стала? - неожиданно спросила Софийка, уловив на себе этот настойчивый взгляд, и улыбнулась той своей горьковатой, как от терпкого терна, улыбкой. И сама же ответила: - Горе никого не красит... А вот ты не очень изменился,- прибавила она, хоть и не посмела смотреть в это время на него. Погодя стала разглядывать Заболотпого спокойно, как бы отстранение, так, точно перед нею был один из тех многих, кого она выхаживала в госпитале, а теперь он вот уже выписан и ему дорога своя, а ей - своя.
- Так вот,-внезапно нахмурился Заболотный, исподлобья взглянув на Софийку.- Поедешь со мной.
Первая ее реакция была - всполошсниость, испуг.
Непритворный страх и растерянность наполнили ее расширенные глаза... Что он говорит? Разве такое возможно?
Заехал на минутку, гдо-то там он учится в дипломатической, встал на свою, по-новому определенную дорогу, и вдруг такое услышать от него...
- Сгоряча ты это... Не подумав.
- Прекрасно подумал. А вот твои эти колебания...
- Да кто же не колебался бы...
- Ваши сомнения, товарищ донор, здесь ни к чему.
Он ждал ее слова еще, а она безмолвствовала в замешательстве, а за окном так заунывно шумело осенью, ветром, дождем, задувало оттуда таким ненастьем на эту маленькую хатку в глинищах с ее теплой коптилкой... Софийка сидела понурясь, потом подняла голову, глаза, налитые болью, встревоженно синели, и, казалось, слышен был всполошенный стук ее сердца, готового выскочить из груди...
- Нет, Кирик.
- Какое может быть "нет"?
- Говорю же: это ты сгоряча.
Он даже вспыхнул:
- За кого ты меня принимаешь? По-твоему, только ты ждала?..
- Я уже и не ждала... Ждала душа.
- А моя нот?
Софийка неотрывно смотрела на Заболотного. И вдруг:
- Зачем я тебе? Посмотри, какая я стала. Извелась на нет... Никак ия болезней не вылезу...
- А медицина для чего? Кроме нашей, есть же еще индийская, тибетская... На свете есть врачи не хуже наших шептух да знахарок, которые когда-то отводили порчу от нас, малых. Тем-то и страха не знает Терновщина!
- Тебе шутки. А я уже и тем счастлива, что доля тебя пощадила.
Сама нежность была теперь в ее взгляде, бездонная глубь нежности, девичьей, благодарной.
- Вот и поедешь со мною,- решительно сказал Заболотный.
- Быть лишним балластом... Нет. Разве я тебе пара?
Ты вон какой, грудь в орденах, а я... Ты еще себе найдешь... - И даже пошутила: - А то еще и на тебя заявление напишут: сокол воздушных сил, дипломат-атташе, или как это там у вас, а жену себе оккупационную взял...
- Ну и пусть. Будет еще и такой дипломат...
- Нет, прошу, не надо больше об этом.
Так ни к чему они и не пришли в тот раз.
Во второй раз приехал Заболотный в Терновщину весной, в праздник Победы, когда всюду вишни цвели и терны забелели под солнцем по всем нашим буеракам.