Записка от Метернагеля. Рита читает: «Если ты уже вернулась, навести меня. Я болен. Лежу дома».
— Конченый человек, — поясняет Герфурт. — Его восстановили в должности мастера. Казалось бы, он достиг предела своих мечтаний, ну и сиди смирно. Так нет же, он продолжал неистовствовать. И допрыгался — пришлось увезти его с завода в машине Скорой помощи.
Если так, надо немедленно бежать к нему!
Рита берет черепаху из рук господина Герфурта и вместе с картонкой уносит в угол. Потом снимает со стула чемодан.
— Присядьте, пожалуйста, — говорит она.
Господин Герфурт не хотел бы ее задерживать, но времени у него избыток.
По его виду можно определенно сказать, что он тоже давно не смотрелся в зеркало. Тому, кто знал его прежде, сразу заметно, что он порядком опустился. Даже не пролитые, но накопившиеся за целую жизнь слезы оставляют следы.
— Я теперь буду платить за квартиру, — помолчав, говорит Рита.
Господин Герфурт чуть не подпрыгивает на стуле. Это уж последнее дело! Ни за что на свете не возьмет он ничего от человека, который почти… Ну, словом, не надо его обижать.
Ей так будет спокойнее, настаивает Рита. Господин Герфурт сразу оседает.
— Простите за откровенность, но вы удивительный человек, — говорит он. — Моей покойной жене тоже многое было в вас непонятно. Не спорю, у нее были свои особенности… Во всяком случае, о себе могу сказать, что я безоговорочно принял вас в свою семью. К сожалению, ответных чувств мне, по-видимому, не удалось в вас пробудить.
Рите ясно, что господин Герфурт, как всякий слабый человек, нуждается в аудитории для своего излюбленного занятия — выворачивания истины наизнанку. Только раз — в ту ночь, накануне смерти жены, — он был искренен, искренне сокрушен. Надолго этого не хватило.
Он надеялся, говорит он, что между ней и Манфредом все наладится. В то воскресенье, ну, в общем, когда она внезапно уехала, он совсем было воспрянул духом. Ведь даже вообразить трудно, каково человеку разом лишиться жены и сына!
«Сколько лет назад твой сын перестал быть твоим сыном?» — думает Рита. Но молчит.
— По правде говоря, ваше возвращение для меня до сих пор загадка, — продолжает господин Герфурт. — Вы скажете, что я отстал от века, но в наше время любовь была романтичней. И беззаветнее. Вот это главное.
Вспомнив фотографию, на которой господин Герфурт снят женихом, Рита молчит. А что тут делать, как не молчать?
Господин Герфурт неправильно толкует ее молчание.
— Только не думайте, что я собираюсь рассказывать кому не следует про вашу берлинскую эскападу, — говорит он.
Рита смотрит на него в упор. Нет, ничего такого она о нем не думает. Господин Герфурт может успокоиться. Но беспокойство, очевидно, не оставляет его, и он спешит задать еще один вопрос:
— За что мой сын ненавидел меня?
Рита смотрит на него с изумлением. Неужто он в самом деле хочет это знать? Да нет же! Он хочет поплакаться на свою незаслуженно одинокую старость. Этот человек раз и навсегда не приспособлен к правде.
Господин Герфурт продолжает изливать свои горести.
— Поймите же, — говорит он, — каждый человек вправе заблуждаться. Как можно заранее знать, где найдешь, где потеряешь? Потом-то легко попрекать старших их ошибками. Верьте мне, милая фрейлейн Рита, я знаю жизнь. Сыновья всегда повторяют ошибки отцов. И сколько ни бейся — конец для всех один.
С недавних пор познав отвращение к жизни, он думает, что знает жизнь.
— Он перестал вас ненавидеть, — говорит Рита, — право же, перестал.
Как запретишь таким отцам иметь детей? Я буду ограждать детей от таких отцов.
Господин Герфурт чувствует, что ему пора уходить. Он поднимается, кряхтя. Удары судьбы не проходят бесследно. Он человек, убитый горем. Но он умеет быть великодушным. Пусть эта девушка из упрямства, присущего молодости, не желает его понять, он все же кротко протягивает ей руку. Внизу, в огромной пустой квартире, тоска опять придавит его. Но сейчас он еще господин Герфурт — человек, знающий себе цену. Совсем уж собравшись уйти, он спохватывается, что не рассказал главного. На днях он встретил господина Швабе, Руди Швабе, ну, того уполномоченного в общеуниверситетском деканате. Как старого друга своего сына, он, разумеется, отлично его знает. Неплохой человек. У него, несомненно, были неприятности из-за Манфреда. Так или иначе, он рад бы взять теперь назад кое-какие свои выпады.
(Рита вспоминает: «Твой друг? К сожалению, мы обязаны его исключить…» Как поступают люди, когда сознают, что были неправы, произнося такие слова?)
— Вот вам пример, — говорит господин Герфурт. — От такой случайности, как чье-то дурное настроение, в наше время зависят человеческие судьбы.
Руди Швабе. Тот самый, которого тогда в профессорской компании шпыняли, как глупого щенка. Может, он с тех пор что-то понял? Или по-прежнему бодро и усердно выполняет какие-нибудь новые директивы?
Но этого она не говорит ему.
— А как с Рольфом Метернагелем? — спрашивает она, как будто все время ни о чем другом и не думала. — Перечеркнули наконец-то печальное недоразумение, из-за которого он был снят с должности мастера?
— Помилуйте! Три тысячи марок! Шутка сказать! — не моргнув глазом, с ласковой укоризной отвечает он.
И наконец уходит.
Рита собирается навестить Рольфа Метернагеля, снова — в какой уже раз! — потерпевшего аварию. Подумать только, сколько раз нужно заново набирать силы такому человеку, который никогда не прятался от житейских бурь и не выклянчивал у жизни подачек! Никогда не вел скопидомного счета собственным заслугам и великодушно прощал своим должникам, а единственное свое достояние — деятельную энергию — расходовал без оглядки, как будто она неисчерпаема.
Рита хорошо помнит, как пристально Герберт Куль — исконный противник Метернагеля — следил за ним последнее время. Когда никто не представлял себе, как скажется на бригаде его призыв повысить производительность, когда все шарахались от него, как от зачумленного, Герберт Куль старался еще пуще раздразнить его ехидными замечаниями. Временами казалось, что дело дойдет до драки. Тогда лицо Куля выражало нетерпеливое ожидание, не свойственное ему, обычно хладнокровному наблюдателю. Видно было, что он старается, но не может совладать с собой. Наконец он решил во что бы то ни стало избавиться от этого ожидания. И в самом деле, наутро после того как он и новичок Курт Ган вставили за ночную смену по четырнадцать рам каждый, выражение его лица стало, пожалуй, даже безучастнее и насмешливее, чем когда-либо. Украдкой следил он за Метернагелем. За что тут идет борьба? За увеличение продукции или за торжество самого Метернагеля? Действительно ли он человек особого склада или лезет из кожи вон ради собственного интереса?
Метернагель молчал целых три дня. Три ночи Куль и Ган вставляли по четырнадцать рам за смену. Три дня остальные выдавали по десять рам.
Оказалось, что у Рольфа Метернагеля больше выдержки, чем у Герберта Куля. На четвертое утро, когда бригада собралась, как всегда, пройти, не поздоровавшись, мимо Куля и Гана — тоже еще, нормы ломают! — Герберт Куль встал прямо перед Метернагелем. Остальные не могли протиснуться в узком проходе между вагоном и стеной и сгрудились позади.
— Ну так что? — вызывающе спросил Куль.
— Как что? — приветливо переспросил Метернагель.
— И завтра и послезавтра я тоже буду вставлять по четырнадцать рам, в любую смену, — объявил Куль.
— Молодец! — похвалил Метернагель.
— Тебе, верно, не по душе, что первым этого добился именно я? — спросил Герберт Куль.
— Ну и чудак же ты! — ответил Метернагель настороженно, но все еще приветливо. — Мне только хочется знать, зачем ты это делаешь?
Казалось, Куль сейчас накинется на Метернагеля с кулаками. Возможно, до этого бы и дошло, если бы Метернагель хоть на миг отвел от Куля свой спокойный приветливый взгляд. Но этим неотступным взглядом он держал в узде Куля, которого никто еще не видел до такой степени возбужденным.
— Еще бы! — зловещим полушепотом начал Куль. — Другой сделает гораздо меньше, и его сейчас же объявят героем. А у меня только спрашивают: зачем ты это делаешь? Почему именно у меня? Потому что я был лейтенантом? Да, и был предан своему делу. Я никогда ничего не делал вполовину. Да, да, если желаете знать, передо мной тогда могли поставить сколько угодно людей и приказать: стреляй! И я бы расстрелял их. Только я это открыто говорю, а вы предпочитаете молчать, вот и вся разница между мной и прочими. Да, повторяю: любого человека можно превратить в подлеца. Ну что? Чего вы на меня уставились?
— Эх ты! — самым обычным голосом сказал Метернагель. — Перестань беситься. Ты противоречишь самому себе. Шестнадцать лет пытался убедить себя, что ты подлец, и вдруг сам же это опроверг… — Он негромко засмеялся, чтобы отвлечь общее внимание на себя.
Все старались теперь не смотреть Кулю в глаза. Он внезапно обессилел, словно проделал тяжелейшую работу. Видно было, как подрагивают мускулы его щек. Он еще не мог переварить свое поражение и упорно молчал… Рита не была уверена, понимает ли он вообще, о чем говорят остальные. А тут вдруг вскипел Хорст Рудольф — первый красавец в бригаде, на глазах у Риты вставивший раму за четырнадцать минут и копивший деньги на машину.
— У нас каждый получает, что положено, — начал он. — А почему? Потому что мы не желаем подводить товарищей. А с теми, кто нам ножку подставляет, я работать не буду. Выбирайте: они или я!
— Смотри, пожалеешь, — мягко предостерег его Метернагель.
— Как же так, шли-шли в гору, а теперь изволь пятиться назад?! — растерянно сказал старик Карсувейт. — Нет уж, верьте мне, когда столько пройдено, назад ходу нет. — Он крепко запомнил службу у помещика.
Все молчали. Каждый задавал себе вопрос: неужели нам возвращаться назад, к эрмишевским фокусам с нарядами?
Метернагель сделал вид, что не понимает, о чем они задумались.
— Не знаю, как вы, а я чувствую, что в воздухе пахнет гарью. Что-то надвигается на нас… А что, если, перевыполняя норму, мы поможем потушить пожар? Не так это нелепо, как вам кажется. Вдруг от нас этого даже потребуют? А мы возьмем да и скажем: оставьте нас в покое, у нас каждый получает, что положено.
Он открыто, в упор посмотрел на Гюнтера Эрмиша. Эрмиш давно уже ждал этого взгляда и теперь густо покраснел.
— За кого ты нас считаешь? — задыхаясь от волнения, проговорил он. — Ты думаешь, один раз обманули, значит, всегда будем обманывать? Да, верно! Мы тебя тогда нагрели на три тысячи марок. Конечно, я отлично знал, что вписываю в наряды несуществующие операции. Почти все это знали. А ты за это слетел с места. Ну и что ж? По-твоему, мы теперь всю жизнь должны ходить в жуликах?
Метернагель так побледнел, что Рите стало страшно за него. Ему вовсе не хотелось затягивать эту паузу. Даже самым ответственным в жизни минутам он не привык уделять много внимания.
Нагнувшись за своим истрепанным портфелем, он сказал:
— Собрания никогда не следует затягивать зря.
Когда уже все стали расходиться, подоспел Эрнст Вендланд.
— Нам до зарезу нужны еще столяры, — обратился он к Эрмишу. — Вы собираетесь наконец давать больше рам?
— Все может быть, — сказал Эрмиш.
Этот день доконал его.
— «Может быть» отвечают в романах, — возразил директор.
— Вовсе нет, — перебил Метернагель и предостерегающе посмотрел на Вендланда. — Ты же знаешь, когда девушка говорит «может быть»…
Вендланд рассмеялся и угостил всех сигаретами.
— Тебе хорошо, — обратился он к Эрмишу. — Стать прославленным бригадиром куда легче, чем прославленным директором.
— Но сохранить славу не так-то легко, — возразил Эрмиш.
Все засмеялись и похлопали его по плечу: что правда, то правда!
У Риты сжимается сердце, когда она подходит к двери Метернагелей. Сильно ли может человек измениться за два месяца?
Как всегда, дверь открывает его жена. При виде Риты лицо ее проясняется.
— Он спит, но ради такой гостьи я могу его разбудить, — говорит она.
У двери в спальню она еще раз оборачивается.
— Если вы испугаетесь, не показывайте вида…
Предупреждение было не лишним.
Войдя, Рита маскирует испуг улыбкой.
— Кто тебе велел меня сменить? — говорит она.
Он понимает, что она не ожидала увидеть тяжко больного человека, но притворяется, будто не заметил этого. Он может делать что-нибудь одно: поворачивать голову, или улыбаться, или говорить — все это по очереди. Улыбка — единственное, что не изменилось в его лице, и от этого оно кажется еще более чужим.
— Садись, дочка, — говорит он. Да, его порядком скрутило, и сердце, и нервы, и кровообращение нарушено, — словом, все никуда. Придется ехать на курорт. Пусть немного подлатают.
— А кого временно, вместо тебя, назначили мастером? — спрашивает Рита.
Не временно, нет, говорит Рольф, зачем обольщаться? Мастером ему уже не быть. Его преемник — Эрмиш.
Что тут скажешь? Их взгляды встречаются. Рита перестала притворяться. Оба чувствуют, что достаточно давно знают друг друга и могут начистоту говорить обо всем. А между тем, казалось бы, так недавно — каких-нибудь полтора года назад — она неопытной девчонкой робко семенила за ним по заводу и больше всего на свете боялась осрамиться в его глазах.
— Знать бы заранее, что тебе еще свалится на голову, — говорит Рольф. — Было время, когда мне казалось: хуже некуда. Отныне мне никакой черт не страшен.
— Вот и отлично, — подхватывает Рита, — тебе и правда никакой черт не страшен.
Оба смеются. Фрау Метернагель, явно довольная, просовывает голову в дверь. Недаром она сразу решила, что от этого визита может быть только польза. Она приглашает Риту в столовую выпить чашку кофе.
Всякий раз, когда Рита бывала в этой комнате, Метернагель сидел на своем излюбленном месте у окна. Без него и без дыма его сигареты ей здесь неуютно.
Бросается в глаза, что диван обветшал, что ковра нет. Линолеум натерт до блеска, но ковра нет.
Фрау Метернагель рада, что есть с кем отвести душу. Мужу она давно не поверяет своих забот.
— Что поделаешь, он не такой, как все, — с грустью говорит она. — Я ведь видела, что он себя губит. Другие и телевизором и холодильником обзавелись, и стиральную машину жене купили. А знаете, что он делает с деньгами с тех пор, как дочки стали самостоятельными? Он копит. И думает, я не знаю на что. А я отлично знаю: он хочет вернуть те три тысячи, которые переплатил когда-то. Он сумасшедший, говорю вам, сумасшедший. Подумаешь, нужны заводу три тысячи марок! Вот мне они действительно нужны.
Рита пьет жиденький кофе, съедает ломтик хлеба.
Он женился на этой женщине, когда она была горничной, а он — подмастерьем. Они еще ребятишками играли вместе во дворе. Дом, в котором они выросли, до сих пор цел. Рита его видела.
«Где такая чистота, там бедности быть не может», — заявила попечительница и оставила мать Метернагеля с пятью детьми без пособия.
Девочка — впоследствии жена Рольфа — часто наведывалась к ним и прибирала комнату, когда мать уходила стирать. У них все были мальчики, Рольф — самый старший.
Эта женщина состарилась бок о бок с мужем. Видимо, она была в свое время недурна собой. Муж всегда требовал от нее бережливости. Теперь лицо у нее дряблое, покорное. А платье — пятилетней давности.
Да, он и жену воспитал по-своему. Но никогда не говорил об этом. А насколько может хватить сил человеческих?
— Вы даже себе не представляете, какую работу проворачивает ваш муж, — говорит Рита, не в силах подыскать слова ободрения. — Как его все ценят. Без него вообще нельзя обойтись.
— Знаю, знаю, — тихо говорит фрау Метернагель. — Видно, ему на роду написано быть таким.
Когда Рита заходит к Рольфу Метернагелю проститься, он уже опять спит. Ей страшно смотреть на его изможденное лицо. Она притворяет за собой дверь.
Первый день ее вновь обретенной свободы близится к концу. Сумерки нависли над городом. Люди торопятся домой после работы. На темных фасадах вспыхивают прямоугольники света. И вот уже и дома, и в общественных местах вступает в силу вечерний ритуал, тысячи разнообразных действий, зачастую ведущих к самой скромной цели — к тарелке супа, натопленной печке, колыбельной песенке. Иногда какой-нибудь муж смотрит вслед жене, выходящей из комнаты с посудой, и ей не видно, сколько восхищения и признательности в его взгляде. А то жена подойдет к мужу и погладит его по плечу. Она давно этого не делала, но чутьем угадывает, в какую минуту ему нужна ее ласка.