А еще она верила, что ее Ганс попал на небо, ясное дело.
Но католичкой, как мы раньше, она никогда не была.
Тем не менее все у нее происходило чудесным образом, хотя и без просфоры, святой чаши и ладана.
Отец сказал однажды: «Наша Марихен родилась в Мазурском крае, у нее там — старые божества пруссов. Перкун, Потримпс и Пиколл».
Иногда, вставляя новую пленку, она что-то бормотала. Какие-то слова можно было расслышать, вроде «формат» и «шесть на девять», но звучало это как заклинание.
Я и говорю. Боже мой, как давно это было. Но мое конфирмационное платье я помню хорошо, потому что Старая Мария со всех сторон отщелкала его своим чудо-ящичком… Но на снимках, сделанных накануне самой конфирмации — я еще в веночке, — платье уже испачкано шоколадом, хотя пятно туда попало только после обряда, когда все, болтая наперебой, сидели за столом: ведь святое причастие следует принимать на пустой желудок. Ребенком я безумно любила сладости, разные пирожные, тортики и пудинги. «Смотри-ка, Лара, — сказала мне Старая Мария, — мой ящичек всегда знает наперед, что ты посадишь себе пятно». Не помню, куда подевался тот снимок с шоколадным пятном. В моем альбоме сохранились только ее обычные фотографии, сделанные «Лейкой». Но пропали все снимки, которые были отщелканы чудо-ящичком, например фотографии твоих крестин, Таддель. Они состоялись в церкви Фриденау.
Там служили два симпатичных капеллана, и мы любили ходить к ним, потому что оба…
А потом их в наказание куда-то перевели.
Якобы из-за слишком левых взглядов.
На фотографиях с тех крестин вокруг Тадделя толпился народ. Твоя кудрявая крестная, дружившая с отцом и матерью, прижимала тебя к себе, будто ты был ее собственным ребенком. А маленький Таддель состроил такую мину, какая бывает у него до сих пор, — словно его кто-то обидел. Снимок казался вполне обычным, такие всегда делают на крестинах, но над тобой и твоей крестной витал неких дух, так сказать ангел-хранитель, как шепнула мне на ушко Старая Мария, показав по секрету мне, и только мне, этот снимок. Ангел-хранитель был немножко похож на персонажа, которого показывают в телевизионной рекламе одной страховой компании; моя маленькая Эмма всякий раз потешается, когда он появляется на экране и предотвращает какой-нибудь несчастный случай. Правда, ангел, чудесным образом воспаривший над Тадделем, был одет в спортивную форму, как настоящий футболист, на нем были даже бутсы, что забавно контрастировало с распростертыми крылами.
Ведь наш Таддель — только не надо опять делать обиженное лицо — был прямо-таки помешан на футболе. Сначала он выступал за клуб Фриденау, потом, когда он вместе с Яспером и Паульхеном жил в деревне, играл за местную команду. А еще позднее, когда ты уже изучал педагогику, поскольку сам настрадался от школы, продолжал играть там или сям и вместе с дочкой, тоже помешанной на футболе, — не правда ли, Таддель? — стал фанатом гамбургского клуба «Сан-Паули», что равносильно вере в чудеса; кстати, насколько мне известно, у тебя не случалось серьезных травм, хотя ты всегда так отчаянно идешь в стык — наверняка тебя оберегает тот ангел, который был снят бокс-камерой.
Сам-то я никогда до конца в чудо-ящичек не верил, хотя Старая Мария показывала мне пару снимков.
Верил или не верил, но нам, четверке с Нидштрассе, помогло, что нас крестили, хотя сегодня мы уже ни во что…
…или совсем немножко.
Однажды отец, разговаривая — уж не помню где — с Патом и со мной о религии, сказал: «Что-то похожее на благочестие я испытываю лишь тогда, когда сижу с карандашом и бумагой среди деревьев и дивлюсь творениям природы».
Так у него всегда бывает независимо от того, что он рисует, будь то отрезанная голова трески, купленной на рынке во Фриденау, или грибы, которые мы приносили домой с прогулок по Груневальду, когда мы еще были настоящей семьей.
Веселые были времена после крестин Тадделя; отец с матерью привезли нам настоящие индейские костюмы из Америки, куда они ездили на океанском лайнере, поскольку мать боялась летать самолетом, но лайнер едва не затонул, попав в двенадцатибалльный шторм… Замшевые штаны и куртки с бахромой…
…об этом итальянском лайнере даже писали газеты…
Ты, Лара, дольше всех носила индейский костюм…
…и жертвы были, потому что лайнер накрыло гигантским валом…
…была похожа на дочь вождя Виннету, если бы, конечно, у него была дочь…
…прямо под капитанским мостиком получилась огромная пробоина…
Роскошный лайнер, назывался, по-моему, «Микеланджело».
Вот было бы дело, если бы Марихен сняла его бокс-камерой до катастрофы, еще в порту: трубы, капитанский мостик…
Дома тогда все еще было нормально.
Каждый год появлялась новая нянька, у мамы оставалось время для себя.
Сначала была Хайди, потом Маргарита, затем…
А отец, если никуда не уезжал, посиживал у себя в мансарде и писал вещи, для которых помощь Старой Марии ему в виде исключения не требовалась, поскольку это были только диалоги…
Спорим, она и тогда его щелкала?
Он работал над пьесой, где с одной стороны пытались поднять восстание рабочие на Сталиналлее, а с другой — репетировали бунт древнеримские плебеи…
Когда он работал, ему было плевать, щелкает его Марихен или нет.
На премьере «Плебеев» часть зрителей негодовала.
На снимках, проявленных в темной комнате, театр казался охваченным пламенем.
Но отца не слишком беспокоило, что пишут газетные критики…
Вскоре он снова засел у себя в мансарде…
…как и Уве, наш сосед из четырнадцатого дома. Он тоже вечно сидел в мансарде и писал.
Такой длиннющий очкарик.
Его раздражало, что мы со Старшим говорим с сильным берлинским акцентом.
Часто сидел с отцом на веранде и без конца пиво хлестал.
Под бесконечные же разговоры…
Рассмешить его мог только отец, у нас не получалось.
Тогда много чего творилось в нашем доме из клинкерного кирпича; вечно полно гостей, среди них бывали и чокнутые.
Однажды, когда ты, Таддель, только родился, а отец был в отъезде из-за избирательной кампании, кто-то поджег ночью нашу дверь.
Наверняка мерзавцы из числа правых экстремистов; взяли бутылку бензина, тряпку и…
Ну и суета потом поднялась.
По ночам в доме стали дежурить полицейские, спокойные и довольно симпатичные ребята.
А позже мы уехали на каникулы во Францию. Вся семья и новая нянька. По-моему, ее звали Маргаритой, она была пасторской дочкой и сразу краснела, когда кто-нибудь с ней заговаривал.
Отец взял с нами Старую Марию.
Может, она была его любовницей?
Ну уж нет! Мама догадалась бы.
Да она совершенно не замечала, что вокруг происходит.
В Бретани, где мы проводили каникулы, по всему длинному песчаному берегу стояли оставшиеся с войны дзоты. Некоторые из них — очень мощные; кто не трусил, как я, мог туда забраться.
Там ужасно воняло мочой и дерьмом.
Мы устроили соревнования по прыжкам с одного из дзотов, покосившейся среди дюн огромной махины с бойницами. Жорж полегче меня, поэтому он прыгал дальше.
Недаром отец называл меня «перышком». До сих пор помню, как Мария снова и снова щелкала наши прыжки своей бокс-камерой «Агфа-специаль», которую она захватила на каникулы. Как мы оба старались прыгнуть с горбатой крыши дзота далеко в дюны…
Она легла в песочную ямку, чтобы снимать нас снизу…
Это были моментальные снимки, такие вообще не под силу обычной бокс-камере, даже «Агфе-специаль» с ее тремя диафрагмами, но ящичек Старой Марии…
…это был чудо-ящичек, к тому же чокнутый и со сдвигом, поэтому он успевал схватить нас прямо в полете…
Когда Мария проявила, а потом отпечатала пленку в своей темной комнате, отец тут же порвал все снимки, потому что ящичек — отец рассказал об этом матери — превратил нас обоих в юных солдат в непомерно больших касках, с сумками противогазов через плечо.
На разорванных снимках было видно, как мы оба — сначала ты, Старшой, потом я, но почти одновременно — изо всех сил выпрыгиваем над дзотом, чтобы приземлиться как можно дальше, потому что по всему берегу высаживается десант противника, о чем свидетельствуют свежие воронки от снарядов на заднем плане, а поскольку дзоту грозит прямое попадание или же мы просто наложили от страха в штаны, то мы решили сбежать, исчезнуть, поскорее спрыгнуть с крыши дзота и пробраться через дюны назад, туда, где…
Понятно, что нашему папе не понравилась подобная картина: ведь ему самому, семнадцатилетнему солдату в непомерно большой каске и с автоматом, пришлось точно так же драпать на войне. Его еще долго мучили кошмары, он стонал во сне.
«Это уж чересчур, Мария!» — заорал он, серьезно разозлившись, после чего порвал все фотографии.
Но у Марии был свой ответ: «Как знать, что будет с мальчиками. Такие времена могут нагрянуть совершенно неожиданно».
Б остальном каникулы на побережье, где когда-то стоял Атлантический вал, проходили весело; мы купались, ныряли. Отец часто варил рыбу, живых крабов и гулял с тобой, Лара, по берегу во время отлива.
Помнишь?
Искали ракушки…
А мать репетировала балетные па. Без музыки. Просто так, для себя.
За тобой, Таддель, присматривала Маргарита, ты ведь был совсем еще крошечным. Помню только, что ты уже тогда тянулся к мячу…
Абсолютный бред. Про дзоты и разорванные снимки. Выдумки, вроде писаний нашего папы. Хотя похоже на правду, что я помешался на футболе, еще толком не научившись играть.
Позже ты начал собирать открытки с портретами футбольных звезд, Беккенбауэра, Нетцера и других.
Это да! Но моим кумиром был не маленький кривоногий Мюллер, хотя он и забивал больше всех, а Вольфганг Оверат. А вот насчет ангела-хранителя ты, Лара, выдумала. Старая Мария наверняка показала бы мне тот снимок, когда я уехал отсюда, играл сначала за деревенскую команду, позднее даже уговорил папу выступить в нашем клубе за ветеранов — тогда намечалась товарищеская встреча с командой верфи, а у наших не хватало нападающего. Достал ему форму, бутсы. Он классно выглядел в этом прикиде, когда команда выбежала на поле. Сначала у него не ладился прием, но потом он выдал с левого фланга несколько удачных навесов на ворота. Продержался до второго тайма, даже заслужил аплодисменты. И все-таки его пришлось заменить. На следующий день в вильстерской газете появился жирный заголовок: «Новый левый крайний!» Намекали, конечно, на политику, потому что наш папа считался красным. И в деревне несколько идиотов вели против него пропаганду. Гол он не забил, хотя у Старой Марии был такой снимок. Наши ветераны проигрывали команде верфи со счетом четыре — ноль, однако Старая Мария встала за воротами противника, и, судя по снимку, можно было подумать, что папа спас репутацию наших, забив единственный ответный гол, причем головой, в левую девятку; тут Старая Мария явно как-то схимичила в своей темной комнате. Во всяком случае, перед заменой счет стал четыре — один. Потом он захромал, играть больше не смог. Но спустя три дня после матча с гордостью продемонстрировал мне фотографию, где он головой забивает гол. Колено у него на ту пору распухло, ведь он к игре не готовился, играл без тренировок. Он лежал на софе с пакетом льда и ныл: «Зачем я только?..» Я даже немного пожалел, что уговорил его на игру. «Зато, — сказал я, — гол был классный! Да еще забит головой!» Впрочем, судья из Байденфлета и все деревенские были уверены, что гол забил толстяк Реймерс, который работал в сберкассе. Хотел бы я знать, как Старая Мария ухитрилась сделать своей бокс-камерой тот снимок. Я не только про гол, но и про ангела-хранителя. Хорошо бы и впрямь иметь такой фотоаппарат… Мне бы он точно пригодился… Снимок с отцовским голом остается для меня загадкой, ведь вся деревня знает…
Но отец до сих пор верит, что сам забил…
Да и вы тоже! Стоит вас только послушать: чудо-ящичек, волшебный! Еще чего? А я вот сомневаюсь. И всегда сомневался. Каждый раз думал: опять обманка. Хотя Старой Марии не говорил ни слова, поскольку не был твердо уверен. Однажды она снимала меня в моей комнате: я нарочно стал перед большим плакатом с Овератом, а на шею нацепил фанатский шарф клуба «ФК Кёльн»; позже, когда она принесла снимки из темной комнаты, дело выглядело так, будто Вольфганг Оверат сошел с плаката, стал вживую рядом и лично повязал мне шарф, да еще руку пожал. Жалко, снимки не сохранились. Классно они получились. Видно, затерялись, когда — сами знаете почему — я переехал из Берлина в деревню, к папе с его новой женой. Тут я стал старшим из ребят и, наверное, сильно действовал на нервы моим сводным братьям Ясперу и Паульхену.
Это из-за того, что в семье на Нидштрассе все пошло наперекосяк…
Ты слонялся там из угла в угол, казался себе лишним…
Поэтому нашему маленькому Тадделю захотелось пожить в новой семье…
Действительно так. Верно. Хотя и раньше — сами говорите — сохранялась только видимость, что в семье все нормально. Мне хотелось гордиться вами, старшими братьями, но вы постоянно ссорились, и никто не понимал из-за чего. А ты, Лара, вечно ныла, забавлялась своим песиком, который был жутким страшилой, но все-таки я тебя к нему немножко ревновал. Не верил, что Йогги катается по всему Берлину на метро, да еще с пересадками. Мама часто бывала занята собой, а папа сидел у себя в мансарде, выдумывая невероятные истории, ездил за границу, занимался избирательной кампанией, про которую я по малолетству и по недоразумению навоображал себе, что она как-то связана с китобойным промыслом и представлял себе: вот отец опять уехал ловить огромного кита…
Ты говорил приятелям по игровой площадке на углу Ханджериштрассе: «Мой папа — китобой, настоящий, с гарпуном…»
Во всяком случае, никто из моих приятелей надо мной не смеялся, зато вы и даже мама, которая в ту пору — я это помню точно — ходила в автошколу, чтобы получить водительские права, потому что папа ни за что не хотел садиться за руль…
И до сих пор не хочет или не может.
Первым автомобилем у нас был «пежо».
В городе у нас много чего происходило, когда отец уезжал по делам избирательной кампании.
По телевизору то и дело показывали демонстрации протеста, полицию с водометами…
Мне исполнилось года три или уже четыре. Говорят, я постоянно задавал вопросы. Только настоящих ответов мне никто не давал. А уж вы, старшие братья, — тем более. Ваши головы были забиты совсем другим. У Пата — девчонками, у Жоржа — всяческой техникой. Папа охотился на китов, никто не мог меня в этом разуверить. К тому же Старая Мария показала мне дюжину фотографий или даже больше, шепнув при этом: «Специально для тебя сняла, Таддельхен, чтобы ты увидел, чем занят папа». Она объяснила, что снимки немножко нерезки, так как на севере Атлантики сейчас сильно штормит. Но папу на китобойном судне можно было хорошо разглядеть — его усы, хотя на голове какая-то странная вязаная шапка. Классный вид. Стоит на носу, с гарпуном, причем держит его левой рукой и целится во что-то невидимое. Зато на другом снимке видно, что он не промахнулся, даже левой. Трос натянут, кит сильно тянет судно. И так далее, пока на последнем снимке не появилась спина кита с торчащим в ней гарпуном. Я был готов поспорить, что видел собственными глазами, как папа карабкается на спину еще живого кита, чтобы получше закрепить его к судну тросом от гарпуна. Наверняка это было опасно — при таком шторме. Но снимков мне Старая Мария не оставила: «Это секрет, Таддельхен. Никто не должен знать, где теперь твой папа и чем он занят».
Странная история.
Похоже на «Моби Дика», которого мы наверняка видели по телику, и ты, вероятно, тоже.
Мы с Патом уже знали, что такое избирательная кампания, хотя еще не вполне понимали, за что боролся отец и почему он никак не мог остановиться. Сплошные выступления на митингах, публичные речи!
Это была уже вторая избирательная кампания с его участием. Четырьмя годами раньше, когда ты, Таддель, еще только родился, он также поддерживал Вилли Брандта, тогда еще западноберлинского бургомистра, и социал-демократов, для которых отец даже нарисовал плакат с петухом, орущим: «Эс-де-пе-ге!»
Тем летом Мария нащелкала своей бокс-камерой «Агфа» совсем другие снимки, о которых я уже говорил; избирательная кампания еще не достигла пика, мы отдыхали во Франции…
А на вид не скажешь, что ее бокс-камера была способна на такие штуки. Обычный трехглазый ящичек. Один глаз посередке, два маленьких — повыше, слева и справа…