К тому же отец прочитал из газеты вслух, что никто не знает, куда девать такую кучу овец, сбежавших из социалистического лагеря в капиталистический. Неужели сразу на бойню?
Отец долго хохотал, а потом — наверняка, скручивая сигарету, — добавил, что наша новорожденная Лара будет теперь праздновать свой день рождения, 23 апреля, тогда же, когда это делал давно умерший великий английский классик.
Ладно, Старшой. Про овец — все верно. И про английского классика тоже. Но спустя несколько месяцев, незадолго до нашего дня рождения, посредине города построили Стену, чтобы никто больше не сбежал из восточного сектора. Тут Старая Мария с ее бокс-камерой ничего предсказать не сумели.
А мы никак не могли понять, из-за чего поднялся такой переполох, почему мать спешно собрала чемоданы, чтобы увезти нас с тобой, Лара, в Швейцарию, откуда наша мать родом.
Чего же тут не понять, Таддель? Наверное, она испугалась. Больше за нас, чем за себя. Ведь могла опять начаться война. Американские танки уже стояли наготове по соседству от нас, на Клейаллее.
Отец остался в большой квартире один и, как мы позднее узнали, написал несколько довольно гневных писем, протестуя против строительства Стены.
Только проку от них не было.
Но представьте себе шутки ради, что в один из тех дней он пошел бы вместе с Марихен к контрольно-пропускному пункту Чекпойнт-Чарли в американском секторе, где был переход для иностранцев, и стал бы терпеливо ждать, а в один прекрасный момент сказал бы: «Ну-ка, Марихен, щелкни!», и ее объектив запечатлел бы шикарный автомобиль с итальянскими номерами, в котором…
Верно, Старшой! А в автомобиле — допустим, двухместном «альфа-ромео» — сидел бы итальянец, скажем, дантист по имени Эмилио, который специально приехал из Италии в Берлин, чтобы…
Рядом с ним сидела бы молодая женщина, высокая и стройная, в темных очках и головном платке, скрывающем вьющиеся локоны…
Эмилио, отчаянный малый, рискнул вывезти из восточного сектора эту женщину, которая была не только молодой, но вдобавок еще и блондинкой, доставил ее до самого контрольно-пропускного пункта, хотя отлично знал, что шведский паспорт, который она там предъявит, поддельный…
Предположим — я сказал, Таддель, предположим, — что по просьбе отца Марихен сняла бы эту парочку, настоящего итальянца с фальшивой шведкой, щелкнула бы их издалека в тот момент, когда им возвращают паспорта, они минуют пост народной полиции, переезжают в западный сектор, выходят из шикарного автомобиля, после чего молодая женщина, сняв темные очки и платок, неожиданно оказывается не коротко стриженной брюнеткой, как на фотографии в шведском паспорте, а блондинкой с вьющимися волосами… Тогда, выйдя из темной комнаты с отпечатанными снимками, Марихен могла бы сказать отцу: «Присмотрись к ней получше. Что-то в ней есть. По-моему, она тебе подойдет, особенно если когда-нибудь дело обернется худо».
Предположим дальше — это только предположение, Таддель, шутки ради, — что наш отец, оставшись наконец один в большой квартире, поскольку мать увезла нас в безопасную Швейцарию, увидел бы на восьми снимках форматом шесть на девять свою будущую жену, коль скоро Старая Мария по его настойчивой просьбе сразу после строительства пошла на определенное место, чтобы делать один снимок за другим; в этом случае он, вероятно, никогда бы…
Прекрати!
Вы оба с ума сошли.
К чему весь этот бред: если бы да кабы…
Хорошо-хорошо, Таддель.
Это же было всего лишь предположение.
Просто шутка.
Но история насчет бегства за границу с итальянским дантистом — чистая правда.
Двухместный автомобиль — тоже.
Мы слышали эту историю от Яспера и Паульхена, которым их мать рассказала, как она обзавелась фальшивым паспортом, шведской газетой и горсткой шведских монет, чтобы вскоре после строительства Стены сбежать, воспользовавшись помощью итальянца, из восточного сектора на Запад. Этот Эмилио потом даже помог вывезти ее сестер…
Но потом наша мама привезла нас троих вместе с чемоданами из Швейцарии обратно.
Видишь ли, Лара, если бы бокс-камера и впрямь выдала отцу снимки его второй жены, он никому бы их не показал, ясное дело.
Марихен все равно знала о нем гораздо больше, чем он сам о себе.
Вероятно, всякий раз, когда она снимала его окурки, а он ведать не ведал, как устроится его семейная жизнь и что будет с нами, она…
Он только и знал, что курить с утра до ночи свои самокрутки, а вот Марихен, когда все пошло наперекосяк, наверняка воспользовалась чудо-ящичком, чтобы подсказать отцу, как выкрутиться из передряги. Мне бы такой советчик тоже порой пригодился.
Когда мы с мамой вернулись из Швейцарии, отец — я смутно это помню — стал частенько наведываться в ратушу Шёнеберга, потому что началась избирательная кампания, а он захотел помочь тогдашнему бургомистру Берлина, который выставил свою кандидатуру против Аденауэра; после строительства Стены борьба обострилась…
Повсюду в городе появились плакаты с фотографиями обоих кандидатов.
Старый канцлер смахивал на индейского вождя.
А отец во время наших семейных прогулок всегда указывал на другой плакат, приговаривая: «Вот я кого поддерживаю. Запомните его имя!»
Его звали Вилли Брандт. Аденауэр оскорбительно отозвался о нем, указывая на его внебрачное происхождение и пребывание в эмиграции. Поэтому отец начал ездить в ратушу, писать речи для избирательной кампании Вилли Брандта, бывшего тогда берлинским бургомистром.
Когда выборы закончились победой Аденауэра, отец снова вернулся к себе в мансарду, чтобы продолжить работу над романом «Собачьи годы».
Причем на других фотографиях, которые снимала не Старая Мария, а незадолго до смерти ее Ганс — вероятно, «Хассельбладом» или «Лейкой», — видно, как отец толстеет, потому что у него забарахлили легкие.
Это был туберкулез.
Ему прописали таблетки…
…и каждый день он пил сливки, отчего и толстел.
Несмотря ни на что он дописал свою собачью книгу, где речь шла о прошлом, которое отец представлял себе до мельчайших деталей…
…потому что ему помогала Марихен с ее чудо-ящичком.
Квартира на Карлсбадерштрассе стала тесноватой, но у отца появилась возможность приобрести во Фриденау дом из клинкерного кирпича.
Да еще по дешевке, так как из-за построенной Стены обрушились цены на земельные участки… «Очень выгодная покупка», — говорил он позднее.
Помнится, до переезда в дом из клинкерного кирпича и еще до того, как рабочие занялись его ремонтом, Старая Мария сфотографировала там все снаружи и изнутри, потому что отцу вновь захотелось выяснить, кто жил в этом доме во время войны, до нее и еще раньше, кто занимал мансарду, где теперь оборудовали мастерскую с большим окном и где отец рисовал потом толстых монахинь или всякие пугала.
Но о приключениях в клинкерном доме мы расскажем в следующий раз.
А на снимках, которые Старая Мария нащелкала своей «Агфой» в полуразрушенной вилле, Пат и я увидели то, чему наш младший брат не может поверить до сих пор: там докторские сыновья — по словам отца, это был, вероятно, главврач из клиники «Шарите» — играли с электрической железной дорогой.
Слева в подвале еще не было столярной мастерской, из которой я носил длинные завитушки стружек.
А справа не было ни прачечной, ни раскаленного гладильного барабана, ни ведьмы, которую я злил, подкладывая к самой двери дохлых голубей, до тех пор, пока она не пригрозила прокрутить нас через раскаленный гладильный барабан, как озорников Макса и Морица.
Ах, Старшой, я тоже все это отлично помню, хотя мы были совсем маленькими.
Кончай, довольно сантиментов!
Ладно-ладно.
В следующий раз, Лара, — честное слово! — твоя очередь…
Да и ты, Таддель, сможешь…
Странно, говорит себе отец, что Пат и Жорж выискали среди хлама из кладовок собственной памяти только механические пугала и списки собачьих кличек, но ни словечком не обмолвились о снеговиках позади полуразрушенного дома меж высоких сосен; Марихен отщелкала их по моей просьбе после того, как целые сутки валил снегопад, а вслед за ним я дал волю фантазии, и мой персонаж, девчонка Тулла, скатала — как это было описано позднее в романе — первого снеговика на лесистой стороне горы Эрбсберг, а потом грянула оттепель, и ее подружке, пухленькой Иенни, больше не пришлось мерзнуть внутри снежного кома, она оставила его, воскреснув хрупкой балериной; а на другой стороне Эрбсберга девять мужчин в масках, подчиняясь приказу, скатали второго снеговика, которого Марихен также сняла по моей просьбе — из этого снеговика, растаявшего под воздействием оттепели, вышел Эдди Амзель, только теперь он сильно похудел, и отныне оба моих героя, приняв новый облик, продолжили свои биографии в романе «Собачьи годы»…
Ну да, откуда было знать детям, как что-то возникает на бумаге, если даже сам отец плутает в потемках и лишь смутно догадывается, как рождается тот или иной образ. Тогда же, когда я послушно следовал зову слов… Когда их избыток был нескончаем… Кладезь неисчерпаем… Когда за кулисами и на авансцене толпились персонажи, неотличимые от живых людей…
Марихен нащелкала больше того, с чем я мог совладать, чтобы вложить в уста моим детям.
Чудесным образом
Лишь четверо из восьмерых детей собрались опять в конце недели, чтобы, перепрыгнув через время, вернуться к годам своего детства. На сей раз они встретились у Жоржа, который живет вместе с тремя дочерьми и продолжающей работать женой в том самом доме из клинкерного кирпича, где он рос с Патом, сестрой Ларой и младшим братом Тадделем, прибавляя сантиметр за сантиметром, а отец в каждый день рождения делал на дверной филенке новую отметку и проставлял очередную дату; с годами все дети переросли своих родителей. А попутно подрастали и деревья, которые Пат и Жорж, едва достигнув школьного возраста, посадили за домом.
Хотя о предстоящей встрече было сообщено и детям, рожденным от других матерей, однако Жорж счел их присутствие «необязательным», поэтому Лена, которой хотелось наконец-то выговориться, и Нана, которая, по ее собственным словам, «в принципе больше любит слушать», отказались от участия, выразив некоторое сожаление. Яспер и Паульхен заявили, что у них нет претензий и они готовы подождать своей очереди, тем более что Яспер все равно не смог бы приехать из-за «целого ряда безотлагательных дел».
С началом летних каникул дочери Жоржа и их мать уехали. От них пришли почтовые открытки с приветом, на открытках — виды южного острова, нежащегося под пальмами. Братья с сестрой уселись на кухне, окно которой выходит в тенистый садик, дальше виден двор, в конце его — увитый плющом кирпичный брандмауэр. Пат запаздывает, поскольку ему непременно нужно повидать старых друзей. Таддель интересуется, что за жилец снимает помещение, где «раньше находилась папина мастерская». Жорж, которому с недавнего времени «по решению семьи» принадлежит дом из клинкерного кирпича, объясняет сестре и братьям, как часто и где именно в «этой развалюхе» приходится делать дорогостоящий ремонт. Лара присматривается к братьям. Потом достает из плиты разогретую пиццу, загодя доставленную на дом. Охлажденный сидр уже на столе. Пока никто не выражает особого желания вспоминать истории из прежних времен, подчиняясь отцовским прихотям. «Папу вообще интересует лишь то, что можно рассказать в виде интересной истории», — сокрушается Таддель.
Жорж первым упоминает «ящичек», выражая сомнение, что чудеса творила бокс-камера № 54, известная также под маркой «Бокс-I». Скорее, это была следующая модель фирмы «Агфа» — «Специальбокс-64» с улучшенной оптикой, большей светосилой и видоискателем, которым Старая Мария…
Пат откликается: «Какая разница, чем она щелкала. Все равно мы верили в чудеса».
Прежде чем Таддель успевает возразить, невидимая отцовская рука подвигает к Ларе стоящий на столе микрофон.
Нас всех крестили. Вас, близнецов, и меня — еще на Карлсбадерштрассе. Тадделя — уже во Фриденау. На моих крестинах ты, Пат, расшалился в церкви, заскучав от долгого стояния, поскольку обряд затянулся. Так оно и было! Папа решил нас крестить, хотя сам ни в кого не верил; правда, церковный налог он платил исправно. Мама, как это принято у швейцарцев, воспитывалась в цвинглианском духе, а потому чуралась церковных обрядов. Тем не менее она заявила: «Если уж делать дело, то со всеми прибамбасами, как заведено у католиков». Когда подошла пора крестить Тадделя, папа вроде бы сказал: «Пусть дети потом сами решают, когда сочтут себя достаточно взрослыми: из любой компании можно уйти».
А еще он сказал: «Им не помешает в юные годы узнать, что все якобы началось с истории про яблоко и змея».
Он, несомненно, намекал, что все, дескать, считается следствием первородного греха.
Однако рассказывал он не только про Адама и Еву, но и о том, что произошло между Авелем и Каином.
Кого взяли на Ноев ковчег, а кого нет…
И что случилось позднее; рассказывал про всякие чудеса, например как Христос ходил по воде и как он одним хлебом накормил тысячи голодных людей, а калеке велел: «Возьми свою постель и ходи!»
К нам же — из-за того, что мы близнецы, — он вечно приставал с притчей насчет чечевичной похлебки, особенно когда сам варил ее — свое любимое блюдо.
Короче, нам крещение и впрямь не повредило, разве нет?
Вопрос только, пошло ли оно на пользу?
Зато с нашими сводными сестрами все сложилось иначе. Лену и Нану не крестили, они выросли у матерей нехристями. Поэтому лет в двенадцать-тринадцать Лене показалось, будто ей чего-то не хватает, и она решила непременно креститься, причем по католическому обряду, где церемония более торжественная. Крестины должны были совпасть с ее первым причастием и произойти при большом стечении народа. Какой же театр она устроила из-за платья! Сначала захотела скромное, вроде простой ночнушки, потом с рюшами и воланами, чтобы выглядеть при своем первом выходе на публику похожей на маленькую невесту.
Присутствовали среди той публики и мы оба, а еще Таддель и отец. Целый ритуал, все как по команде — встать, сесть, петь хором, опять встать…
Мике и Рике, другие сводные сестры Лены, рассказывали мне, как вы, мальчишки, и наш папа чинно сидели на скамье и громко пели.
Не, пел только отец, причем чересчур громко и жутко фальшивил.
Нам было ужасно неловко.
Хорошо еще, что отсутствовала Старая Мария. Не то она наверняка поймала бы чудесным объективом своей «Агфы» самого черта, заперла бы в темную комнату, чтобы потом…
Ясное дело, отец сказал бы: «Щелкни, Марихен! Давай посмотрим, как сатана, прикинувшись церковным служкой, станет перед самым крещением, когда Лена уже состроит благочестивую мину, нашептывать ей в левое ушко неприличный анекдот».
А Лена, ценительница пикантных шуточек, ему на это…
Жалко, что меня там не было — уж не помню почему. Позже, гораздо позже, когда я уже сама была матерью, Лена училась в театральном училище, а Нана, которой к тому времени исполнилось пятнадцать, страдала от неразделенной любви, ни с кем не желая говорить об этом, — все мы, три девицы, отправились с нашим папой в Италию, осматривали церкви в Умбрии и, конечно, ходили по музеям. Там я заметила, что Лена остается верующей. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление, когда она всюду — будь то в Ассизи или Орвието — крестилась, умакнув персты в чашу со святой водой. А вот Нана, когда она училась в дрезденском акушерском училище, все еще по уши влюбленная в того эгоиста, поехала с тобой, Пат, в соседний Мейсен. Ты навестил ее, и вы отправились посмотреть город и, наверное, крепостные укрепления. В тамошнем соборе вы поставили перед алтарем свечи. Так ведь?
Да, но только потому, что отца, которому было семнадцать лет, перед самым концом войны ранило и он попал в мейсенский замок, где размещался полевой госпиталь… Вот мы и…
Если бы я была с вами, я бы тоже поставила свечку за здравие нашего папы, хотя я, вроде Яспера и Паульхена, ни во что такое не верю. Их ведь обоих воспитывали нормально, как потом и меня.
Но кое-что о религии они все-таки знают, потому что их мать несколько лет служила профессиональной органисткой в евангелической церкви Веддинга, играла по воскресным дням, исполняя наизусть не только органные произведения Баха, но и всякие церковные песнопения, хотя сама она совсем не набожна…
А наша Марихен? Во что, собственно, веровала она?
В свою бокс-камеру, ясное дело.
Считала свой ящичек святыней.
Верно, однажды она мне сказала: «Мой ящичек как Боженька — видит все, что было, что есть и что будет. Его не проведешь. Он — ясновидящий».