— Ну, я наелась, — сообщила Маруська, поглаживая себя по животу. — Славик, ехать-то не пора еще? А то я с удовольствием прилягу.
— Я тебе прилягу! Расслабилась совсем на природе. Давай-ка уберем все да поедем к господину Онищенко…
Октябрьский проспект, где проживал вышеупомянутый господин, являлся центральной улицей Люберец, поэтому нам не пришлось долго искать нужный дом.
Константин Макарович обосновался в обычной пятиэтажке из серого кирпича. Небольшой дворик, беспорядочно засаженный чахлыми деревцами и еще какими-то неопознанными кустиками, тоже безжизненными, жил своей обычной жизнью. В куче песка, символизирующей песочницу, сосредоточенно ковырялись карапузы, за которыми зорко следили две старушки, сидящие тут же, на покосившейся скамейке. Три мужика, шатаясь и громко переговариваясь, шли в направлении коммерческого ларька. Кошки гоняли голубей, собаки — кошек, в общем, жизнь текла точно так же, как и в любом другом дворе, и наше появление ничуть ее не нарушило. Если, конечно, не считать тех самых трех мужиков, с чувством обматеривших всех, «кто ездит тут на своих драндулетах». Мой «Фиат» — вовсе не драндулет, но спорить с нетрезвыми аборигенами я не стала: троица явно недобрала градусов, оттого находилась в агрессивном состоянии.
— Козлы! — не удержалась от комментария Манька. Как ни тихо она высказалась, а один из мужиков ее услышал. Он развернулся по какой-то замысловатой, лишь ему понятной траектории, не удержался на ногах и шмякнулся на асфальт. Уже оттуда донесся его возмущенный вопль:
— За козлов ответишь!
В воздухе отчетливо запахло скандалом. Я с чувством ткнула Маруську под ребра и поспешила предупредить конфликт:
— Извините, пожалуйста. Глупенькая она у меня, лопочет, сама не зная что. И вообще, она никого не имела в виду. Давайте не будем волноваться. Надеюсь, пятьдесят рублей загладят нашу неловкость?
— Стольник, — потребовал пострадавший, который не без помощи своих приятелей вновь занял вертикальное положение.
— Козлы — это серьезное оскорбление, — покачал головой другой мужичок. — Тут сум… суммой меньше двух сотен никак не обойтись.
— Сто, — твердо заявила я, протягивая деньги.
Мужики смекнули, что могут остаться без халявы, выхватили купюру у меня из рук и еще проворнее зашагали к ларьку.
— Мань, ну почему твой язык работает быстрее, чем голова?! Такое ощущение, что весь мозг у тебя в спине или в каком-нибудь другом малоразвитом месте…
— Ладно тебе, Славка. Ну, не сдержалась, подумаешь! С кем не бывает? А алкаши меня страсть как раздражают. Зачем ты им деньги дала? — набросилась на меня подруга.
— Здрасте! Я еще и виновата. Если бы я не дала им деньги, то мы сейчас обе любовались бы на фонари под глазами друг у друга и на собственные зубы на асфальте. Так что, дорогая, уймись. И впредь, будь любезна, прежде, чем что-либо сказать, активизируй свою мыслительную деятельность!
Рубанув для убедительности кулаком воздух, я шагнула в подъезд.
Квартира номер один, где обитал Константин Макарович, на требовательные звонки в течение пяти минут ответила тишиной и молчанием. Зато из соседней, второй, высунулась востроносая физиономия щупленького дедули. На голове любопытного старичка красовалась женская панама в крупный красный горох.
— Вы к Макарычу? — хитро прищурилась панама.
— Да. К господину Онищенко Константину Макаровичу, — подтвердила я.
Дед ухмыльнулся:
— Ишь, к господину! Этот господин только что с дружками своими отбыть изволил.
— По делам? — уточнила Маруська.
— Ага, точно. У Макарыча каждый вечер дела в ближайшем гастрономе. Деловой человек, едрена мать! А вы с работы его, что ли?
— Почти, — ответила я.
Старичок в задумчивости поскреб панаму, а потом неожиданно пригласил:
— Входите. Макарыч раньше чем через пару часов не вернется. Пока выпьет, пока с ребятами потолкует… Мы с вами покуда чайком побалуемся.
Мы с Манькой нерешительно переглянулись, но в гости к деду все-таки зашли. Мой жизненный опыт подсказывал, что такие вот старички очень наблюдательны и о соседях своих могут рассказать немало интересного.
— Сюда, на кухню проходите, — суетился дед. — Рассаживайтесь, дамочки, сейчас чайку соображу. А может, вы кофею желаете? Нет? Ну, и ладно…
Дед лопотал очень быстро и так же быстро двигался по просторной кухне. Надо заметить, что кухня не выглядела бедной или убогой. Наоборот, обставлена она была по последним достижениям дизайнерской мысли и техники: гарнитур из какой-то светлой древесины со встроенным двухкамерным холодильником, варочной и духовой панелями и даже вытяжкой. Прочая электроника, как то: СВЧ-печь, электрочайник, кофеварка, тостер тоже присутствовали. Вся обстановка настолько не вязалась с внешним обликом хозяина, что мы с Маруськой растерянно озирались по сторонам. Дед, довольный произведенным эффектом, счастливо захихикал:
— Нравится? Это сынок мой решил подарок отцу сделать. Так и сказал: ты, говорит, батя, всю жизнь по баракам да по коммуналкам обитал, а теперь, говорит, поживи в комфорте, в окружении буржуйской техники. Сперва хотел даже меня к себе забрать — у него свой дом за городом. Да я отказался: родился в Москве и помирать в ней, голубушке, хочу. Да-а… Так по какой надобности вам Макарыч понадобился? По личной или по казенной?
— По личной!
— По казенной, — одновременно ответили мы с Маруськой.
— Это как посмотреть, — добавила подруга, ерзая на месте.
Повисла неловкая пауза, за время которой на столе волшебным образом появились ароматный чай, лимон, нарезанный прозрачными кружочками, клубничное варенье, вазочка с конфетами и французский багет с хрустящей аппетитной корочкой. Я пожалела, что некоторое время назад вкусила Манькину стряпню, плюнула на разного рода условности и щедро намазала кусок французского батона вареньем, зорко следя, чтобы на квадратный сантиметр хлеба приходилось максимальное количество вкусных ягодок. Манька, большая любительница сладкого, напихала за щеки множество конфет и теперь походила на счастливого хомяка. При взгляде на подружкины щеки я понимала — что такое закрома родины и где они находятся.
Наш гостеприимный дедуля некоторое время с умилением наблюдал за нами, а потом вдруг спохватился:
— Простите, дамочки! Я не представился. Николай Федорович я, Глухов. Вдовец, раньше работал на сталелитейном заводе, а нынче — обычный пенсионер. А вы, я так думаю, не иначе как насчет кражи в музее к Макарычу прибыли?
Настала моя очередь нервно ерзать на стуле, дивясь проницательности деда. Маруська закашлялась (видно, микс из конфет не в то горло попал) и попыталась как можно безразличнее выдавить:
— С чего это вы решили?
А я подумала, что-то уж очень много у нас в государстве проницательных пенсионеров — сначала генерал, теперь вот бывший сталевар… Или пенсионеры все такие… мудрые?
Николай Федорович, усмехаясь, пил чай совсем по-деревенски, шумно прихлебывая из блюдечка и откусывая небольшие кусочки конфеты.
— Хо-хо, — изрек дед, снова почесывая панаму, — много тут ко мне народу приходило, и все о Макарыче выспрашивали. Менты, тип какой-то — якобы из прокуратуры, но очень подозрительный, теперь вот вы… Самого-то Макарыча трезвым после работы трудно застать, вот и прут все ко мне. А вы, дамочки, кто же будете?
— Мы сами по себе, — заверила я Николая Федоровича. — Но соседом вашим интересуемся именно в связи с происшествием в музее. Вы можете нам что-нибудь сказать? Я имею в виду не те общие фразы, которые вы говорили… м-м… официальным лицам, а такое… — Я сделала в воздухе неопределенный жест рукой. — Словом, нас интересует, что за человек ваш сосед? Какой он?
Николай Федорович впал в задумчивость. Пока он соображал, я с успехом расправилась с вареньем, а Маня, довольно жмурясь, доела конфетное ассорти. А чего ж не воспользоваться щедротами принимающей стороны?
— Хм… Ну, что я могу сказать о Макарыче? — заговорил дед, ставя пустую чашку на блюдце вверх дном. — Мужик он честный, хоть и выпить любит. Да пьет-то он на свои кровные. Конечно, в его музее много не заработаешь, но Макарычу хватает. Горе у него, дамочки, — вздохнул Николай Федорович, отчего не только панама, но и тельняшка, прикрывавшая его хилый торс, пришла в движение. — Дочку его с женой в позапрошлом годе убили. В Турцию они отдыхать ездили, а когда, стало быть, домой возвращались, самолет террористы захватили. Слыхали, может? Тогда пять человек заложников погибли и стюардесса одна, да второго пилота ранили… Макарыч, когда узнал, словно умом тронулся: вроде и смотрит на меня, к примеру, а как бы и не видит. После похорон пять дней взаперти сидел, никого к себе не пускал. С утра выбирался вон до палатки нашей, водку покупал и обратно домой. Только через месяц оклемался. Но не в том смысле, что окончательно в себя пришел. Просто… Понял, наверное, что горе-то среди людей легче прятать. Но пить, однако, не бросил. Втянулся. Мне, говорит, так легче жить. Днем на работе среди всяких древностей, а вечером — с ребятами и с водкой. — Дед помолчал немного. — А вообще-то Макарыч — нормальный мужик. Менты тут все с подозрением выспрашивали насчет его благонадежности… Да я так скажу: Костян в жизни чужого не взял бы! Он и пьет-то только на свои. Нет, если халява какая, то запросто! А как же? Втянулся ведь. Но украсть чего-нибудь — ни-ни! Кристальной души человек… — Николай Федорович еще немного подумал и твердо заявил: — Даже не сомневайтесь, Макарыч в краже из музея никаким боком не замешан. Горе он свое баюкает, прошлым живет. Грабануть родной музей? Нет, не смог бы. Деньги ему не нужны, разве только на водку. А чтоб ограбить музей, мозги требуются. Макарыч свои-то пропил уже. За полтора-то года…
— Скажите, а к Константину Макаровичу никто не приходил? Я имею в виду кто-нибудь незнакомый? Женщина, может, парень какой молодой, или мужчина неизвестный… — полюбопытствовала я.
Ни секунды не думая, дед отрицательно покачал головой:
— Не, никто не ходил. Сперва, правда, сестра его Валентины — жены, значит, — заглядывала. А потом переехала куда-то, и все. Теперь даже не пишет. Эх, пропадает мужик!
— В каком смысле? — деловито уточнила Маруська.
— В обычном. Пьет. Не так, чтобы каждый день в стельку или чтобы чего-нибудь из дома таскать… — Николай Федорович понизил голос до шепота и таинственно сообщил: — В бога Макарыч уверовал.
При этих словах я вздрогнула: связываться с верующими не очень хотелось. Как правило, эти люди немного со странностями, а уж если вера помножена на хронический алкоголизм, смесь получается поистине адская. Впрочем, может, в случае с Макарычем не все так запущено?
Тут в разговор вступила Манька и задала разумный, на мой взгляд, вопрос, что неудивительно: после сладкого она неплохо соображает:
— Константин Макарович вам сам рассказал о краже из музея?
— Сам, — кивнул Николай Федорович.
— И что он говорил?
— Да ничего особенного. Ну, сперли там чего-то, железку какую-то очень ценную. Макарыч не особенно и убивался по этому поводу. Вот менты… Эти да, вертелись, как собаки блохастые. Очень им, видно, хочется это дело раскрыть.
Еще бы им не хотелось! В противном случае очень многие милицейские начальники со скандалом вылетят из своих мягких кресел.
Николай Федорович посчитал, что сказал достаточно по интересующему нас вопросу, и приступил к обычному для пенсионеров делу: он начал ругать наше правительство оптом и в розницу. Досталось всем, а особенно министру здравоохранения и министру труда. Манька внимательно слушала, изредка вставляя какие-то реплики, — словом, поддерживала светскую беседу с гостеприимным и словоохотливым хозяином. Оба были увлечены разговором, и у меня появилась возможность проанализировать сведения, полученные от Николая Федоровича.
Честно говоря, сложилось впечатление, что Константин Макарович не замешан в краже из хранилища. У мужика свое горе, и участвовать в осуществлении чьих-то хитроумных планов в отношении венской коллекции он едва ли стал бы. Однако мне не понравилось, что господин Онищенко вдруг уверовал в бога. В принципе это как раз понятно: гибель жены и дочери, нервное расстройство, шок… При таком раскладе в кого угодно поверишь. Но почему-то этот факт не давал мне покоя. Кто бы еще объяснил, почему?
— …А то как в кино получается: белые пришли — грабят, красные пришли — грабят. Куда простому мужику податься? — с чувством воскликнул Николай Федорович. В пылу дискуссии он сорвал с себя смешную панаму, под которой обнаружилась обширная плешь с редкими островками седого пуха. Внезапно дед поднял вверх крючковатый палец и, прислушавшись, со значением произнес: — О! Макарыч вернулся. Вы идите, дамочки, а то он спать завалится, тогда и домкратом не подымешь бедолагу.
Мы послушались совета мудрого старца. Через полминуты дверь первой квартиры открылась, и перед нами очутился… один из тех троих мужиков, обматеривших мой «Фиат». Во время стычки этот дядька молчал, участия в конфликте не принимал, исподлобья наблюдая за своими приятелями. Тогда в глазах Макарыча я не заметила ни капли интереса. Казалось, его взгляд был обращен куда-то внутрь себя. И сейчас на нас смотрели те же остекленевшие глаза без тени интереса или любопытства.
— Вам кого? — заплетающимся языком проговорил Константин Макарович.
— Вас, — радостно сообщила Маруська.
— Да? А зачем?
— Поговорить бы надо…
— Кому надо?
— И нам, и вам, — веско произнесла подруга.
Константин Макарович презрительно скривился:
— Насчет вас не знаю, а мне точно не надо. Извините, но я интервью не даю.
Господин Онищенко хотел захлопнуть дверь, но я воспрепятствовала этому, просунув ногу между косяком и дверью. Больно, конечно, а что поделаешь?
Видя такую жертвенность, Макарыч усмехнулся, пожал плечами и пригласил:
— Ну, входите, раз так надо.
Вслед за хозяином мы миновали полутемный коридор и очутились в небольшой комнате. В ней тоже было довольно темно: окно наглухо закрыто плотными шторами, а помещение освещала одна-единственная толстая свеча, стоявшая на столе. Здесь же, на столе, был сооружен своеобразный алтарь из бесчисленного количества иконок и фотографии в рамке, наискосок перевязанной узкой черной лентой. Со снимка улыбались две женщины. Это и были, вероятно, трагически погибшие жена и дочь Макарыча. В трех шагах от стола-алтаря смутно светлела смятая кровать, второпях прикрытая не то коротким покрывалом, не то длинным полотенцем.
Онищенко плюхнулся на кровать, мы с Манькой остались стоять посреди темной комнаты, испуганно озираясь. Жутковато, что и говорить, почти как в Мавзолее дедушки Ленина, только траурной музыки не хватает.
— Так о чем вам нужно со мной поговорить? — Константин Макарович выделил голосом слово «вам». Получилось иронично и как-то презрительно. Мне не понравился тон хозяина. Нахмурившись, я официально сообщила:
— О краже из вашего хранилища.
— А чего о ней говорить? Кража явно заказная. Продать украденное невозможно…
— Это нам известно. Кроме того, есть основания полагать, что к краже причастен кто-то из сотрудников хранилища. Кто бы это мог быть, а, Константин Макарович?
— Пустышку тянете. Я здесь ни при чем.
— Конечно, ни при чем, — пожала я плечами. — Вас никто и не обвиняет. Пока. Нас вот что сейчас интересует: сын Любови Александровны, вашей заведующей, часто бывал в хранилище?
— Серега? Почти каждый день. Иногда он даже помогал нам… Ну, когда описи составляли или коллекцию какую-нибудь к экспозиции готовили. А что, вы думаете, это Серега?
Мы с Маруськой дружно вздохнули. Онищенко немного помолчал, а потом задумчиво протянул:
— Знаете, вот вы сейчас сказали… Что-то в этой версии, пожалуй, есть. Последний месяц Серега сам не свой был, молчаливый какой-то, мрачный. Любаша часто плакала, а однажды обмолвилась: мол, сын с компанией нехорошей связался. Даже пьяный несколько раз домой возвращался. Любовь Александровна говорила, плакал Серега хмельными слезами и твердил, что скоро все будет хорошо и он отвезет мать на самый модный курорт и от души накормит ее черной икрой.
«Эффект подозрения» хорошо знаком всем сыщикам на свете. Суть его такова: при расследовании любого преступления имеется определенный круг подозреваемых лиц. Стоит сыщику проявить повышенный интерес к кому-нибудь одному из этого круга, как остальные начинают выискивать что-нибудь подозрительное в поведении и поступках этого человека. Причем в другое время ни поведение, ни поступки не вызвали бы никаких подозрений. Поэтому слова Макарыча не стоит, пожалуй, принимать на веру. К тому же… Кто знает? Вдруг Онищенко просто пытается свалить вину на покойного Сергея, в то время как сам причастен к краже?
— Константин Макарович, в какую церковь вы ходите? — совсем неожиданно даже для себя самой спросила я.
Удивился и хозяин.
— Да тут недалеко… — растерянно пробормотал он. — На Малаховку поворот знаете? Вот там у дороги и стоит церквушка. Сразу за постом ГИБДД. А что?
— Ничего. Просто спросила. Спасибо, что уделили нам время. Мы пойдем. Всего доброго и… Постарайтесь завязать с водкой. Боль в бутылке не утопишь… А вот жена с дочерью были бы огорчены вашим прогрессирующим алкоголизмом.
Константин Макарович уныло кивнул, но провожать нас не пошел, а так и остался сидеть на кровати, свесив руки с колен и понурив голову.
— Мутный мужик, — подвела итог нашему визиту Маруська, усаживаясь в машину. — Хотя его можно понять: потерю сразу двух любимых женщин нелегко пережить.
Выразив свое согласие с данным резюме невнятным мычанием, я с облегчением тронулась в обратный путь. Я очень устала от общения сперва с умным соседом Онищенко, а затем и с ним самим, оттого хотела поскорее вернуться на дачу и, ни о чем больше не думая, уснуть.