И, поразмышляв — каждый по-своему — немного о Первоначале, они тронулись: в метро, в подземку, сияющую роскошью сложных времен, вселяющую бодрость. В глаза пассажирам не вглядывались, но одобряли всех.
Оказались далеко в стороне от центра и пошли пустырями. Пустырь на пустыре.
— Долго ли идти, ноги сломаешь, — ворчал Степан.
— Вон лесок, а вон домик девятиэтажный. Мы почти там.
Постучали в неказистую дверь на третьем этаже.
Из квартиры тотчас выбежал молодой человек. Лохматый, с пронзительно-тревожным взглядом, обращенным внутрь себя.
— Его зовут Митя, — пояснил Данила Степану. Степан согласился.
— Заходите, заходите, только ненадолго, — скороговоркой отметился Митя.
Зашли.
Однокомнатная квартира была почти пустая, но не от бедности, а из принципа.
— Я пустоту люблю, — пояснил Митя, усаживаясь за единственный стол.
— Как и обещал, я принес вам, Митя, копию статьи этой.
И Данила вынул из внутреннего кармана пиджака бумаги.
— Благодарен, благодарен. Очень благодарен. Хотя я статей не читаю. Но эту прочту.
Глаза Мити опять уставились внутрь себя. Потом он заметил:
— Мне бежать скоро надо.
Степан удивился. Бегал же этот молодой человек от самого себя. Очень себя боялся — поэтому. Поглядит сам в себя, увидит что-то в душе — ахнет и побежит. Так и бегает вдоль и поперек. От себя хочет скрыться.
Данила только открыл рот, чтоб объяснить Степану, как Митя тут же его перебил и истерической скороговоркой начал:
— Да я сам все скажу. Мы тут люди свои. Раз вы, Степан, с Данилой Юрьевичем. От себя бегу. Ужасаюсь, знаете, и бегу.
— Да вы вовсе не жуткий, — робко возразил Степан. — Красивый даже.
— Не говорите. Но я сам не пойму, отчего я ужасен. Не пойму, но бегу.
— Вы смерть свою не любите, значит? — осведомился Степан.
— Да нет, при чем здесь смерть. Говорю: себя боюсь. Гляну в себя — увижу огромное, непонятное и еще что-то, даже слов нет выразить. Увижу — и тикать.
— Так от себя же не убежишь, — изумился Степан с добродушием.
— Убежишь, если захочешь. Я не просто ведь бегаю. Могу и присесть.
— И что?
— Глазки закрою — чтобы вовне и вовнутрь не смотреть. Закрою с пониманием, не просто так. И тишина наступает. Себя не вижу. Ничего не боюсь.
— Исступленный вы человек, Митя, — заметил Данила. — Слишком уж в себя не заглядывайте. Может, видите вы там другого, а не себя.
— Хватит, хватит! — чуть не завизжал в ответ Митя. — За статью спасибо. Но не надо в меня тыкать. Я не медведь какой-нибудь в зоопарке.
— Никто в этом не сомневается, — ответил Степан, покачав головой.
— Я знаю только одно, — раскрывал душу Митя, — если я выдержу, не сбегу, а загляну надолго внутрь — меня не будет. Будет тот, кого я не знаю и понять не могу. Мне страшно.
— Это-то понятно, — сочувственно проскулил Степан. — Но почему бежать-то ногами надо, физически?
— Мне помогает. Во время бега я сам не свой делаюсь. В том смысле — что не тянет глядеть в себя, даже после бега, на время, конечно. Потом опять тянет. Порой даже думается стать другим, не похожим ни на что. Ну, я побежал. Вы сидите тут, если хотите. В холодильнике что-то есть поесть. Вот ключ, я прячу под коврик. Все равно все пусто в основном.
— Нет уж, мы тоже убежим. Только в другую сторону.
— Ваш выбор.
— А у вас другие-то методы есть, чтоб не тянуло в себя?..
— Есть, есть. Но не ваше это дело, наоборот. Ну, я побежал.
…Данила и Степан распивали пиво у заброшенной станции метро.
— Хорош, — сказал Степан, отпив.
— Но в жизни может быть опасен. В будущем. Он еще на пути к тому, чтоб его сознание кардинально изменилось в сторону от человеческого. Но это не скоро, думаю. Пока он в дороге.
— Тебе лучше знать, Данила Юрьевич. Но какой же он будет, если глянет в себя навсегда? В себя невидимого до сих пор?
— Этого никто не знает, — сухо ответил Данила. — Бегом — это он шутит почти, я так думаю. На самом деле он знает, как закрыть дорогу в свою бездну, если она уже показалась. Но считаю, все-таки глянет. Глянет, куда он денется.
Степан поглядел вдаль. И увидел, как Митя бежит — бежит в лес. «Далеко пойдет парень», — мелькнула у Степана мысль, и он широко улыбнулся в глаза Даниле, как бы призывая его впасть в сокровенную жизнь.
Внезапно Степан почувствовал свое бездонно-чистое сознание физически, как свое тело. Это с ним бывало иногда. Тогда свое тело, наоборот, он ощущал как мечту, как дымок какой-нибудь. В этом состоянии он и застыл. Данила улыбнулся, все понимающий, и решил помолчать, пока Степан не вернется в ад. Блаженство длилось недолго, и Степан вернулся.
Данила вдруг попросил Степана рассказать о своих метафизических друзьях. «Из интеллигенции, так сказать», — подчеркнул зачем-то.
Степан охотно и с прибаутками поведал. «Друзья они мне, в думах моих они всегда есть», — пояснил он Даниле.
— Хорошо, познакомь меня с ними, — предложил Данила.
Степан согласно откликнулся.
— Поглядел ты немного, Степан, на людей измененных, выходящих за пределы здравого смысла очень и очень далеко, теперь ты покажи своих. Они, я понял, другие, чем мои, и, может быть, мы будем нужны друг дружке.
— Там Стасик исчез, — произнес Степан сурово.
— Это тоже обсудить надо… У меня есть наметки, — отвечал Данила.
Вдали показался Митя. Он бежал обратно.
Глава 16
Лене и Сергею все же удалось вывести Аллу и Ксюшу из состояния ужаса. Это были тончайшие усилия и в сфере метафизики, и в сфере чувств. Они встречались не раз.
После этого немного затихшая, но внутри напряженно чего-то ожидающая Алла принимала в очередной раз у себя Лену и Сергея. Пришла также и Ксюша со своим Толей.
— Хотелось бы услышать от тебя, Лена, окончательно: ты в принципе допускаешь возможность изменения прошлого? — спросила Алла.
— В принципе — несомненно, да. Может быть, даже для человека. Но практически, чтобы такое могли совершать люди, — слишком маловероятно. В каком-нибудь локальном случае — допускаю. Но в иных масштабах — нет, иначе произойдет тотальное разрушение и изменение уже не этой цивилизации, а всего мира. Кто-то позаботится и не допустит такого. Ведь рановато еще.
— Когда мир агонизирует, и это возможно, — вставил Сергей.
Толя же возмущался и по-прежнему отстаивал обыденность. «В обыденности-то лучше! — приговаривал он. — Не готовы мы еще пока». И выдвигал свои нудные объяснения: да, в морге лежал похожий, а над самим Стасом какая-то организация творит эксперименты.
— Какие — мы не знаем, и что хотят — тоже. В милицию заявлять не надо — убьют, если нужно — и саму милицию заодно. Но Стас жив, и есть надежда…
— Говорун ты, говорун, — остановил его Сергей. — А вот как же видения в зеркалах, Нил Палыч и всякие другие феномены?
Раздался тихий-тихий телефонный звонок.
— Это Нил Палыч, его душок, — предупредил Сергей. — Пора ему объявиться.
Ксюша подошла, но оказался Андрей.
— Как Алла?.. Как ты?.. И то хорошо… А Толя все свою линию гнет?.. Бедненький, хочет успокоиться. А для меня, Ксения, мир совсем стал непонятен, и потому меня тянет не в бездну, а морду бить прохожим.
— Смотри, на тот свет не попади или в милицию, — обеспокоилась Ксюша.
И наконец Алла объявила:
— Кстати говоря, звонил Степанушка. Более того, он хочет прийти ко мне послезавтра к вечеру, часов в пять, чтобы видеть, как он сказал, «всех». А потом пояснил, что думает о Ксюше с Толей и Лене с Сергеем и обо мне.
— Ему-то мы всегда рады, бесценный народный метафизик! — воскликнул Сергей.
— Но придет не один. Появился у него новый друг. Сказал, что «необыкновенный». Звать Данилой Юрьевичем.
— Что ж за птица такая? — удивился Толя. — Как кот на голову…
— Раз он сказал «необыкновенный», значит, не кот, а свой человек, — решительно заявила Лена, отхлебнув винца. — У Степана поразительное чутье на метафизиков. Он их за километры чует, где бы они ни были: в пивной, в науке, на стройке… И не горазд он тем не менее на похвалу. А раз сам удивился от этого человека, то и милости просим Данилу Юрьевича к столу.
— Нил Палыча все-таки не хватает, — покачал головой Толя, который в душе так же ненавидел «обыденность», как и все остальные. Недаром он так любил известный стишок: «Милые, обычного не надо». — «Да, обычного лучше не надо, — вздыхал Толя, — но во всем нужна мера».
В целом грядущее появление незнакомца все приветствовали.
— У Степана глаз верный. Он от нутра не ошибается, — умилилась Ксюша, тоже отпив винца.
Данила и Степан пробирались к Алле. Шли изворотливо. Степан вглядывался в углы, как будто там гнездились во тьме небожители.
— Какой ты странный, Данила, — шептал по дороге Степан. — Я странен, но ты более. При первой встрече был один, сейчас вроде другой. Хотя и тот и другой в тебе. Широк ты, Данила, ох широк…
Москва гудела своей многогранной, невероятной жизнью. И Степан слышал этот гул. Оно было одно к одному: Данила и Москва.
Улочки и пустыри становились все пустынней и загадочней.
— Где ж тут дома? Номеров нет, — вздыхал Степан.
Они шли укороченной дорогой, с тыла, минуя шумные проспекты.
Когда подходили, Степан, глядя на Данилу, вдруг воскликнул: «Мама!» — вначале сам не зная почему. Данила не осерчал и где-то даже согласился.
— А мать-то у тебя жива? — спросил он для виду.
— Жива еще, — кряхтя, вспоминал Степан. — В Орле окопалась, в домишке с дочкой, моей сестрой, и пьяным мужем сестриным…
— Ну вот и объяснил. Где мы?
— Вот оно, парадное, — обрадовался Степан. — Идем.
И еще раз осторожно взглянул на Данилу. «Там» уже все были в сборе: Лена, Сергей, Алла и Ксюша, Толя с гитарой.
Как только вошли, Данила упал. Лена испугалась:
— Что с ним?!
— Не знаю. Не пьян он, точно, — пробормотал Степан.
Хозяева совсем растерялись от такого гостя. Но Сергей с Толей уложили Данилу на диван в гостиной.
«Хорошо, что Юрка у бабушки», — подумал Сергей о сыне.
Метафизические девочки тем не менее сразу стали хлопотать насчет лекарств. Данила лежал молча, лицо бледное, глаза закрыты.
— Ничего, сам и откроет, — уверенно высказался Степан. — Видно же, что он жив, но хочет около смерти немного побыть.
Ксюша подумала и согласилась.
Вдруг из уст гостя почти шепотом, среди общего молчания, вырвались слова… Необычные, но близкие по звучанию.
— Да это на санскрите! — воскликнул Сергей (он немного знал этот язык). — Только текст непонятный, чувствую, не индусский даже.
Потом прошептались русские слова. Но тихо-тихо. Вроде того, что Бог не знает Свою последнюю тайну и ищет ее найти.
Однако такой смысл виделся предположительно, слова были обрывочны и не ясны.
Потом все кончилось. Все молчали, не зная, что и думать. Данила оставался не здесь.
— Ну и пусть будет пока не здесь. Может быть, он еще чего-нибудь скажет, — уважительно по отношению к Даниле вымолвила Алла.
— Правильно. Пульс у него нормальный. Пусть себе лежит. А мы стол накроем около него и сядем рядышком, — обрадовалась Ксюша.
Так и решили: не будить пока. Расставили столик с печеньем, бутербродами, конфетами, винцом и самоваром. И тихонько, с уважением к лежащему, расселись, поглядывая на него…
Когда же разлили чай, Данила вздохнул и открыл один глаз. Глаз был дикий и не вязался с текстом, который он произносил лежа.
Другой глаз упорно не открывался.
— Надо познакомиться, наконец, — сказала Ксюша. — Пусть он и с одним глазом. Ничего. Кое-что видать.
Но ответом была благоговейная тишина. Даже Толя отложил гитару.
«Хоть бы сказал тогда чего», — подумала Ксюша.
И вдруг открылся второй глаз, уже не такой дикий. Данила нехотя, помято приподнялся на диване.
— Прошу прощения. Со мной бывает иногда. Забылся.
— Вы, однако, на санскрите говорили, в забытьи-то, — заметила Лена.
— Во время такого не только на санскрите, а еще на каком-нибудь не существующем никогда языке заговоришь, — потверже уже определил себя Данила и добавил: — Водочки-то налейте. Заодно и познакомимся.
В шкафу тут же нашлась и водка. Вид у Данилы был отнюдь не сонный, даже в высшем смысле сна, но замешанный на сочетании всего мыслимого и немыслимого.
Взглянув на него, проснувшегося, все почти разом запричитали:
— Свой, свой… свой!!
Ксюша подскочила к Степану и поцеловала его— «молодец, Степанушка, своего привел!»
Данила мрачно оглядел присутствующих и мрачно сказал:
— Да и вы свои.
Дружба немного истерично, но состоялась. Сразу нашли общий язык, и беседа потекла, как будто давно знали друг друга. Но, с другой стороны, от Данилы веяло чем-то новым, непонятным и ошеломляющим. Один глаз Данилы иногда то закрывался, то опять открывался — непроизвольно, но как надо. Поражала в нем смесь дикости и интеллектуализма ангелов. Понемногу раскручивали перед ним и историю со Стасиком.
И когда наконец Даниле подробно, с особенностями, рассказали о происшествии в морге, а потом о появлении на автобусной остановке живого Стаса, — то Данила однозначно всех изумил. Закончили, а он ут-робно захохотал, а потом вообще расхохотался так, что Ксюша подумала: а ведь его не унять. Даже Алле — слегка от безумия — передался его смех.
— Что это вы так? — поинтересовалась Лена. — Если столкнетесь с этим в жизни, то небось вздрогнете.
— Да я и так давно вздрогнутый, — ответил Данила, широко улыбаясь. — А если серьезно, то это же счастье, если так… Пора ведь, пора наконец взорвать этот весь вселенский порядок. Надоел он, вот так, — и Данила сделал резкое движение. — Рождение, взросление, смерть, покойник. Нет чтобы из могилки-то выскакивать, погнив вволю, в мире земном снова погулять, поплясать, песенки спеть под гитару, а потом, может быть, по другим мирам, видимым и невидимым, как перекати-поле пошляться, потом вернуться опять — в ту же московскую метафизическую квартирку и покуролесить как следует, гномам морду набить…
— Хи-хи-хи, — Ксюша не могла удержаться.
А Лена внимала уже с упоением: Данила другим обернулся лицом.
— А то скушно, — произнес Данила, сокрушенно покачав головой. — На Руси веселие должно быть, а не этот идиотский вселенский миропорядок. Живые, мертвые… Тьфу! — Данила даже сплюнул. — Все иначе должно быть. А уж если посмотреть на теперешнее земное устройство и проекты в этом плане, так сказать, то здесь такая мертвечина, такая скука смертная будет — что у тараканов глаза на лоб полезут. Тут уж пути два: или превратиться в клопов, или впасть в безумие.
— Ну, это нас не коснется, — возразила Алла.
— Само собой. Я просто для смеха говорю. Мы не антиклопы, — кивнул головой Данила, отхлебывая водочку. — А вот вселенский порядок пора, пора порушить. Разве семнадцатый год — это революция? Ну, для истории, может быть. А по большому-то счету — так, курицам на смех. Мертвые не встали, сознание не расширилось. Великий поэт написал: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Оно, конечно, приятно, но уж больно противник ничтожный…
— Верно, — чуть взвизгнула Ксюша. — Мы не антиклопы! Вы кушайте пирожки-то все-таки, Данила Юрьевич!
— А вот если переделать строчки, — продолжал тихо Данила, — вот так, к примеру: «Мы на горе демиургам мировой пожар раздуем!» — это совсем другое дело, все-таки Боги, мироустроители…
— Браво! — вскрикнула Ксюша. — А я хочу, чтоб и пожар был, и самовар с пирогами рядом!
— Это по-нашему, по-русски, — вставила Алла.
— Но такой переворот не в человеческих силах только, — заметила Лена.
— Нужна подмога.
— Можно! Можно! — замахал руками Данила. — Ведь все связано — и человек, и Боги. Захочет человек — и высшие силы будут не против. Им самим, извините, на современный мир тошно смотреть, небось удивляются: ну ползунки, все кнопки свои нажимают, нет чтобы умереть и воскреснуть. Да дело вовсе и не в смерти или в бессмертии. Погулять надо, на Вселенную, в ее тайнах, глядючи. Грязное рацио выбросить. А ведь назревает, назревает что-то… А если о России, то Российская империя, СССР, Российская Федерация — это все оболочка, панцирь, а на самом деле была и есть одна Рассея-матушка, ничем в глубине своей тайной не тронутая. Одна Рассея, а по ней гуляет лихой человек — лихой в духе, в интеллекте. То непостижимое ищет, то песни поет, то около черной дыры пляшет или с погибелью в жмурки играет. И ничего, кроме Рассеи, нет! И ничего больше не надо!