Всех охватил какой-то необъяснимый восторг, ошеломляюще-бурный. Бросились целовать Данилу, обнимать. Степан и тот стал жать ему руку, глядя в его лицо как в бездну.
— Хорошо бы, если бы вместо Вселенной была бы одна Рассея наша, — выговорила Лена. — Ведь Рассея — это хаос, Россия — порядок, чтоб Рассею сохранить. Должен быть взрыв, не просто смена цивилизации, а нечто уму непостижимое. Если уж метафизично, то чтоб не отличить живых от мертвых, обыденную жизнь от Бездны…
— Не метафизично, а точно сказала Лена, — перебил ее Данила. — Хаос, великий хаос, в котором зерна непостижимого, — это наша Рассея. Золотые слова ваши, Лена: чтоб обыденная жизнь не отличалась от Бездны. Чтоб умирали и воскресали на глазах. Чтоб с Богами на ушко шептались — ну, это все еще цветочки! Непостижимое должно войти! И веселие посереди! Надоел весь этот порядок: вот тебе царство живых, вот те мертвых, тут умри, тут родись. Все по порядку, законы всякие. Пусть потемнеет небо и глас Божий скажет: «Гуляйте, ребята, гуляй, Рассея, что хочешь, то и будет, гуляй, страна, где невозможное становится возможным! Свободу даю, конец демиургам и всем золотым снам!»
— Ласковый ты наш, —умилилась Лена. — Чтоб сбылось все это!
— По мне, в Рассее и сейчас предельно хорошо, — заявила Ксюша, кутаясь в платок. — На наших буржуев плевать, они ведь тоже наши, они от всего этого торгово-денежного летаргического порядка сами скоро запьют. И либералы с ними заодно. В России в лес войдешь — какой там мировой порядок, все Русью пронизано и тишиной. Только чувствовать надо! А в глаза некоторым, случайно даже, в метро глянешь — Господи, сколько там всего, недоступного для мира сего!
Потом наступило время небольшой передышки.
— Уж больно дух захватило, надо помолчать, — сказала Алла.
— Весь великий Рене Генон — с меня сошел, — заключил Сергей.
Данила в ответ опять захохотал, но уже не тем хохотом видящего разрушение миров. Хохот его на этот раз был мирный.
После некоторой паузы и возни с самоваром, матрешкой и разливом чая в русские, какие-то очень народные пузатые чашки наступил благостный, но недолгий отдых за чаем.
Лена прервала его:
— Все-таки, Данила Юрьевич, надо вернуться к Стасу. Теперь вы знаете, что случилось. Можете помочь? — прямо спросила она.
Опять возникла тишина.
— Скажу откровенно, — ответил Данила, — дело это на самом деле жутковатое и серьезное. Да вы и сами это чувствуете. И даже в мою голову вся эта история пока не совсем укладывается. И дело тут не только в изменении прошлого. Гораздо глубже надо копать. У меня есть только одна наметка, но думаю, она верная. Я знаю целую цепь особых людей, они не связаны между собой, они больше сами по себе, но именно через них можно найти Стаса и понять, что с ним произошло в действительности.
— Что же это за люди? — первым спросил Сергей.
— Пусть Степан скажет. Я его водил, — и Данила кивнул головой в сторону немного ошалевшего Степана.
— Бредуны! — воскликнул Степан — Но серьезные. Очень. Суть я еще не уловил, наверное, ведьма какая-то мешает. Один от самого себя бежит. Чегой-то увидел в себе, от чего чуть с ума не сошел.
— Я двоих показал, — перебил его Данила. — Это цветочки только. Есть крайне не влезающие в рамки.
— Кто же они? Кто? — робко бросил вопрос Толя.
— Как сказать! Точно определить трудно. Их пока немного. Но это, вероятно, мировой процесс. Их будет больше. Это люди, у которых изменился сам тип человеческого сознания — в ту или иную сторону. Они очень разные. Но главный признак — совершенно измененное сознание. Они уже другие, не совсем люди в прежнем понимании.
— Но это слишком глобально, — воскликнула Лена. — Ведь если изменилось состояние сознания — меняется все, и мир в том числе. Для кошки, к примеру, мир совершенно другой, чем у человека…
— Конечно, это глобально, — хихикнула Ксюша. — Но пока незаметно.
И выпила рюмашечку.
— Незаметно, потому что их мало. Они среди нас, но пока мало кто понимает, что происходит, — ответил Данила. — Ведь, ребята, девочки, — кошка-то у вас есть, случаем? (Лена засмеялась.) Там может возникнуть поворот в разные стороны — зависит от того, как пойдет процесс, в какую сторону завертится чертово колесо. Среди них есть, мягко говоря, мрачноватые, словно выползли из преисподней, но иной Вселенной, чем наша… Есть и необыкновенные, как говорят, просветленные, но не ординарно… Обычного ничего в них нет, правда, Степан?.. Есть непостижимые, как воплощение чего-то иного. Но есть и мерзкие, ой мерзкие. И просто — особенные, не наши как бы.
— Да, это тебе не экстрасенсы или провидцы, — процедил Сергей.
— Еще бы! — вздохнул Данила. — Те горизонтальны, в пределах обыденности: что будет, что не будет — какая разница, по большому счету? Это просто способности — раньше таких было немало. Но даже если этих талантов станет слишком много — и то мир изменится, но не кардинально — потому что кардинально все может измениться, только когда изменится сама структура сознания, его характер и вид.
— Ну тогда это будет уже просто другой мир, Земля станет иной планетой, — заметил Сергей. — Неужели к этому идет?
— К чему идет, пока никто не знает. Но эти измененные очень хороши, не дай Бог, если некоторых из них станет много, — ответил Данила, отпивая вино и посматривая на хозяев уже светлым взглядом.
— Кстати, Дашку-то нашу из школы выгнали. Это ребенок ясновидящий, — пояснила Лена Даниле. — Во время занятий встала во весь рост и на весь класс объявила, что сын учительницы назавтра сломает ногу и нос. И тот сломал, конечно. Мамаша Дашина теперь пишет заявление, что провидцев зажимают.
— Тихий такой сумасшедший домик будет, если такие разведутся по миру во многом числе, — хихикнула опять пропитанная наливочкой Ксюша. — Ну, а об этих измененных я уже не говорю, — Ксюша даже немного испугалась своего голоса при этом.
— Кстати, Данила Юрьевич, я тоже немного в курсе… об этих измененных… Слышала, правда, немного, — вмешалась Лена, бросившая и пить, и есть. — Но почему вы думаете, что через них можно выйти на Стаса?
Данила опять помрачнел. Закрыл один глаз даже: «С одним глазом мне легче дышать», — объяснил он.
Все опять затихли. Только Ксюша ушла в уют собственного тела. Алла думала о том, что есть вещи, которых нет. И Стас то есть, то его нет.
Данила ответил довольно коротко, но пугающе ясно:
— Думаю, что сам Стас — это тип почище измененных. Но именно они, кое-кто среди них, могут о нем знать. Ибо случай со Стасом, по некоторым деталям, настолько экстраординарен, что раскапывать все это надо только в экстраординарной среде. Пока она еще невидима для чужих глаз. Наконец, и моя интуиция кое-что значит.
— Он жив или умер? — побледнев, спросила Алла.
Данила с укоризной посмотрел на нее.
— Слишком уж человеческий вопрос. Он жив в любом случае, если даже мертв… — Данила опять взглянул на полувдову. — Хотя простите меня, Алла. Отвечу по-человечески: он здесь, в этом мире.
— Сыграть, что ли, на гитаре после таких слов, — проявился Толя.
Сергей и Лена почему-то встали и стали нервно ходить по комнате.
Лена остановилась около Данилы.
— И что же делать? — спросила.
— Я думал об этом, — Данила откинулся на спинку дивана. — Надо начать с одного из ряда вон выходящего субъекта. Если б я его не видел собственными глазами, никогда, ну хоть душите меня, не поверил бы, что такие существуют. Ну не может такой существовать на белом свете — ан нет, бытует вопреки всему, что есть на земле наиважного. Он живет в Питере.
— В Питере! — воскликнула Лена. — Да там живет мой Учитель, мой и Сережи. Он — традиционалист. И считает, что последнее время я сбилась с пути и ушла куда-то вбок. Вошла во бред мира сего… А я полагаю, что это еще круче, чем войти в Абсолют. Заодно бы Учителя повидать!
— Да у нас с Ксюшей и Толей там много друзей, — поспешила сказать Алла. — Питер и Москва — будут вместе!
— Надо все обсудить и высадить огненный наш десант в Питер, — сурово заявил Данила.
В ответ раздалось одно: «Ура!»
А потом заметили, что Степан откинулся в кресле и впал в забытье. По его лицу было видно, что он не спит, а сияет и движется духом где-то «там».
Часть вторая
Глава 1
В роду Гробнова Владимира Петровича гробовщиков отродясь не было. Да и сам он по отношению к гробам испытывал полное равнодушие. «Ну исчез человек, и что? — говаривал он в кругу интимных по духу друзей. — На каком-нибудь свете да вынырнет, пусть и не в теле, а душой. Меня интересует другое…»
Гробнов заведовал частным и немножечко тайным Институтом исчезнувших цивилизаций. Собственно говоря, даже это название было прикрытием, невинной крышей. Институт занимался исследованием исчезновения цивилизаций, самим процессом исчезновения и его причинами.
— Не так уж интересны эти исчезнувшие сами по себе, — как-то сумрачно высказался Гробнов, глядя в окно, потому что далеко на горизонте ему виделось собственное лицо. — Исчезли — и Бог с ними… А вот причины, само исчезновение, визг, плач — это, извините меня, извините меня… Поучительно.
И плюнул в окно.
Исчезновениями занимались в его институте две странные молодые, но ученые девушки и потертый молодой человек, который потом сам исчез.
Но всем ходом мыслей и разыскиванием фактов руководил один Гробнов.
Это был человек лет около пятидесяти, с широкими связями — научными и подпольными. Бывал в пещерах. Жена его умерла от укуса жука, сын уехал в Китай.
Был Владимир Петрович орденоносец, но одевался он во все черное. Квартирка его одинокая в Питере располагалась в центре, недалеко от Невского.
Любил он прогуливаться взад и вперед вокруг памятника Петру Великому.
Некоторые смиренные питерцы, из интеллигенции, конечно, его даже побаивались. Шептались около Невы, что, мол, Владимир Петрович владеет тайнами исчезновения и наперед знает, кому и когда положено исчезнуть. Речь при этом шла как об отдельных существах, так и о целых цивилизациях.
«Да он лягушки не обидит, — сомневалась одна довольно поэтическая старушка. — А вы говорите о беде… Никакой беды он в себе не несет».
Гробнов отличал эту старушку и милостиво ей улыбался, когда она заходила в институт.
В то же время другие уверяли, что никакого института такого и не было, а, дескать, все происходило подпольно, на частных квартирах. Но это пугало еще больше.
Внушал также пугливое недоверие и вид Гроб-нова — его неестественная худощавость. «На таких худощавых и гробов нет, — шушукались по питерским дворам, — гроб должен быть заполнен, а не полупустой изнутри, если ты взрослый человек».
Но более всего озадачивали его глаза — неподвижно-дикие, со взором, устремленным туда, где ничего не было.
Один мальчуган уверял, что Гробнов просто давно умер, но так себе — ходит и ходит. «Учит людей, как жить», — заключал этот питерский малый.
В основном же оно все шло хорошо. Однако даже ученые странные девицы и пропавший сотрудник, при всей обширности и даже закрытости их знаний, не подозревали о тайной мечте Гробнова. Но об этом потом.
Вот к такому-то человеку и направлялись приехавшие в Питер Данила Юрьевич (кстати, фамилия его была Лесомин) и Лена с Аллой.
Данила знал его почти со своих детских лет. Гробнов был тем, о ком он высказался в том смысле, что если б не видел его, то никогда бы не поверил, что такие есть.
Но Данила надеялся, что именно Гробнов, владея своими полуневидимыми связями, выведет его на нужного человека. И имя его он запомнил навсегда (хотя какое тут имя может быть) — Ургуев, точнее, это была всего лишь фамилия. Имени своего Ургуев никому не называл. Но Данила предчувствовал, исходя из своей невиданно-сумасшедшей жизни, что именно Ургуев и намекнет о деле Стасика.
Данила остановился у себя — у него имелось что-то вроде подвала в Питере, и это что-то Данила любил.
Лена с Аллой остановились у подруги. Вечером в день приезда вышли прогуляться по Питеру. Они любили этот великий город, некогда в прошлом столицу их Родины. «Мистический город», — шептала Алла, прогуливаясь. «Город родимых закоулков, углов и подворотен, — твердила Лена. — Только в этом мраке моя душа отдыхает. Этот город — памятник нашего величия и намек на таинственное будущее».
Обе коренные москвички давно не были в Петербурге и потому как пьяные шатались по Невскому, заходя в уютные, как утроба, кафе.
— Почему здесь девушки такие бледненькие и худенькие, — удивлялась Алла. — Москвички потолще.
— Город призраков, — шутила Лена. — Но именно поэтому он неуязвим.
— Надо, чтоб все в нем проснулось к невиданной жизни, — улыбалась Алла. — Нам мало одной столицы. Нужны по крайней мере две. А то и три.
Данила же в этот вечер забрел к старому знакомому читать манускрипты. Свои необычные пляски у черной дыры он забывал здесь и был подтянут, словно попал в имперский мир.
На следующее утро он позвонил Алле и Лене.
— Сегодня в пять часов вечера Гробнов готов принять нас. Я умолил его: человек он сумрачный в смысле неожиданных знакомств. Встречаемся у памятника Достоевскому.
Гробнов встретил их полуулыбкой:
— Проходите, проходите. У меня кошмар, но умеренный.
Алла вздрогнула, но кошмар всего-навсего выражался в беспорядке, обилии черного цвета и старинных географических картах, разбросанных по столам.
Было такое впечатление, что если бы не друг детства (Данила был ребенком, когда Гробнов как-то раз принял его, и с того началось), то Владимир Петрович не предложил бы гостям даже чаю.
«Если он на меня еще раз взглянет этим взором в никуда, я взвою», — подумала Алла.
Но она не взвыла. Гробнов несколько раз эдаким взглядом, словно инфернально-небесными лучами, пронзил присутствие гостей, а потом вдруг порозовел и заговорил, очень бодренько и с напором:
— Все понял. Принимаю, принимаю!
Алла, которая немного ошалела от всего с ней и ее мужем происходящего, возьми и вдруг спроси:
— Владимир Петрович, когда наконец исчезнет современная цивилизация?
Гробнов не удивился:
— Если сказать глобально — лет через четырес-та-пятьсот окончательно. А до этого постепенно, с предзнаменованиями, процветаниями, падениями и хохотом!
И он показал гостям копию какой-то старинной карты с примечаниями на латинском языке.
— Смотрите, вот где проходят изломы, затопления, провалы, а главное — исчезновения.
— Но Евразия остается! — выкрикнула Лена.
— Владимир Петрович забыл заметить, — чуть насмешливо вмешался Данила, — что современный человечек может и не признать в людях того времени своих, свой род. А планетку эту тем более может не узнать. Да и некоторые обитатели или гости нашей Земли покажутся ему странными. Надеюсь, будет возвращение Богов, ушедших после Троянской войны, и так далее, и так далее.
Гробнов нахмурился.
— Все это будет совсем не так, как у древних. И вы это прекрасно знаете, Данила. Думаю, что все станет еще более сюрреалистично, чем на картинах Дали. Да и страшновато где-то… Конечно, идиотическая цивилизация потребления исчезнет… Однако агония, со взлетами конечно, продолжится, но в иной форме. Надежды на технологию и так называемую науку лопнут как мыльный пузырь. Современная инфантильная цивилизация рухнет, все это мелочь. Взойдет иное…
— Вы говорите, агония, — опять усмехнулся с какой-то черной улыбкой Данила. — Но агония — замечательное состояние, ибо только в агонии познается высшее и скрытое от глаз бодрствующих…
Гробнов махнул рукой и замер, словно его размышления приняли другой оборот. Лена внимательно следила за ним, и ей казалось, что его гложет какая-то огромная и жалящая мысль. Алла же почему-то решила, что Владимир Петрович дойдет до конца своих исканий и откроет то, что хотел, но только уже в гробу. «Удивительно, как гроб подходит к нему, словно праздничный костюм, — мелькнуло в ее сознании. — Но где… где Стасик?..»