— Все тайны, все зерна, заложенные в этом людском роде, будут доведены до логического конца. Но этот конец растянется надолго и будет фантастичен, а для некоторых и приятен.
— То ли еще будет, — вздохнула Лена.
Однако надо было переходить к делу.
Данила, опять сменивший свою суть, или, может быть, оболочку дикого скифа на облик изощренного интеллектуала, а не искателя черной дыры, каким он был в глубине, в суровых, не обильных, но достаточных тонах описал Гробнову проблему: существуют люди, душа которых иная, чем у нас, в какой-то степени, конечно, а то и полностью. Одного такого он видел здесь, в Питере. Его фамилия Ургуев. Имени и отчества у него как будто нет. Нам необходимо его найти.
Гробнов вынул из шкафа водку и задумался. От этих дум он даже почернел.
— Я знаю, о ком вы говорите, — наконец выдавил он из себя, разлив по маленькой. — В нечеловечьих кругах у него есть еще то ли имя, то ли прозвище: Загадочный.
Аллочка напряглась: неужели, неужели…
— Но мне бы не хотелось открывать к нему дверь, — вздохнул Гробнов, и чернота вдруг сошла с его чуть-чуть профессорского лица.
— Да почему же так?! — воскликнул Данила. — Я человек свой и в нечеловечьих кругах.
— Вы-то свой, а вот девочки… — угрюмовато, но где-то по-мертвому галантно добавил Гробнов, указывая глазами на Лену и Аллу.
— За девочек я отвечаю, — слегка рассердился Данила.
— Да и вам открывать дверцу к нему я бы поостерегся, — осклабился Гробнов. — Дело в том, что Ургу-ев, ну как бы вам объяснить, не может мыслить…
— Как это так? — ахнула Алла.
— Он просто не по-нашему мыслит. Поэтому контакт с ним затруднен, до патологии. Я сам это испытал.
— Но попытка не пытка, — возразила Лена, вкусив рюмочку водки.
— Наоборот, именно пытка. Не знаю, не знаю… По моим сведениям, мало того что он не наш, он, на мой взгляд, вообще не может быть отнесен к существам. На то он и Загадочный. От него можно ожидать великого блага или же дикого вреда.
— Я извиняюсь, — вздохнула Лена, — но вид-то человеческий он имеет? Вообще, какой он из себя?
Гробнов почесал за ухом, став немного добродушней.
— Вид его никакого значения не имеет, — и Гробнов испил еще рюмочку.
— Главное, вы не можете к нему подойти на уровне разума.
— Какого разума? Человеческого? Или даже… — вопросила Лена.
— По крайней мере того, который в наших возможностях, — спокойно возразил Гробнов. — Об остальном разуме чего говорить! У нас, слава Богу, не он один.
Возникло молчание.
— О кошмар! — внезапно выговорил Гробнов.
— Владимир Петрович, — просветленно развел руками Данила, — бросьте! Нам ведь он нужен, только чтоб получить информацию. К тому же я видел Ургуева не только физически, но и духовными глазами. Да, это кошмар, но не «о кошмар!».
— Да я не об этом, — ответил Гробнов, опять погрузившись в себя.
— Нам этот Загадочный нужен, чтоб он вывел нас на человека, который стал жертвой изменения прошлого, — резко сказал Данила.
Гробнов тогда словно проснулся и чуть-чуть подскочил.
— И туда вы нос сунули, — воскликнул он. — Ну вы герой, герой! Прометей эдакий! Хорошо, в таком случае я дам!
И Гробнов встал со стула, походил вокруг гостей, точно вокруг иножителей, и вынул откуда-то рваную записную книжку. Потом вздохнул.
— Записывайте адресок… Вот так. Но спрашивать надо не Ургуева и не Загадочного, конечно, а Ти-хонравова Всеволода Иваныча. Такова сейчас его одежда. И не забудьте сказать, что вы от меня. Письмецо я черкну ему сейчас.
И через минут пять он передал Лесомину записочку следующего содержания:
«Многоуважаемый Всеволод Иванович, податели этого письма ищут Вашего доброго совета. У них сгорело дерево на дачном участке.
Ваш друг Гробнов».
Данила с пониманием отнесся к такому письму.
— Теперь дело в шляпе, Володя. Мы пошли, — сказал он.
— Владимир Петрович, на прощание покажите еще раз эту карту катастроф… — попросила Лена.
Гробнов отказал. Так и расстались. Гробнов, правда, добавил, уже в дверях:
— Велик, велик ты, Данила…
И гости вышли на улицы любимого Питера, а Гробнов лег в постель. Тайная мысль, которая жгла его, была одна; пора высшим силам отменить разум и этот мир.
Глава 2
На следующий день, если только его можно назвать следующим, до такой степени он был не похож на предыдущий, Алла и Лена брели по Питеру, чтобы встретить Данилу и идти к Загадочному. На этот раз великий город ввел двух москвичек в совершенно истерическое состояние, настолько дух города ошарашил их. Они не могли никуда деться от тайного восторга пред Петербургской империей, пред высшей химеричностью этого города, словно он сошел со скрытых от людей небес, пред его болотностью, безумными подворотнями, нежностью, туманами, достоевско-блоков-ским пронзительным мраком. «Вот во что мы превратили Европу, — только и бормотала Лена. — Так и надо впредь. Мы и Индию превратим у себя в иное».
А на углу уже звал их нездешне-черной рукой сам Данила.
— Давненько, давненько вы не были в Питере, по лицам вижу, — ласково произнес он. — Но сейчас мы совершим совсем другой зигзаг. Вот она, подворотня, куда нам идти, — и Данила указал на нечто захватывающее по своей уютной подпольности и заброшенности.
Лена подумала: «Вот уж действительно:
В какой-нибудь угрюмой подворотне
Я превращусь в начало всех начал».
Алла интуитивно подхватила ее мысль: «Именно среди этих помоев неизбежно превратишься в ангела».
…Данила шел впереди. Оказались около двери, по впечатлению ведущей скорее в комнату, чем в квартиру.
Открыл человечек, но его почти не было видно. Данила, не говоря ни слова, поспешно сунул ему записку от Гробнова.
Ургуев (это был он) прочел и поманил их в глубь черно-потустороннего коридора, по которому, на первый взгляд, могли проходить только призраки или крысы.
Ургуев потом как-то исчез (да его и так почти не было видно) в какую-то комнату-дыру, откуда высунулась его рука и поманила.
Все четверо очутились в комнатушке неопределенного измерения, но весьма приличной и где-то подземно-эстетской. Посреди — круглый стол со стульями.
«Осталось только завыть», — подумала Алла.
Ургуев проявился.
«Боже, какие у него большие уши при такой худобе. Да и сам он низенький какой-то, — подумала Лена. — Но глаза — странные. Меняются как-то, не то по выражению, не то на самом деле».
Данила же отметил, что как-никак, но с этим парнем он никогда бы не решился сплясать около черной дыры. Не то чтобы он свалит и себя, и тебя в бездну, а просто само по себе. Еще неизвестно, куда упадешь после этого.
Ургуев же вдруг вскрикнул, так что Алла вздрогнула.
— Зачем пришли — знаю, а вам отвечу! После такого высказывания Данила подобрел и расплылся в блаженнейшей улыбке:
— Так бы сразу и говорили. Мы все поняли.
— О том, кого ищете, — вымолвил Ургуев полуисчезая, — мне ничего не надо знать, кроме, во-первых: какая у него форма ушей и рта?
Алла изумленно ответила.
— В постель мочился?
— Нет.
Из другого угла последовал следующий вопрос:
— Когда родился тут, какой первый сон видел? Алла пробормотала: «Откуда мне знать», на что
Ургуев несказанно удивился и процедил:
— Как это он вам не рассказывал, ничего себе человек!
Уши у Ургуева порой двигались как будто сами по себе, точно они были не его. Наконец он опять взглянул на записку, словно в ней был глубоко запрятанный смысл. И спросил:
— Был ли он мертвым?
Лена уже понимала, конечно, что человек этот где-то свой, хоть и грядущий. Тем более раз он задает такие вопросы. И она ответила:
— Чуть в большей степени, чем все люди.
— Это любопытно, — хмыкнул Ургуев.
Алла же начала рассказывать о всем этом безумии с моргом, но Ургуев ее остановил:
— Отвечайте только на мои так называемые вопросы. Если что еще, я узнаю от Гробнова. Он нужное подчеркнет. Гробнов любит отличать живое от мертвого, и потом…
Данила прервал и посетовал:
— Я ушами вашими любуюсь. С такими ушами не пропадешь.
Ургуев замолчал, а потом пискнул где-то рядом:
— Я уже давно пропал. Мне хорошо. Уши ни при чем тут. Они вам нужны, мои уши.
— Чуть бы пояснее, — пожаловалась, в свою очередь, Алла. — Впрочем, что это я… Неплохо ведь.
— Последний вопрос: интересовался ли искомый когда-нибудь гусями?
Тут уж Алла не выдержала — захохотала. Ургуев одобрил:
— Хорошо ответили, Алла!
«Он и имя мое знает, мы же молчали». — Дрожь неприятно прошла по спине Аллы. Лена улыбалась. «Он свой, он свой», — прошептала она Алле.
— Тогда еще один вопрос: участвовал ли в спиритических сеансах, при сильном медиуме и так далее?
— Было с ним.
— Ну вот, на пока достаточно.
— Может, еще чего спросите?! — тоскливо воскликнула Алла. — Мне покоя нет!
Ургуев побледнел.
— Я бы, может, и спросил, но, вот ваш Данила чуть-чуть знает, дело в том, что я быстро теряю способность мыслить и, следовательно, говорить по-вашему, по-человечьи. Слышите, у меня язык еле ворочается, — обратился он к Даниле. — Устал я по-вашему. Устал уже. Сколько можно.
— И что же будет? — спросила Алла.
— Будет черт знает что. К тому же ни я не пойму — что вы говорите, ни вы — что я, если вообще скажу. Уходите! Уходите, как это сказать иначе… До завтра…
Лена возмутилась:
— А ответ?! Где Стасик, по-вашему? Ургуев отскочил и вздохнул:
— Я же обещал, что ответ дам… Но подождать надо. Будьте робкими.
— Когда и где ответите? — спросил Данила.
— В Москве. Через там пять иль шесть ночей. Телефон дайте любой… А в Москве я почти всегда. Позвоню.
Телефон был дан: Аллы и Лены. Ургуев умилился:
— Какие вы тихие все стали. Уходите. То-то. И он погрозил стене.
Трое гостей оказались в садике. Когда выходили — был провал, ибо Ургуев действовал на нервы: то уши у него чуть ли не шелестели, то глаза его мученически уходили в себя, то его просто как будто бы не было видно. Последнее, пожалуй, раздражало больше всего.
— Да где же вы? — рассердилась Алла, когда прощались, чуть ли не за руку.
В садике Данила Юрьевич, как более близкий к Загадочному да еще чувствуя себя где-то русским Вергилием, объяснял:
— Дело-то серьезное.
— В каком смысле? — вмешалась Алла. — Он ответит?
— Мне кажется, что ясный намек будет, — поспешила обнадежить Лена. — Не такой он человек, чтобы водить за нос.
— За нос он водить не будет, — смиренно согласился Данила. — Но я о другом. Как приятно, что мы ушли вовремя. Ургуев по-человечьи мыслит с трудом. Но когда он начинает мыслить по-своему и выражать это, то тогда, я был ведь полусвидетелем, тогда не то что понять ничего невозможно, это уж ладно, но страшновато становится.
— Страшновато?.. Да, да, да, — промолвила Лена.
— Страшновато, потому что чувствуешь за всем этим подтекст целой Вселенной. Объял этот тип необъятное, по-моему. У него совсем другая, чем у нас, мыслительность. То, как он мыслит, — на этом целая какая-то и темная для нас Вселенная стоит. Ее тень просто виднеется за его этой мыслительностью. Мы там не можем быть. И оттого страшновато по-своему.
— Все понятно, — вздохнула Алла. — Кто же он?
— Вот здесь я с честью могу сказать: а Бог его знает. Несомненно знает. Но только Бог. Но намеки жутковато-сладкие, правда ведь, Лена?
— Чистая правда, — кивнула головой Лена.
— Будем ждать его тени, — заключил Данила. — Может, зайдем в кафушку по этому поводу, почеловечимся за столиком, а потом — в Москву, конечно, в Москву!
— Ишь, к Гробнову он заглянет, — усмехнулась Лена. — А тот уж любой факт разукрасит, как покойника для могилы.
— Нам ли бояться фактов, а тем более могилы, — возразил Лесомин.
Глава 3
Оскар Петрович Лютов, когда еще был во чреве матери, хохотал. Точнее, Бог ему судья, сама мамаша утверждала так, потому что не раз видела его во сне хохочущим, первый раз месяца за два до родов. Но зато из Оскара Петровича получился впоследствии большой ученый.
…Стасик, когда рано утром ушел из дома, уже никаким Стасиком себя не считал. Он вообще не знал теперь, кто он. Не был даже уверен в том, что он — человек. Напротив, походив еще с полчаса, он потерял представление о том, что он — человек. Дико озираясь, он сел на скамью. Оглядел пространство, дома вокруг, деревья, и ему показалось, что он видит все это в первый раз. Он просто заброшен в совершенно незнакомый ему и даже глупый мир. С изумлением он смотрел на окна. Но главное было не в этом. Какая-то незнаемая миру сила несла его, как осенний лист, но куда?.. Он чувствовал присутствие этой силы и что он как будто в ее власти, хотя никакой власти над ним не было. Он просто сидел на скамейке, ошалелый, став иным. Не то чтобы память исчезла, нет, где-то он помнил, что он-де Стасик, его жена — Алла и так далее, но эта память — была память о сновидении, и ничего больше. На самом деле никакой он не Стасик и не человек тем более. И слов нет определить, кто он.
Но одна мысль вертелась: что делать?
Станислав, тупо посмотрев на троллейбус, словно на идиотизм, пошарил в карманах. Вот и записная книжка. Он открыл ее, и его озарило: Оскар Лютов — к нему надо идти. Он видел это существо в сновидении, которое называют жизнью, и тот дал ему, неизвестно почему, свой адрес. «Надо идти, но что это значит?» — подумал Станислав. Незнакомый мир вокруг внушал только фантастические мысли. Как уж тут «идти»…
Подумав немного, Станислав решил, что единственный путь — чуть-чуть вернуться в сновидение. Он сделал усилие и впал в легкую дрему. Тогда очертания города опять стали знакомыми, по крайней мере до какой-то степени, и он мог в таком состоянии передвигаться. А почему он так застремился найти этого Люто-ва, было выше его понимания… Как во сне он опустился под землю в метро. И как в сновидениях изредка мелькала мысль — сейчас идти туда, вот эту остановку я помню — видел ее во сне… много раз. Особенно эту колонну.
* * *
Оскар Петрович стал не просто ученым, но еще и знаменитым, правда с особенностями. Мало того что он, независимо от самого себя, нередко хохотал во сне, но он еще занимался испытанными древними тайными науками. Лютов как-то лихо объединил в своем творчестве естественные и неестественные науки. Порой, внезапно проснувшись после своего дико-сонного хохота, он, сорокапятилетний мужчина, садился на кровать и выпученно смотрел в одну точку. Думал…
Знаменит он был по-разному и в разных кругах. По естеству он, физик-теоретик, отличился двумя вполне нормальными фундаментальными трудами, правда, на весьма пограничные для науки темы. Простые ученые туда не заглядывали: боялись.
Что касается другой линии, то о Лютове ползали по Москве и Петербургу самые чудовищные слухи. То он якобы стулья сдвигал одним своим взглядом (взгляд у него вправду был тяжелый), то вылечивал тех, кто, считай, уже почти умерли (в глазах посторонних, по крайней мере).
Но более всего поражала одна его, можно сказать пещерная, способность: он мог менять форму предметов и даже живых существ. Тому были самые прямые свидетели. Но для того Лютову, Оскар Петровичу, надо было глубоко взглянуть в лицо свидетелю, а потом перевести свой пристально-каменный взгляд на предмет. И вместо какой-нибудь табуретки перед свидетелем громоздилось огромное черное кресло, занимающее чуть ли не полкомнаты, да еще уходящее под потолок. Свидетель обычно визжал, хватался за сердце, а один умудрился схватить себя за член, но Лютов быстро и благодушно возвращал все на свои места.
Но чтоб менять форму людей — насчет этого ни-ни. «Образ и подобие Божие мы не трогаем», — угрюмо говаривал Лютов своему попугаю, сидящему в клетке. И тот истерично повторял его слова.
Но зато братьям меньшим доставалось. Кошки, собачки, завидя его взгляд, с визгом и воем разбегались кто куда, свиньи зарывались в землю. Говаривали, что в зоопарке Лютов огромного льва обернул в верблюда. На время, конечно. Сторож сам видел, но Лютов на него так взглянул, что тот надолго присмирел. «Смотри у меня, — мрачно сказал ему на прощанье Лютов, — будешь тише воды, ниже травы до самой смерти. Хулиганить позволю только потом».