— Да кто ж его возьмет-то? — спросила Даша.
— Возьмут, возьмут и еще спасибо скажут! Я уже договорилась. Один так обрадовался, что вот эту бутылку вина мне подарил.
— Женщине — вина? — удивилась Катя.
— Да, а что? Сперва коробку конфет вынес, а я сказала ему, что конфеты детям и девушкам дарят. Тогда он спросил, чего бы я хотела. Вот я и говорю: я старая женщина и всю жизнь на Кавказе жила, если у тебя есть бутылка хорошего вина, можешь подарить.
— Так это то самое вино, которое мы пьем? — улыбнулась Катя.
— Молодец, правильно догадалась, — кивнула Клава.
— Как же ты могла взять вино, не зная, согласится ли Гоша у них работать?
— Не первый год я в этом доме. Согласится он, я знаю.
— Ой ли? — картинно протянула Даша, и три пары глаз уставились на молчавшего Гошу.
— Баба Клава, а конфеты он забрал? — спросила Сашенька.
— Конечно, нет. Откроем коробку после ужина, к чаю.
— Ну, в таком случае я, пожалуй, соглашусь… — не очень уверенно произнес Гоша.
— Как это пожалуй? — возмутилась Клава. — Я в прошлый мой выходной специально для тебя прибралась в моей халупе, постель приготовила, простыни стираные, крахмальные, одеяло и подушки на солнце прожарила, а ты говоришь — пожалуй!
— Прости, не так выразился. Я поеду… Спасибо тебе, Клава.
Катя допила свой бокал и задумчиво произнесла:
— Хорошее вино, не хуже французского.
— Как вы можете так говорить, Екатерина Викторовна! Грузинское вино — самое лучшее, если его не в Москве разливали, — возмутилась Клава.
В четверг в середине дня у Кати мелодично запел мобильный. Она схватила его и выскочила в коридор.
— Слушаю!
— Здравствуй, любимая, — услышала она голос Андрея. — В пятницу вечером прилетаю, буду до конца воскресенья. Возражений нет?
— Только одно: долго ждать.
— Постарайся дождаться, хорошо?
— Я буду очень стараться. Целую…
Господи, как теперь дожить до конца пятницы!
Катя никогда не спрашивала Андрея, каким образом ему удается вырваться к ней, что он говорит на работе, что сообщает Данусе, не подозревает ли она измены, как он объясняет субботние или воскресные отлучки из дому. Он тоже ни разу об этом не заговаривал, не упоминал ни имени жены, ни обстоятельств, при которых ему удавалось безболезненно — или нет — появляться в Москве. По молчаливому согласию оба избегали разговоров о, так сказать, технических подробностях их встреч. Когда однажды Елена Андреевна спросила ее об этом, Катя смутилась, но постаралась объяснить матери:
— Понимаешь, мам, ведь мы на самом деле погрязли в грехе, как сказал бы батюшка, будь я верующей и приди к нему на исповедь. Неужели мы к тому же еще должны унизиться до обсуждения подробностей нашего обмана? Нет-нет, только не это!
Она вернулась в комнату, не в силах скрыть сияющее лицо, и когда Жанна Ивановна посмотрела на нее своим привычным строгим взглядом, выпалила, как бы оправдываясь за неуместную в рабочие часы радость:
— Хорошие новости! Звонил отец, сказал, что критики высоко оценили его работу.
Реакция начальницы была неожиданной:
— Очень за него рада. Мне его исполнение так понравилось! Давно не испытывала ничего подобного. Вы знаете, он такой яркий, мужественный, что перестаешь замечать дефекты внешности его героя. Собственно, именно это и хотел сказать Ростан.
«Ай да папка! Пронял-таки мою мымру!» — подумала Катя и рассыпалась в благодарностях за добрые слова.
В понедельник, в выходной день театра, как договорились, Виктор Елагин позвонил Елене Андреевне.
— У тебя ничего не изменилось? Я могу подъехать, поговорить о спектакле?
— Ну конечно, мы же условились.
— Я буду минут через сорок. Устраивает?
— Вполне, — согласилась она. — Не опаздывай, потому что я буду свободна только до семи.
— Договорились.
Он захватил с собой бутылочку вина и по дороге остановился у цветочного рынка. Безвкусные помпезные букеты удручали. Виктор знал, что Елена любит гиацинты, но, увы, их в продаже не оказалось. Он завернул за угол, туда, где подмосковные старушки, прячась от милиции и цветочной мафии, украдкой торгуют плодами своего труда, и нашел именно то, что искал: розовые, фиолетовые и белые гиацинты источали нежный, изысканный запах в руках маленькой, сухонькой старушки. Елагин купил пять цветков и вернулся к машине.
Елена Андреевна всплеснула руками:
— Мои любимые! Спасибо, ты очень мил.
Бутылку вина он отнес на кухню, откупорил, не спросив разрешения.
— А это зачем? — удивилась она.
— Я подумал, что на премьеру ты наверняка не придешь — зачем второй раз смотреть, если я практически ничего не стал менять? Значит, и на банкете не будешь. Но отметить мою первую, пусть и не очень удачную, режиссерскую работу ты просто обязана.
— Звучит убедительно, — улыбнулась Елена. — Я предлагаю сначала поговорить, а то вино вскружит голову, могу что-нибудь и пропустить.
Она достала маленький блокнотик, в котором сделала пометки и короткие записи сразу после прогона. Эта давняя привычка, выработанная еще в годы учебы в ГИТИСе, помогала при разборах и обсуждениях спектаклей не растекаться мыслию по древу, говорить четко, последовательно, не путать фамилии артистов — не всегда к прогонам были готовы программки, а артисты — народ самолюбивый и обидчивый.
Просидели они с Виктором долго: надо было рассказать ему о Кате, о ее новом увлечении, потому что Елене Андреевне, несмотря ни на что, было тревожно за дочь — уж очень рискованным казался ей этот роман с зятем шефа. Разговор о дочери взволновал Елагина, он забросал Елену вопросами.
Вино почти было выпито, она взглянула на часы и стала поспешно мыть бокалы, убрала бутылку с остатками содержимого, попутно заглядывая в большое зеркало, висящее над диваном.
— Витя, прости, но мне пора, — сказала она. — Уже без пятнадцати семь.
— Да, да, — согласился он, — я тебя не стану задерживать. Спасибо за серьезный разбор. До встречи. — И он направился в прихожую.
В ту же минуту прозвучал звонок. Виктор Елагин открыл дверь. На площадке стоял Николай Васильевич.
— Простите, я к Елене Андреевне, она дома?
Елена подскочила к двери.
— Да, да, Николай Васильевич, заходите!
— Прошу вас, — сказал Елагин и вслед за гостем непринужденно направился в комнату, словно никуда и не собирался уходить. Встретившись с недоуменным взглядом Елены, он по-мальчишески подмигнул ей и выставил недопитую бутылку вина.
Елена Андреевна была в бешенстве, но ничего не могла противопоставить раскованному поведению Виктора, который словно почувствовал себя в обстановке французского водевиля и без подготовки начал играть новую роль.
Как опытный и тонкий театровед Елена мгновенно уловила это и, взяв себя в руки, представила мужчин друг другу:
— Познакомьтесь — Николай Васильевич, мой друг, Виктор Елагин, мой бывший муж.
— И настоящий, — уточнил Виктор. — Садитесь, давайте выпьем за знакомство. У нас еще осталось немного вина.
Ей ничего не оставалось, как поставить на стол три бокала…
Николай Васильевич почувствовал себя крайне неловко и минут через десять, сославшись на дела, извинился, откланялся.
Когда дверь за ним закрылась, обычно сдержанная Елена Андреевна звенящим от ярости и возмущения голосом спросила:
— Что ты себе позволяешь? По какому праву ты устроил здесь театр одного актера?
Елагин сел на диван, откинулся и с улыбкой заметил:
— Но ты отлично мне подыграла.
— Я подыграла?! Замолчи, бесстыжая твоя физиономия! Как ты смеешь играть моей жизнью?
— Леночка, ты путаешь понятия. Я вовсе не играю, а спасаю тебя, потому что мне слишком дорога твоя жизнь. Ну зачем он тебе нужен? Что у вас может быть общего?
— Какое тебе до этого дело? Это мои проблемы, и не суй куда не следует свой нос!
— Поверь, ты еще будешь меня благодарить, — не унимался Виктор.
— Да кто ты такой, чтобы тебя еще благодарить?
— Как кто? — изобразил искреннее удивление Елагин. — Я твой муж. Кстати, ты меня оскорбила, назвав меня бывшим.
— Ах, ты еще и оскорблен? — буквально задохнулась от возмущения Елена Андреевна.
— Разумеется. В доказательство могу продемонстрировать тебе мой паспорт.
— На кой черт сдался мне твой паспорт!
— Согласен, он тебе не нужен. Тогда загляни в свой.
— Перестань немедленно фиглярничать! У нас с тобой двадцать с лишним лет нет ничего общего!
— Вот тут, Елена Андреевна, вы глубоко заблуждаетесь: у нас общая духовная жизнь, которая никогда не прерывалась, и еще небольшая деталь — у нас общая взрослая прелестная дочь.
Елена внезапно сникла, опустилась на диван, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Елагин обнял ее, прижал к себе и стал успокаивать, словно ребенка:
— Леночка, родная, ну что ты… И все из-за этого типа? Хочешь, я побегу, догоню этого гоголя-моголя и верну?
— Что ты несешь, какого гоголя?
— Николая Васильевича, почти Гоголя — ты забыла классику.
— Идиот! — Елена Андреевна резко вскочила.
— Согласен, ты права, но не совсем: я был идиотом двадцать с лишним лет назад, как ты изволила подсчитать с математической точностью, а теперь поумнел. Разве не заметно? Давай это обсудим. Иди сюда, не стой, как афишная тумба, — и он привлек ее к себе, целуя мокрые от слез щеки.
Она не сопротивлялась и только повторила шепотом:
— Идиот…
Степ звонил почти из каждого города, куда перемещалась их рок-группа со своими гастролями, или, как называли это сами музыканты, чесом. Каждый раз в трубке звучали одни и те же слова?
— Привет, это Степ!
Сначала Катя просто давала отбой, а потом решила сменить мобильник, заодно и получить другой номер, тем более что появились новые, усовершенствованные, изящные аппараты.
Когда в пятницу вечером приехал Андрей, он прямо с порога недоуменно спросил:
— Что с твоим телефоном? Я пытался позвонить тебе из Внукова, но мадам автоматика ответила, что абонент недоступен.
— Прости, я не успела тебе сказать… Дело в том, что я хотела сменить номер, а потом решила просто отключить старый сотовый и купить новый. Теперь я вся в телефонах, новых и старых.
Андрей обнял ее, прижал к себе, потом отстранил и внимательно посмотрел в глаза:
— У тебя что-то случилось?
— Ерунда, ничего особенного… — ответила она и сама почувствовала, как неубедительно звучат ее слова. Тогда Катя решила рассказать Андрею все с самого начала, так, как оно и было на самом деле, ничего не утаивая, не скрашивая и не оправдываясь. Про себя она подумала, что, если Андрей осудит ее или станет плохо о ней думать, лучше уж сейчас, а не когда-нибудь позже.
— Вот и все, — закончила она свой рассказ. — Теперь остается только проблема с городским телефоном, но я редко бываю дома, только по вечерам. Все мои близкие звонят обычно мне по мобильному, и я могу спокойно его отключать. — Катя замолчала, ожидая реакции Андрея.
— Да-а, — задумчиво произнес он. — Упорство и настойчивость, достойные лучшего применения…
— Я думаю, с точки зрения Степа, добиваться любимой женщины — это и есть наилучшее применение настойчивого характера. Ты так не считаешь?
— Не знаю… пожалуй…
— Хочешь сказать, что тебе не приходилось добиваться любви женщины, они сами к тебе тянулись, как я, например?
— Что ты несешь, горе мое! — Андрей схватил ее на руки и закружил по комнате. — Никогда, слышишь, никогда не говори и не думай так! Разве не я напросился в «Ленком», хотя мог бы запросто достать любой билет на любой спектакль у театральных спекулянтов, как и сделал, когда пригласил тебя в Большой? Я люблю тебя! Я просто голову потерял и не представляю, как мог все эти годы прожить, не зная тебя, синеглазая моя разбойница. Но если бы ты от меня отказалась так категорично, как это делаешь по отношению к нему, я не смог бы быть столь назойливым.
— Поставь меня на место, а еще лучше — положи на тахту, а то у меня голова закружилась.
Андрей опустил ее на тахту, встал на колени и стал медленно раздевать, целуя каждый обнажающийся кусочек ее тела…
Потом они долго лежали, не разжимая объятий, и тихо говорили о спектакле Виктора Елагина, о классической драматургии и ее интерпретации на современный лад, о том, что современные дети мало читают Марка Твена, Жюля Верна, совсем не знают любимой книжки их детства «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля и еще многое другое, что им обоим было дорого. В их воспоминаниях о детстве неожиданно выяснялись такие забавные детали, которые запомнились и Андрею, и Кате, хотя росли они в разных городах и разница в возрасте была почти девять лет. Порой возникало обманчивое ощущение, будто они с детских лет знали друг друга.
Только во втором часу ночи стали укладываться спать.
Неожиданно Андрей спросил:
— Скажи, чудовище, если бы мы с тобой не встретились, ты продолжала бы с ним…
— Зачем этот вопрос, Андрюша, разве я не сказала, что все было кончено до моей командировки в Средневолжск? — перебила его Катя, не дав договорить.
— Прости, видимо, я недопонял, — слегка сконфузился он. — Не будем больше об этом.
Но Катю вопрос задел за живое, и она, не утерпев, впервые за все время их знакомства сказала:
— Тебя волнует мое прошлое и, скажем так, предполагаемое, или гипотетическое будущее, а как, по-твоему, я должна воспринимать твою нынешнюю двойную жизнь? Нет, ты не подумай, что я на что-то претендую или обижаюсь, но понимать мое состояние, когда ты уезжаешь от меня к ней, ты просто обязан.
— Ну прости меня, прости, я был бестактен и совершенно искренне каюсь. Даю тебе слово никогда не возвращаться к этому. Пожалуйста, не сердись. И вот еще что я хочу сказать: клянусь тебе, что никто на свете мне не нужен, кроме тебя, ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Я обещаю, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы мы были вместе. Всегда. Только для этого потребуется время и терпение. Поверь, здесь я не могу принять волевого решения, не потому, что не хочу, а на самом деле не могу.
Кате захотелось спросить его — почему он не может? Но она интуитивно поняла, что за этим вопросом может последовать бесконечный разговор, где каждый будет прав и каждый виноват, а в результате их безоблачное счастье померкнет в тумане недоверия и подозрительности. И хотя его фраза неприятно ее царапнула, она предпочла не зацикливаться на ней.
— Тебе не нужно принимать никаких решений. Я верю тебе, я люблю тебя, я живу твоей любовью.
Катя ткнулась носом ему в шею и замерла. Ощутив на себе ее теплое дыхание, Андрей так отчетливо воспринял этот миг счастья, будто это было не чувство, а нечто материальное, видимое и осязаемое. Тихим-тихим шепотом, словно его могли подслушать, он сказал:
— Я обожаю тебя, обожаю, хотя терпеть не могу этого слова и никогда ни при каких обстоятельствах его не произношу… Я обожаю тебя, горе ты мое, чудовище синеглазое… и бесконечно хочу тебя…
Перед отъездом Андрей записал на листке бумаги подробный адрес, номер телефона, дату и протянул его Кате.
— Что это? — удивилась она, внимательно вчитываясь в незнакомое название улицы.
— Адрес моих родителей. Они сейчас на даче, отец пишет, а мама пашет. Ей совершенно незачем заниматься сельским хозяйством, но она так горда своей картошечкой, клубничкой, зеленюшкой, — Андрей уморительно изобразил интонацию и жесты матери, — что оторвать ее от земли нет никакой возможности.
— Но зачем мне их адрес, ведь я не собираюсь им писать? — недоуменно улыбнулась Катя.
— Я не сказал тебе самого главного: жду тебя там в следующую пятницу первым утренним рейсом. Ненадолго уйду с работы, встречу тебя в квартире, а вечером вернусь, и мы до воскресного вечера будем вместе.
— Андрюша, это сумасшествие! Невозможно! — вскричала она.
— Но почему?
— В Средневолжске, под самым носом… — начала она и осеклась.