— Успокойся, я живу в новом районе города, а это в старой части.
— Но как я туда доберусь?
— Знаешь, есть такой вид транспорта — такси. Садишься в аэропорту, называешь адрес, и тебя везут. Тут все написано, — он указал на лист бумаги. — Этаж третий. Звонишь, я открываю — и все! Очень просто.
— У твоих родителей… Они могут приехать с дачи… мало ли что… — никак не могла успокоиться Катя.
— Во-первых, они не собираются возвращаться в город по крайней мере в ближайшие три, а то и четыре недели, во-вторых, они знают, что ты приедешь…
— Как знают?! Что ты говоришь? Это ужасно неловко… Что они подумают обо мне?
— Остановись, помолчи минуточку, — Андрей обнял ее. — Видишь ли, я всегда был откровенен с родителями, во всяком случае, в главном. Они все знают о нас и думают о тебе так же, как и я. Мне бы даже хотелось, чтобы вы познакомились, но это позже, не сейчас. Я не вижу причины скрывать от них истинное положение вещей: вся моя жизнь — в тебе.
Прозвучал новый сотовый телефон короткой музыкальной фразой из оперы «Кармен». Катя ответила. Диспетчер сообщила, что заказанное такси ждет у подъезда.
— Жду тебя, родная, в Средневолжске. Все будет хорошо, — Андрей нежно поцеловал раскрасневшуюся от волнения Катю и направился к выходу.
Клава проявила себя женщиной не просто решительной, но и деловой: получив согласие Гоши, на следующий же день объявила ему, что нужно немедленно ехать, знакомиться с будущим заказчиком.
— Куй железо, пока не остыло! — выдала она на свой лад очередную поговорку.
Сашеньку взяли с собой — каникулы в младших классах уже наступили, и до переезда на дачу девочка гуляла с отцом либо во дворе дома, либо он возил ее в Измайловский парк.
Гоша всячески хотел отсрочить поездку, мотивируя тем, что лучше это сделать после переезда на дачу, в один из воскресных дней, когда Даша будет дома и сможет побыть с Сашенькой, а сейчас незачем таскать ребенка невесть куда. Но Клава была непреклонна.
И они поехали.
Домик ее стоял метрах в пятидесяти от небольшой березовой рощицы, окруженный свежекрашенным деревянным штакетником.
На участке, кроме цветов и свежей зелени, не было никаких посадок. Клава за лето выбиралась сюда не чаще одного раза в месяц и потому справедливо полагала, что без ухода все погибнет.
Она отперла калитку и ввела гостей в дом, сразу же поразивший Гошу своим обжитым видом, словно обитатели его только что ненадолго удалились. Сашенька быстро обежала две небольшие комнатки, террасу, кухню и захлопала в ладоши с криком:
— Ой! Как в домике у трех медведей! Можно я тут поживу немножко?
— А чем тебе на даче плохо, егоза? — спросила Клава.
— На даче все — как в Москве, а здесь — как в сказке.
— Ладно тебе, не фантазируй, — проворчал Гоша.
Клава оставила их и пошла искать владельца недостроенного трехэтажного кирпичного дворца, втиснутого прямо в белоснежную березовую рощу.
Они встретились, как старые, добрые знакомые.
— Здравствуйте, Клавдия Ивановна! — приветствовал ее мужчина лет сорока, среднего роста, худощавый, с ранней обильной сединой в волосах. — Что нового?
— Привезла, Яков Петрович, художника. Поначалу никак не соглашался, потому работы у него много, заказов разных. Он, это… большой талант, портреты пишет всякие, а тут я как банный лист пристала — поедем да поедем. Только из уважения ко мне согласился. Думаю, если понравитесь друг другу, я его у себя в дому, здесь и поселю, чего ему таскаться из города каждый день.
В Клаве, многострадальной, измотанной жизнью и обстоятельствами женщине, приближавшейся к своему семидесятилетию, погибал талант агента по трудоустройству и наверняка еще много других способностей, которые в иной ситуации могли бы проявиться в ней не менее ярко и мощно. А главное, она обладала талантом неистребимой человечности, которую не растеряла, несмотря на все мытарства, выпавшие на ее долю.
— Так где же он, уважаемая Клавдия Ивановна? Приглашайте его сюда.
— Он дочь в рощу повел, показывать. Говорит, нигде таких белых берез не встречал.
— Хорошо, как вернется, приводите его прямо ко мне.
Примерно через час Гоша с Сашенькой вернулись. Оба раскрасневшиеся, довольные, трудно сказать, у кого из них настроение было лучше — у отца или у дочери.
Подернутая белесой дымкой роща пробудила в Гоше, казалось, давно уже забытое желание посидеть с этюдником на пленэре, в березовом хороводе.
— Ты молодец, Клава, — сказал он, — такое место чудное выбрала, красота! И зелень, и белизна березовых стволов — все совсем другое, не как у нас на даче.
— Да разве ж я выбирала? Что подвернулось, что было подешевле, то и купила. Опять же тут работа для меня нашлась. Разве я могла подумать, как тут все разрастется, расширится. В те годы избушка моя совсем на отшибе стояла, а нынче в самом центре оказалась.
— Баба Клава, можно мы тут немножко поживем с папой, а потом поедем на дачу? — с прежней просьбой обратилась Сашенька.
— Это, генацвале, как мама скажет. А теперь пойдем, с соседом познакомимся.
— А я могу с вами пойти?
— Конечно, не сидеть же тебе дома одной.
Они отправились в близкий путь — новый дом стоял примерно в двухстах метрах от избушки Клавы.
Первым делом Яков Петрович повел показывать Гоше дом. Клава с Сашенькой следовали за ними. Оказалось, что строительные работы практически закончены: два нижних этажа полностью готовы к заселению, оставалась отделка третьего. Хозяину хотелось устроить там нечто вроде картинной галереи с большим количеством зелени, цветов в кадках и горшках, установленных в центре помещения.
— Как вам моя идея? — обратился он к Гоше.
Тот осмотрелся, обошел вдоль стен незастроенную никакими перегородками площадь и сказал раздумчиво:
— Если вы дадите мне лист бумаги, я попробую набросать, как мне видится дизайн всего этажа.
Они спустились по деревянной, некрашеной лестнице на второй этаж, Яков Петрович извлек из стенного шкафа лист бумаги, и Гоша, присев по-турецки на пол у последней, нижней, ступеньки лестницы, тут же набросал своим фломастером, который торчал у него в нагрудном кармане футболки, эскиз будущего интерьера третьего этажа. Ступенька, послужившая мольбертом, оказалась настолько гладко отшлифованной, что рисунок получился отличный, без изъянов. Пока Гоша рисовал, Яков Петрович как зачарованный смотрел на его руки сверху вниз, а когда эскиз был закончен, решительно заявил:
— С этого дня никаких идей от меня не ждите — делайте, творите, как считаете нужным. Я на все согласен! — Потом пожал Гоше руку и совсем неожиданно спросил: — А портреты вы тоже пишете? Вот Клавдия Ивановна говорила, что у вас есть заказы…
Клава, молча наблюдавшая за мужчинами, не дала ему договорить и, опередив Гошу, выпалила:
— А то как же! Он жену свою, еще когда она невестой была, так расписал — вся мастерская в ее портретах.
— О! Вы действительно настоящая находка для меня — я давно хотел иметь портреты моих дочерей. Они погодки — старшей четыре, а младшей три годика. Не согласитесь ли написать с них портрет?
— Можно, почему бы и нет, — не очень уверенно отозвался Гоша.
— Вот и прекрасно, — обрадовался Яков Петрович. — Через неделю вся мебель, вещи — словом, все, что нужно для жизни, будет на месте, и я смогу перевезти моих. Тогда и начнете. И еще одна просьба: если вы согласитесь понаблюдать за мастерами-отделочниками, чтобы мне не так часто сюда ездить, это будет отдельная плата.
Гоша согласился и подумал, что Яков Петрович совсем не производит впечатления миллионера-нувориша, похож скорее на научного работника, какого-нибудь «мэнээса» с кандидатской, недавно разбогатевшего и потому еще не очень уверенного в себе. Много позже, при более близком знакомстве оказалось, что первое впечатление было верным — Гоша наметанным глазом художника правильно воспринял характер своего работодателя.
Когда устный договор был обсужден до деталей, Яков Петрович извлек все из того же стенного шкафа бутылку «Мукузани», баночку «Спрайта» для Сашеньки, граненые стаканы, поставил, по примеру Гоши, на нижнюю ступеньку лестницы и, провозгласив тост «за успех нашего предприятия», предложил Гоше обращаться друг к другу по имени:
— Помимо прочего, это очень удобно: Яша — Гоша, — сострил он.
Клава не преминула заметить:
— У вас всегда только «Мукузани»?
— А вам не нравится?
— Нет, что вы, наоборот! Просто в Москве трудно найти настоящий грузинский розлив — жулье всякое научилось подделывать даже этикетки.
— Меня снабжает мой старый друг.
— Это хорошо, когда есть друзья, — вздохнув, заключила Клава.
Прощаясь, Яков Петрович предупредил Гошу:
— Если моя жена захочет что-нибудь по-своему менять, не обращайте внимания, не спорьте, не убеждайте, а делайте все, как считаете нужным. Она прекрасная женщина, хорошая мать и хозяйка, но вкус… как это лучше сказать… не очень развит.
— Будем развивать, — улыбнулся Гоша, почувствовав себя раскованно.
После поездки в Средневолжск у Кати появилась надежда, пусть и без излишней уверенности, что рано или поздно они с Андреем смогут объединиться, не врать, не таиться, не придумывать бесконечные предлоги и версии для коротких встреч. Этому способствовала уютная домашняя обстановка квартиры старших Бурлаковых. Все там было старинное, подлинное, не купленное в антикварном магазине, а прожившее вместе с хозяевами долгую жизнь, состарившееся вместе с целым поколением своих владельцев: шифоньер орехового дерева с большим зеркалом, ночной столик с мраморной столешницей, мраморный же умывальник, к которому ловко были подведены водопровод и слив, уходящий в канализацию. Легкая истертость столового серебра говорила об их заслуженной старине. Ничего вычурного, во всем рациональная простота и рачительность.
Они провели там два дня — субботу и воскресенье. По насыщенности и теплоте взаимоотношений эти дни превзошли все предыдущие встречи.
Андрей собирался через несколько дней в командировку в Москву на один день — Аркадий Семенович созывал всех руководителей дочерних фирм и филиалов на какое-то срочное совещание.
— Я буду всего один день, утром следующего дня должен вернуться первым рейсом. У нас с тобой остаются только поздний вечер и одна ночь. Как ты к этому отнесешься?
— С восторгом! — Катя обняла Андрея.
— Я-то в самолете хоть часик придавлю, а тебе утром на работу — вот что меня заботит.
— Не волнуйся, Жанна Ивановна что-нибудь придумает, чтобы взбодрить меня. Зато после работы буду спать в свое удовольствие. Дождусь твоего звонка, поотключаю все телефоны и завалюсь.
— Ах ты мой стойкий оловянный солдатик! — Андрей с нежностью смотрел на Катю, не отрывая глаз.
— Что ты так внимательно меня рассматриваешь, словно видишь в первый раз?
— Просто не могу до сих пор поверить в свое счастье…
Клава с Сашенькой вернулись в Москву с комфортом, их довез до самого дома Яков Петрович. Из чувства гостеприимства и благодарности она пригласила его в дом, представила Даше. Потом попросила у нее разрешения продемонстрировать гостю мастерскую маэстро, чем привела его в неподдельный восторг.
— Я убедился, что сделал правильный выбор — ваш муж, безусловно, талантливый художник.
Даша про себя подумала, что если бы Яков Петрович увидел творческие поиски Гоши на ниве абстрактного искусства, то неизвестно, как бы отнесся к этому.
— Вы знаете, я даже заказал ему портреты моих дочерей, правда, не очень представляю, как мои малышки станут позировать, они такие непоседы.
Даша удовлетворенно вздохнула — вся так называемая абстракция мужа лежала свернутой в дальнем углу мастерской. Вряд ли, взглянув на нее, гость решился бы отдать своих малюток на растерзание Гоше.
Она пригласила гостя за стол, но тот вежливо отказался, поскольку дел у него было невпроворот. На том и распрощались.
Последующие несколько дней были посвящены сборам для переезда на дачу. Собственно, этим занималась Клава, время от времени привлекая на помощь Сашеньку. Вечерами Даша критически оглядывала растущий ворох вещей и недовольно ворчала:
— Ты что, навсегда переселяешься на дачу? Я же буду по воскресеньям приезжать. Если что-нибудь дополнительно понадобится — привезу.
На что Клава неизменно отвечала:
— Все, что мне требуется, должно быть под рукой. Зачем мне ждать твоего приезда, волноваться, лишний раз звонить? И мне беспокойство, и тебе лишние хлопоты.
— Непоколебимая ты женщина, — приговаривала Даша, но не спорила, потому что знала: бесполезно это.
Наконец наступил долгожданный день: погрузили чемоданы и сумки в машину, Сашеньку усадили на заднее сиденье, Клава устроилась рядом с Дашей, и отправились.
На даче Даша не стала задерживаться, знала, что Клава сама справится, погуляла с Сашенькой, подставила лицо июльскому солнцу и отправилась обратно в Москву.
Вернувшись поздним вечером с дачи, Даша оглядела враз опустевшую квартиру и вздохнула с чувством облегчения, знакомым даже самым заботливым и любящим матерям: она свободна. Вот только что с этой свободой делать, она не представляла…
Дворник Сергей Иванович, степенный, средних лет человек, проснулся, как заведено, в пять утра, принял душ, тихонько, чтобы не будить жену и дочь, вскипятил себе чай на кухне, выпил, не спеша оделся, благо по летнему времени всего и было одежды что брюки да футболка, и ровно в шесть спустился во двор, зажатый двумя старыми домами, чтобы взять из сарая свой нехитрый инвентарь. Он не выспался, потому был хмур и не радовался тихому, ясному, летнему утру, когда воздух еще не испортили выхлопные газы машин, снующих днем даже здесь, в укромном уголке, образованном переплетением старинных московских Бронных улиц. Сергей Иванович зевнул. Вчера мотоцикл этого наглеца, что повадился приезжать без глушителя к дамочке из соседнего дома, два раза будил его… Он подошел к сарайчику, в котором хранил свои дворницкие принадлежности. На дужке замка висел огрызок цепи. Дворник задумчиво подергал его, подумал, что это, скорее всего, цепь, которой этот наглец приковывает свой мотоцикл к его замку, но никаких подозрений у него не возникло. Он отпер замок, достал метлу, закрыл дверь, запер ее и побрел из тесного, мрачного двора-колодца на улицу. И тут что-то необычное в расположении мусорных баков, обычно стоящих рядком в темном, всегда сыром проезде во двор, привлекло его внимание. Сергей Иванович подошел и замер: за баком лежал, скрючившись, человек. Под его головой краснела лужа загустевшей крови. Чуть в стороне валялись какие-то бумаги и, как показалось дворнику, паспорт. Сергей Иванович испуганно попятился, оглянулся, облизал языком внезапно пересохшие губы, взял себя в руки, приблизился к человеку, заставил себя прикоснуться к его лбу и отдернул руку. Лоб был ледяным. Растеряв всю свою солидность, Сергей Иванович побежал домой и стал названивать в районное отделение милиции, не заботясь о спящих домочадцах. Услышав его взволнованные слова «В нашей подворотне труп», вышла жена в халате и забросала его вопросами, но он отмахнулся и поспешил вниз встречать оперативников.
Пока стремительно разворачивалась рутинная процедура — ограждали место убийства, делали фотографии трупа, старший из двух оперативников, капитан, рыжеватый, с резким лицом, внимательно и крайне осторожно просматривал документы, одновременно задавая Сергею Ивановичу вопросы:
— Документы ты доставал?
— Эти бумаги-то?
— Ну да, документы, — с этими словами капитан положил паспорт, удостоверение и несколько сложенных вчетверо листов бумаги в прозрачный пакетик.
— Нет, что вы, товарищ капитан, разве можно… Они рядом валялись.
— Мотоциклетный шлем откуда здесь взялся?
— Так его он. Я этого парня тут не первый раз вижу. Обычно на мотоцикле приезжал… грохотал на всю округу…
— Подожди, ты уверен, что и раньше его видел?
— Конечно, уверен. Наглый такой, свой мотоцикл вон к замку на двери моей сараюшки приковывал цепью… Я ему говорю, мол, захотят увести, так мою дверь вместе с твоим мотоциклом уведут, а мне потом колготись, ищи…
— И часто он приезжал?
— Не так, чтобы очень, только последние месяца два, нет, почти три не появлялся, я было вздохнул… А вчера опять приехал…