Игорь тогда откровенно напоил Вадима и, когда тот был в нужной кондиции, сказал, что хочет попробовать по–настоящему, и даже проговорился, что почти любит, почти изнемогает. На правдивое «почти» Вадим внимания не обратил, а вот на лживое «любит» растаял. Ему было больно, но терпимо, ведь Гарик попытался всё сделать правильно, они даже использовали смазку. Вадим уговаривал себя, что это в первый раз, так наверняка у всех, что Игорю понравится и он будет теперь совершенно его. Ему понравилось, но признаваться в этом Гарик не собирался, как не собирался он и переходить из лагеря натуралов в сомнительный и осуждаемый мир голубых. Поэтому их отношения оставались публично–дружескими и единично–интимными. Казалось, что обоих это устраивает. Но так казалось лишь Игорю.
Вадим же ждал. Он прекрасно понимал, что его чувства невзаимны. Он не верил словам Игоря, он видел, что тот его не любит, но у него всё–таки была надежда, что и вера, и любовь когда–нибудь будут. Ведь его друг чудесный человек, нежный и внимательный, никогда не спорит, не капризничает, не сплетничает. Такие синие глаза не могут предать, не могут убить. Надежда есть! Правда, эта его тяга к острым ощущениям! Вот и сейчас — куда Самохвалов звал Игоря? Вадим чувствовал, что любимого нужно спасать. Артур Самохвалов — известный подонок, учился на архитектурном, хотя вряд ли его когда допустят до проектирования зданий. Поступил по блату, учится по блату, работать будет так же. Хотя есть и сомнение в том, что вообще будет работать. Сколотил вокруг себя банду отмороженных, наркошит по–крупному, вымогает по–мелкому, хамит по–страшному — позорит высокопоставленного отца. Родители приобрели своему чаду нехилую квартирку в пределах Садового, которую тот сразу превратил в дымный притон. В прошлом году там изнасиловали девушку. Но Артур остался не при чём: ничего не знал, ничего не видел, ничего не слышал — устал, спал в дальней пятой комнате, пока нехорошие друзья издевались над жертвой.
— Вадя, успокойся, никто не собирается меня укуривать и на иглу садить! К Артуру в гости придёт Шура Саяпин, ну знаешь, рок–гитарист, он приглашает.
— И ты пойдёшь?
— Не знаю… — Гарик сделал равнодушное лицо, типа ещё не решил. Как бы Вадим не напросился вместе сходить к Артуру, в мир отвязной богемы. Он ведь знал, как Самохвалов относится к Вадиму: иначе, чем «готовым хуесосом», не называет. Много раз уже он подкалывал Гарика: «Оприходовал Дильса? С тебя фотки, раскрути Златовласку на неглиже! Жопа как хочется посмотреть!» И всё в этом духе.
— Не ходи, ведь ты знаешь, что там уроды собираются. Нафига туда Саяпин пойдёт? Не пойдёт, он нормальный мужик, на что ему с мерзотой связываться?
— Не гунди. Вадь, ну не будь занудой. Я ещё не решил. Тем более обещал автореферат написать и показать завтра Попову. Наверное, и времени–то не будет.
— Я тоже займусь дипломом. Звони, если что…
И он позвонил. Было одиннадцать вечера.
— Вадя! Приезжай! — голос у Гарика сиплый, гулкий, говорил так, как будто прикрыл трубку ладонью. — Блин, Вадя, зачем я сюда поехал? Они сказали, что не отпустят меня, если ты не приедешь!
— Гарик! Ты у Самохвалова? Тебе угрожают? Давай я вызову милицию!
— Вадим! Какая милиция?! Ты не знаешь Артура? Там как адрес узнают, пошлют тебя подальше, да и не сделали мне ничего. Приезжай! — Из трубки доносился шум и чей–то развязный голос: «Пока–а–а не сделали, пока–а–а! Пусть едет сюда, Златовласка!»
— Я приеду! Напомни, какой дом? — Вадим схватился за горло, так как ему стало страшно. Горько и страшно.
— Нет, не надо, не приезжай! Дом шестьдесят.
— Я быстро! Я на такси! — Вадим ткнул «отбой» и забегал по комнате в поисках одежды, денег, обуви. — «Надо выручать! Надо бежать к нему! Он слабый и наивный! Как бы чего с ним не случилось! А как я его вытащу? Я что? Бетмэн? Железный человек? Плевать! Им почему–то нужен я! Надо ехать! А у Игоря может приступ астмы быть, если он перенервничает! А ингалятора у него наверняка нет! Ехать! Быстрее!» Парню «повезло»: такси приехало мгновенно, пробок в такой час и быть не могло, шофёр понимающий попался, внял просьбам Вадима, что «надо срочно». Прилетел за двадцать минут. Консьержка внизу равнодушно проводила взглядом растрёпанного странного юношу с ошалелым взглядом.
Из–за двери со счастливым номером «13» раздавались неудобоваримые звуки рэйва. На какой–то миг Вадим остановил свой бег, рука, взмывшая к кнопке звонка, застыла. Вдруг стало дико одиноко, как шаг в пустыню, как прыжок в шахту, как проснуться посреди ночи в объятиях липкого страха смерти. Может, не звонить? За дверью послышался гогот. Нет, он пойдёт, там же Игорь. Он позвонил, и, кажется, он был в отчаянии. Вадим нажал звонок.
Дверь резко открылась, за ней развесёлый Яшка Кулёк — он из института культуры, неотлипно следует за Самохваловым.
— Ва–а–а! Красотищ–щ–ща! Братья и сёстры, к нам пожаловало чудо обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй! — заорал Кулёк, он обычно выражался устаревшими и аляповатыми фразами, заимствованными, но не понятыми этой башкой с прямым поповским пробором. Яшка схватил Вадима за рукав и потащил туда, откуда раздавался пьяный гам.
— Я за Игорем. Где он? Заберу его и всё… — пытался втиснуть слово Вадим, но его не слушали. Яшка втолкнул в комнату, заполненную дымом, бутылками, буханием аудиосистемы. Здесь стол, вокруг разнокалиберные диванчики, стулья, пуфы. Прямо на противоположной стене героический образ Че Геварры со знаменитой фотографии Альберто Кордо. Команданте выложен детской мозаикой трёх цветов, но вместо его обычной беретки со звездой растаманская радужная шапочка с пятилистником канабиса на лбу. Революционная романтика испохаблена и опошлена креативным дадаистом Самохваловым. К потолку подвешены какие–то мобили, от сизого дыма косяков они и вращались с разной скоростью, медитировали. — Братья и сёстры! Взхохоташе и возликуте! Вельми лепый отрок явлен нам, чейный будет? — Кулёк перекричал шум, заставил всех повернуться к ним.
Все и обернулись: кто с интересом и плохо отражаемым сознанием, кто с азартной улыбочкой, кто с брезгливой миной, а Гарик… Он довольный, сидел рядом с Самохваловым, глаза блестели, на губах торжествующая улыбка: его приняли в круг избранных, он безмерно крут, он запросто переносит штырь травки, он свой и он счастлив… Вадим ожидал увидеть растерянного и обиженного друга, которого нужно вытаскивать, забирать, возможно, успокаивать, а Гарик нисколько не в обиде, хотя, может, чуть–чуть и растерян. Смотреть Вадиму в глаза сейчас ох как непросто, он вызвал его «на слабо», бравировал, что «у него есть личная породистая собачка», что «собачка тапочки приносит, щекотно обслюнявит, попку подставит».
— Злотовласка!!! — заорал Самохвалов. — Чудная девочка! Ты смотри, пришёл–таки! — Ублюдок, который, кстати, был абсолютно трезв и вменяем — даже зрачок правильной точкой выцеливал, — ринулся к Вадиму. Тот попятился было назад, но Кулёк толкнул в спину — чуть не упал, уткнулся в грудь хозяина притона.
— Я пришёл за Гариком! — твёрдо заявил Вадим в лицо Самохвалову.
— Да ну? Так мы не против! Какую часть Гарика вам подать? Пальчики? Сосочки? Губки? Думаю, сразу хуй в чернавском соусе с финиками в кругу друзей! — Самохвалов радостно тряс Вадима. — Что ж ты не приходил раньше? Я ж звал тебя! Детка, я зол на тебя с некоторых пор! Игнор в мой адрес не прощается! Но ты не мандражируй! На хор тебя не поставим, хуеглот–то только ты среди нас! Но спектаклю изволь покажи! Хотим публичной ебли!
Придурок толкнул Вадима ещё дальше вглубь комнаты, ближе к Игорю. Дильс оказался ещё в чьих–то руках, его шаловливо потрепали по щеке и поставили диагноз:
— Защеканка–а–а!
Он вырвался из этих лап, он сделал рывок к Игорю:
— Гарик! Пойдём отсюда! Зачем ты здесь! Пойдём со мной! — Но тот молчал, только как–то глупо улыбался.
— Не, Златовласка, зачем вам уходить? Может, тебе чего принять на грудь? Для куражу? — не унимался Самохвалов. — Девки задрали уже своим стриптизом, хотим порно! Порно! Порно!
Обкуренная сволота — человек восемь — весело начала скандировать:
— Пор–но! Пор–но!
— Игорь! — почти умоляя, закричал Вадим. — Пойдём! Пожалуйста! Ты что–то курил? Игорь, ты мне звонил, я приехал, пошли…
— Да никуда он не пойдёт! Мы тебя ждали для того, чтобы ты изобразил свою страсть к Игорьку! Ты ж его нежно любишь! Так чего! Захуярь нам стрипиз и минетный драйв! Заметь, я предлагаю тупо разлюбезного своего ублажить! — Вадима опять толкнули в спину, и теперь он не удержался, упал на колени прямо под ноги Гарику. Попытался встать, но, «блин, как болит колено, и, блин…» Гарик со всё той же полуулыбкой безобразной Джаконды Дюшапма* смотрел на него сверху вниз и вдруг начал расстёгивать брюки. Вадим не верил тому, что видит. Этого не может быть! Эти синие глаза не могут предавать, не могут убивать! Гарик вытащил член, и приспущенные штаны не удержались на бёдрах, упали, оголив идеальные круглые колени. «Это сон… Это галлюцинация… Этого не может быть…» — читалось в глазах Вадима, он даже начал мотать головой, как бы отрицая всё происходящее, а сзади его опять толкнули.
— Пор–но! Пор–но! Весело, задор–но!
Вадим уткнулся лицом прямо в пах друга… бывшего друга. Тот его сразу схватил за уши, за затылок, прижал к низу живота, но Дильс не открывал рот. Гарик взял его за подбородок приподнял к себе:
— Вадя, ну давай… — всё так же улыбаясь, прошептал Чернавский. — Ты классный, сделай это для меня! Детка…
Что–то чёрное, что–то страшное, что–то невыносимое поднималось от желудка ко лбу. Вадим перестал адекватно видеть, слышать, понимать. Он сжал рот так, что не разожмёшь клещами. Он готов был не дышать до смерти, до забытья, до конца. Эта чёрная муть заполняла все канальца, все капилляры, все ходы жизни. В голове тикало: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…» Вадима опять пихнули в надежде, что он ближе встанет к оживавшему от «вах, какой новизны» члену Гарика. Но Вадим упал лбом в пол, он даже не подставил руки. Пусть кость вопьётся в мозг и раздавит то, что тикает: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…» Чьи–то руки стали его поднимать, тискать, чьи–то пальцы полезли к нему под штаны на ягодицы. Всё равно! Чьи–то губы внезапно накрыли его сомкнутый рот, чьи–то зубы метили сумасшедше–фиолетовым шею. Это не Гарик… Самохвалов? Всё равно… Потом его кинули об стену. Че Геварра неожиданно сочувственно вник в горе Вадима, помог ему мягко сползти вниз. Но его опять подняли рывком и уже кричали в лицо, плюясь какими–то деликатесами и духом мартини:
— Пор–но! Пор–но!
— Златовласка! Не хочешь его? Давай меня!
— Блядь, что ж он выёбывается? Он же пидор! Это ж его профессия!
— Гарик! Повлияй на отрока! Чо он, как кал, безрадостный?
— Вадя, просто сделай это — и мы уйдём, я уйду с тобой, Вадя… детка…
Но Вадим не делал «это». Внутри уже поселился червь–душитель, он выжрал всё, что было любовью, всё, что было способно любоваться, нежничать, шутить, удивляться. Надежда… она была последней, теперь и её нет. Раздавлена. Вадим почти не чувствовал, как кто–то пытался разжать его зубы, надавливая на суставы челюсти, разрывая рот. Вадим не расслышал, кто предложил обстричь Златовласку, откуда взялись сначала ножницы, а потом бритва. Он не понял, почему именно букву «П» предложил изобразить Кулёк. Вадим не разбирал их лиц, слюней, хуёв, а потом и кулаков. Вадим не видел и Игоря, его выперли в соседнюю комнату и заперли там, как только тот взвизгнул, что «волосы–то не надо, они–то при чём!» Вадим на какое–то время очухался оттого, что по лицу полилась водка, защипало на черепе, её маргинальный дух встряхнул нутро, запузырился у носа, выдувая большой, почему–то красный пузырь. И лучше бы водку внутрь, чтобы не различить потом предложение Яшки: «Окропить содомлянина хуёвенькой водичкой, озолотить». Горячая моча попадала на шею, на оголённый живот, на едкие ранки бритого черепа и на мёртвое лицо. Спасибо Самохвалову, пнул в живот, вырубив, забив асфиксией сознание и этот противный звук: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…»
А потом очень близко лицо всё того же Самохвалова через трудное возвращение в новый нецветной унылый мир:
— Дильс, вали отсюда, пока я тебя не выебал. И вот что: твой друг, он ведь гавнюк редкий. Не вздумай его прощать.
Кто–то — возможно, всё тот же Самохвалов — помог встать и даже довёл до двери. А дальше сам, сам иди, сам выживай, сам не прощай…
Вадим шёл по ночному городу, падал, наступая на собственные шнурки, содрал в кровь ладони об асфальт, потом его вырвало макаронами с сыром, что он лопал дома. Эта вонючая масса — олицетворение умершего и дурнопахнущего счастья из прошлой жизни. Надо идти дальше, надо бежать, надо спасаться, но не было ни сил, ни желания. Хотелось умереть. Вот здесь, на этой мокрой студёной скамейке. Она деревянная, из дерева делают гробы. Вадим и лёг, уткнувшись в деревянный бок носом, захлопнув для себя сей крышкой охреневшее от шири майское небо, нежно–зелёную влюблённую листву, томно рожавшую землю — всё, что только означало жизнь…
— Эй! Вот ведь молодёжь пошла! Как же так можно пить? Тут добрые люди сидят! Марш отсюда, мразь… наш двор не для вас! Я сейчас милицию вызову! Эй! — раздражённый голос разбудил сознание. Кто–то отдирал его, вцепившегося в перекладины скамейки, и дёргал, поворачивал. Смутно знакомое лицо с пухлыми щеками и злыми глазами. — Вадим?! Вадим?! Ва…
Смутно знакомое лицо задрожало, а из глаз стремительно полились потоки жидкости. Пожилая женщина гладила Вадима по лицу, расправляла невидимые морщины, что он заработал за эту ночь, но они не разглаживались.
— Вадим, это я, Зоя Ивановна. Ты не узнаёшь меня? Вадимушка, Вади–и–имушка… как же так? Кто же так? Так ведь нельзя! — женщина плакала вместо него. — Вадимушка, пойдём, пойдём, вставай, вот так…
* Марсель Дюшамп — французский нонконформист и дадаист, с шестидесятых годов экспериментировал над образом Моны Лизы. Нарисовал Джоконде усы.
====== 8. Примитивизм ======
Сначала ждать было даже прикольно, с телефона проверил все свои аккаунты и завязки в сети, посмотрел видяшки и аудио, присланные друзьями, позвонил маме с отчётом, пообщался с Серёгой. Но потом ночь Интернет–разговоров с Дильсом взяла своё — тёплое кресло машины утянуло в сон. Разбудил стук по стеклу. Вадим вернулся. Нехило! Два часа его Анатолий Моисеевич обрабатывал! Интересно, он его уговорил на эту самую имплозивную терапию? Лечение страхом.
Я вышел из машины, чтобы хоть чуточку размять затёкшие мышцы и взглянуть на Дильса: может ли он сам сесть за руль. Увидел в окне благообразное лицо Абрамова, показал ему ободряющую рокерскую «козу» из пальцев, тот кивнул, улыбнувшись. И что Дильс?
— Кто за рулём? Хозяин или малолетка–камикадзе? — весело вопросил я, подмечая серые круги под глазами, уставшее лицо и дрожащие руки.
— Давай я сам.
— Точно? А мы не навернёмся?
— А тебя это пугает?
— Хочешь об этом поговорить?
— Ты придурок.
— Сейчас непедагогично было!
— Садись, я буду осторожен, пробок не должно уже быть, дорога, она даже успокаивает. Довезу тебя до Дмитровского.
— Нихрена! — заявил я, усаживаясь на переднее пассажирское сидение, и поднял кверху палец, указуя то ли на Абрамова в окне третьего этажа, то ли на Всевышнего в небесном пентхаусе: — Он сказал, что я в программе, без меня никак. Мы едем к тебе, поэтому сразу на Каширку давай рули.
— Ты невероятен!
— Приятно слышать. Вперёд! Боюсь, Ларик нас уже материт страшным гавканием.
Вадим слушал меня внимательно всю дорогу, на Дмитровское и не пытался свернуть. Мы ехали к нему. Непонятно, что его убедило. Буду думать, что всё–таки моя офигительная личность заинтересовала Дильса. Сначала я рассказывал о нашем развеселом проживании в общаге, потом о прошлогодней поездке на Соловки, ещё о том, куда хотел бы съездить (Лондон, Токио, Сицилия и зачем–то ввернул Таллин). Короче, заговаривал зубы. Дильс спросил меня о том, с чем связан «такой отталкивающий внешний вид»?