Дильс Вадим: Всё, спасибо, мне нужно выключиться. Пока.
Вот, чёрт, опять сбежал! Вот ведь беглец! Я уверен, что и в этот раз не было никаких звонков, никаких важных дел, никаких гостей. Тупо сбежал. От любви. Я захлопнул ноут раздражённым. Серёга опять запел о том, что с понедельника он будет меня пасти на предмет моего блядского поведения по отношению к Дильсу. Вот ведь учитель нравственности нашёлся. Сейчас придётся удирать от него, так как от Дильса я не отстану. И вдруг, уже когда я завалился спать, уютно притулившись носом к стенке и закрыв уши подушкой, чтобы не слышать нравоучений Серьги, щедро пересыпанных матом, я задал себе вопрос: а действительно, зачем мне Вадим, что я пристал к нему? И тот ответ, что возник в моей голове, мне не понравился.
Серёга стал выполнять свои угрозы неукоснительно. Милосердная русская душа. В понедельник мы с ним обозначились в проёме столовки. Я только успел узнать за столиком в одиночестве и с планшетом Вадима Александровича и крикнуть:
— Оу–оа! — текст неясен, ибо Серёга схватил меня поперёк туловища, заткнул пасть ручищей и потащил вон из столовой. Но Дильс заметил нас: изумлённый взгляд, зависшая над планшетом рука, приоткрытый рот. И потом я всё же удрал от Серёги через пять минут, разругавшись с ним вдрызг, пригнал в кафе — а Дильса–то и нет. Тоже удрал, догадливый, понял, что я вернусь.
Во вторник случайно увидел пугливого препода в коридоре. И Серёги не было рядом, и до пары было минут десять, и особо важных свидетелей не отсвечивало на горизонте — всё за меня. Кроме Дильса. Он вдруг, заметив меня, остановился, лихорадочно огляделся, попятился — и шмыг в двери, что ведут на лестничную площадку. Блин! У меня есть десять минут! Почесал туда, прислушавшись: он тоже бежит, резво перебирая ступеньки. Я уже было бросился за ним и через три ступеньки в два такта перемахнул пролёт, как услышал, что Дильс уже не один. Разговаривал с кем–то. Он поднимался наверх, обратно, шёл вместе с Ниной Георгиевной Зайцевой, деловито общаясь с ней и помогая нести ворох бумаг. Они прошли мимо остолбеневшего меня, мне пришлось корректно поздороваться, а Дильс победно на меня покосился, только что язык не показал.
В среду его не было. В четверг должен был быть. По–любому. Я ждал. И вновь сел за первую парту, а Серёга впихнул себя рядом со мной, готовый к моим атакам.
Вадим не опоздал. На меня не смотрел, вообще ушёл с моего обзора, встал за нашу парту.
— Жил–был один француз — Пюви де Шаванн. Он, конечно, был художником, а жил в девятнадцатом веке. Он сказал красиво: «Истинная роль живописи — одухотворение стен». И вот Шаванн одухотворял стены вот такими полотнами… — он стал листать слайды, — «Сон», «Горемыка–рыбак», «Смерть и девушки», «Аллегории», вот это «Осень», это картина «Размышление»… Были внимательны? Как вы думаете, какое направление сегодня будет нам раскрываться?
— Символизм! — определил я. И удивлённый Дильс вынужден был согласиться со мной. Хотя он был недоволен, что отгадал именно я. Как недоволен и тем, что именно я «угадал» название картин «Тишина» и «Безмолвие» О. Редона, а на вопрос, какие, на наш взгляд, символисты были в России, смело назвал Врубеля, Рериха и Борисова–Мусатова. Дильс силился меня игнорировать, не поворачивал головы, сухо говорил: «Вы правы». И чаще всего становился за моей спиной так, что приходилось выворачивать голову и созерцать тыл препода. Я сделал глубокомысленный вывод о том, что первая парта — не вариант.
Вадим опять был хорош. Рассказывая о Климте, сел за парту рядом с Юлькой; когда дело дошло до Альфонса Мухи, он встал рядом с экраном и гладил витражные лики героинь рукой; повествуя о Густаве Миро, вдруг стал читать стихи Мережковского, рассматривая что–то в окне. Показал и «розовый» период Пикассо, и всех демонов Врубеля. На последнем персонаже мы вдруг услышали всхлип с задней парты. Все повернули головы туда, к Машке Берсенёвой.
— Он сошёл с ума? Из–за демонов? — М–да, впечатлилась девушка рассказом.
Я тоже впечатлился. Но у меня же было дело — я писал его портрет. Было легко, и Серёга, увидев мой рисунок, вздохнул спокойно, милостиво разрешил продолжать. Я грифелем рисовал стену с каменной кладкой. На стене оконце с решёткой. За решёткой половина лица человека. Это Вадим. Он стоит, закрыв глаза. То, что это Дильс, видно всё равно. Человек за стеной. Ведь это символ. Легкочитаемый.
— Вадим Александрович! — от моего просительного голоса у Дильса и у Серёги вдруг выпрямились спины. — Посмотрите на меня, вы уже выполнили программу–максимум, игнорировали меня всю пару. А мне очень надо взглянуть…
Ясно же, что Вадим повернулся. Я сделал вид, что, увидев нечто на его лице, подрисовал закорючку на листе, и быстро подкинул рисунок на стол с компьютером, так как был большой риск, что Серьга заберёт портрет.
— Ну вот! Это вам портрет по теме. Я так вас вижу в свете символизма.
Дильс сглотнул и медленно подошёл к столу. Осторожно, как заряженное устройство, взял мой лист и приблизил к лицу. Все наши вытянули шеи, пытаясь разглядеть моё творчество. Препод так же медленно, не смотря на меня, взял портфель, аккуратно вложил рисунок внутрь, вышел из аудитории, не сказав ни слова.
— Что ты там изобразил? — крикнул мне Лёха.
— Ничего оскорбительного! Как, впрочем, и в прошлый раз. Уй! Харэ уже меня воспитывать! — последнее было Серёге, который дал мне леща по макушке. Я состроил обиженную морду и шумно вылез из–за парты. Мне на руку, что Серёга в ярости. Сделаю вид, что поехал в общагу автономно от друга. Правда, я отправился совсем в другую сторону. На станцию метро Беляево. Ещё вчера я узнал, где Дильс живёт, наврав молоденькой секретарше в деканате о том, что мне нужно отвезти Вадиму Александровичу наши практические. Только совершенно несведущий мог повестись на мою ложь. Катя работала без году неделя, поэтому повелась и сдала место дислокации препода. К его дому я, конечно, приехал раньше с учётом часа пик. И даже успел замёрзнуть, дожидаясь его. И даже успел понервничать, так как начали наползать мысли о том, что, может, фактически Вадим здесь и не живёт или что он вообще не домой поехал. Мало ли! Но после почти часового караула я был вознаграждён. Во двор въехала грязненькая чёрная машинка, знакомый «рено» неказистого дизайна. Из нутра авто вышел мой долгожданный.
— Вадим Александрович! — Я соскочил с хлипкой детской качельки и устремился к нему. По–моему, он потерял дар речи. Нет, никакой паники, только усталость в глазах. Надеюсь, не от меня, я ж ещё ничего такого не сделал! — А я вас жду!
— Лебедь? Как вы здесь?.. Зачем?
— За вами, Вадим Александрович, приглашаю вас на ужин, там на проспекте я видел кафешку со странным названием «Ганс и Марта». Нормально там?
— Это пивной ресторан. И у меня нет никакого желания, извините, я ухожу. Я со студентами по ресторанам не хожу.
— Перестаньте, вы ж хотите со мной поговорить. И потом, вы устали, вы не были сегодня в столовке. А я угощаю.
— Всё–таки вы очень странный тип. Не боитесь разориться?
— «Потанцевать» любимого препода раз в жизни… хотя, может, и не раз… денег не жалко. Всё, пройдёмте, Штирлиц! — Я понимал, что только напор и натиск смогут воздействовать на него. Откровенно схватил его за рукав и попёр из двора. Он, правда, отцепил мою руку от себя и зашагал сам. Это победа!
Ресторан был пуст, мы устроились у окошка, в такой кабинке, ограждённой «кирпичной» стенкой. От потолочных балок свисали пёстрые треугольные флажки с марками пива, салфетницы на деревянных столах имитировали пивную кружку, кругом витал дух фальшивого Октоберфеста.
— Я плачу сам за себя, — категорично высказался Дильс. — Давайте шпикачки и одну францисканера, — не смотря в меню, заказал он подошедшей официантке.
— Мне то же самое! — понимая, что сейчас влечу на копеечку, небрежно заявил я.
— Я вас слушаю, Лебедь! — Дильс прищурился, он пытался быть жёстче и увереннее.
— В прошлый раз мы достигли некоторого прогресса. Вы назвали меня на «ты». Хотелось бы закрепить результат.
— Это всё?
— И меня зовут Фил.
— Это всё, Филипп?
— Нет. Расскажите о себе, вы учились в нашей академии?
— Учился в нашей академии.
— На дизайне?
— Нет, на графике.
— Вы были успешным студентом?
— Не жаловались.
— А вы были популярны? Среди сверстников?
— Не понял, к чему этот соцопрос? — Дильс ответил вопросом на вопрос, значит решил уйти от темы. Спрошу в лоб:
— Вы ведь в кавээновской команде участвовали? Я видел фотки в студсовете... — Хотя я их так и не видел, доверился памяти Сала.
— И что?
— Вы там другой. На этих фотках.
— Все меняются.
— Все меняются в сторону свободы, солидности, раскованности, уверенности в себе. А вы... Что–то произошло? Что–то в личной жизни?
— Филипп, моё прошлое с тобой я обсуждать не буду. Тебе чего надо–то от меня? — Дильс раздражался всё больше, но его пыл охладила официантка: нам как раз принесли янтарное пиво и жирные сардельки с капусткой.
— Возможно ли быть вашим другом для начала?
— Другом? Для начала? А что, есть ещё какие–то дальнейшие планы?
— Они пока останутся при мне.
— Как же так, что за конспирология? Выкладывай сразу все свои идейки, — Дильс занервничал, стал заводить себя, злиться. — Мне кажется, что ты не отражаешь ситуацию. Ты — студент. Я — твой преподаватель. Какие, кроме учебных, у нас могут быть отношения? Какое общение? Я не хочу никаких портретов, никаких совместных обедов, я не возьму тебя писать курсовую! Уже сам факт, что я с тобой здесь рассиживаю, пью пиво — это уже ни в какие ворота! Это уже против не только элементарных правил этики, но и моих личных принципов.
— Никак не пойму, что это за принципы. Что за правила игры?
— Очень простые правила: не лезть ни в чью жизнь.
— Отличная игра! Победитель остаётся одиноким, а вокруг пара трупов, несколько унылых свидетелей и всё в блевотине от таблеток, — возвестил я на весь зал и захлопал в ладоши, правда то, что я понёс дальше, было лишнее: — Вот почему вы отфутболили Куликову? Она вам: я хочу быть рядом, я так благодарна, я люблю вас! А вы: ты, сопливая студентка, пшла вон!
— Я... я... никому не давал повода, — Дильс покраснел и тяжело задышал. — И вообще... Что тебе надо от меня? — он стал вытирать салфеткой абсолютно чистые губы, пальцы, ведь к ужину он так и не притронулся. Соскочил, собравшись уходить. — Если ты собрался мстить за кого–то, то…
— Что вы? Это я пытаюсь стены сломать! Сядьте, зачем заводиться? Никто не пытается вам причинить зло. Я просто несколько «подсел» на вас, и я могу помочь, а не добить! — Но Дильс меня не слушал, он стал выбираться из–за стола. «Помощь» подоспела неожиданно.
— Вадим? Неужели это ты? — перед нашим столиком остановился один из мужчин, что ввалились в ресторан деловитой, пахнущей деньгами компанией, очевидно бизнесмены. — Вадя! Нихрена себе! Это ж сколько лет я не видел тебя! Еле узнал!
Мужчина, что подошёл как раз вовремя, был красив: лет тридцать, брюнет, одет в дорогущий костюм, на руке сияли золотые часы. Выражение лица его было узнавательно–восторженное, из синих глаз брызгало любопытство, он с жадностью рассматривал Дильса и даже — как будто не веря — трогал его за плечи, грудь да ещё и шаловливо растрепал ему волосы. Схватил его безвольную руку, затряс ею. Вцепился в плечи, толкнул на себя, похлопал по спине.
— Вадя! Чёрт, я так рад тебя видеть! Ну ты что такой замороженный?
А Вадя побелел как мел. Молчал, и никакого радостного узнавания в остекленевших глазах не было — действительно заморожен. У него никакого восторженного узнавания не наблюдалось. Более того, серые глаза остекленели, а губы стали белыми. Не слишком ли быстрая метаморфоза? От ярости к окаменелости. Дильс молчал. Такое впечатление, что он смотрел сквозь радостного мужика.
— Вадим! Ну ты что? Это же я, Гарик! — знакомец Вадима тряхнул того за плечи и крикнул своей компании: — Here my friend, start without me!*
Гарик (возможно, Игорь) толкнул Дильса так, что тому пришлось опуститься обратно на скамью, мистер везунчик с золотыми часами втиснулся на ту же скамейку, обнял Вадима за плечо.
— Вадя! Блин! Я же искал тебя тогда! Баба Зоя сказала, что тебя в стране нет! Как так? Блин! Я реально рад! Как ты? Где ты? Ну, рассказывай!
— У меня всё нормально. — Робот Вертер** в плохом настроении — вот как ответил другу Дильс. Его голос поразительно поменялся. — Работаю.
— Я надеюсь, тебя таки залучили в науку? Ты в академии работаешь?
— Да.
— Блин, Вадя! Я просто охренел, когда увидел тебя здесь! Ты как тут? — и наконец Гарик разглядел меня. — А это? Вадя, а это твой парень? Эй, Дильс! Нихрена ты каких рыбок ловишь! Познакомь!
— Меня зовут Фил, — громко и отчётливо сказал я. — И да, я его парень!
— Он не мой парень, — голосом автоответчика проговорил Вадим.
— Вадим, прекрати, — включился в игру я, — мы немножко поругались.
— Поругались? С Вадей? Это невозможно! Неужели ты так изменился? — радостно завопил Гарик. — Блин, у меня там партнёры. Надо идти! Но ты теперь от меня не отвертишься! Вадя! Вот! Держи, здесь мой телефон! Позвони! Слышь? Обязательно! Или так, давай свой телефон…
— Он позвонит. Обязательно. Вы же его однокурсник? Вадим много говорил про вас, — я уверенно забрал золотистую визитку.
— Правда? Блин, а я думал… ну всё, друг, я побегу развлекать моих шведов. Звони!
Напоследок он натурально обнял Вадима, излучая теплоту и радость. Мне подмигнул и удалился к своей компании, несколько раз оглянувшись на нас. Сгусток энергии исчез, высосав из Вадима всё: всё раздражение, всю ярость, всю решимость. Дильс ухватился за край стола до белых костяшек. На лбу выступили капли пота. И дыхание: частое, хриплое, страшное. Остекленевшие глаза уставились в шпикачки, развалившиеся румяными бочками на тарелке. Ему плохо. Я вижу. Как бы не упал!
— Эй! — я щёлкнул пальцем, и квёлая официантка лениво погребла к нам. — Счёт! Еду возьмём с собой!
— И пиво?
— И пиво.
Пока девушка копалась там с маленькой кожаной папочкой и с лоточками для еды, я уселся рядом с Вадимом, «на место Гарика», залез к нему в карман, нашёл платок, протёр лоб, виски и даже шею. С трудом отцепил его руки от столешницы, обнял одной рукой, прислонив к себе:
— Тш–ш–ш… Мы сейчас уйдём. Так чтобы он не видел, что тебе плохо. Обопрись на меня, как будто обнимаешь, я помогу.
Мне пришлось нехило заплатить за обе порции пивного ужина. Потом я буквально потащил окаменевшего и всё ещё тяжело дышавшего препода к гардеробу и к выходу. На прощание даже развернул Дильса к столику его друга и показал тому «викторию», хотя почему–то хотелось показать «фак». Тот жизнерадостно махнул в ответ, сверкнул белозубой улыбкой и изобразил жестами «звони».
На улице Дильсу не стало лучше. Он схватился за грудь, я боялся, что он упадёт. Хорошо, что он не высокий, не крепкий — я способен его волочить за собой. Около его подъезда я залез в карман его пальто, вынул связку ключей, пиликнул магнитным замком и потащил Дильса в лифт, где удерживал его, придавив к стене.
— Этаж? — гаркнул я.
— Семь, — прошептал он.
— Квартира?
— Тридцать три…
— Не раскисай! Держись! Ещё пару шагов! Который ключ от двери–то?
Стоило мне открыть дверь, как оттуда выглянула морда собаки. Пёс не обращал на меня никакого внимания, засуетился, задвигал бровями, заскулил, засеменил вглубь квартиры, показывая мне, куда тащить тело. Блин, всё не так: и собака у него есть, и телевизора нет, и обстановка в доме совсем не та, что я представлял, и два грифельных портрета Дильса моего авторства на листах А4 прилеплены поверх какой–то картины на мольберте. Комната наполнена какими–то странными дизайнерскими вещами, в углу, рядом с мольбертом, стоит бочка, раскрашенная каким–то индейским орнаментом, из неё торчат рулоны бумаги. Тут же маленький круглый столик со стеклянной столешницей, внутри банки, тубы с красками, палитры, связки кистей, резцы.