— Так ведь и сознание расщепить можно, да и красота предмета теряется — бутылочный многочлен, куда там Гумилёву, у которого «бутылка поёт громче сердца мёрзлыми боками», — достаточно громко вякнул я.
Вадим запнулся в своей речи и удивлённо взглянул на меня.
— А для художника не всегда важно красоту сохранить! Гумилёва пусть иллюстрирует Петров–Водкин. Да и расщепление сознания может быть сознательной целью... Идея родилась в 1907 году, понятно, что в Париже...
И опять он заставил всех вытянуть шеи и забыть о своих планах праздно провести ближайшую пару. Я заметил, как Серёга агрессивно грыз ноготь большого пальца: внимателен до хмурости. Вадим Александрович, как великий и ужасный Гудвин, захватил соломенные умы студентов и начал выстраивать из кубиков, треугольников, многогранников, точек и букв футуристическое искусство Брака, Пикассо, Лоренса. Мелькали слайды на экране и разрозненные безумные мазки и плоскости начинали рассказывать о себе, становились понятными и гармоничными. Препод опять читал стихи, теперь Аполлинера, ходил по аудитории. Его голос не раздражал, его хотелось слушать. И я подумал, что его обаяние — это умение рассказывать, он из тех, кто десятки Шахрияров убаюкает и увеселит, у него дар говорить. Дильс вновь вовлёк нас в разгадывание названий и тем неизвестных нам картин. Вадим опять решил читать без перерыва и в экстазе лекции таки открыл бутылочку с водой и испил. Правда, тут же, как бы опомнившись, посмотрел на меня несколько испуганно, а я царственным жестом разрешил пить и продолжать анализировать кубистическое искусство.
В конце лекции, когда Дильс, выдохнув, улыбнулся прошедшему занятию и нам, глупым кроликам перед добрым удавом, я, упреждая его стремительный уход, соскочил и, увернувшись от лап Серёги, заявил:
— Вадим Александрович, у меня для вас подарок. Я вас нарисовал! Вот! Два портрета! — я смело выдвигаюсь к доске и на магнитик прижимаю два листочка. Дильс побледнел и сжался. А я продолжил в манере экскурсовода: — Вот, этот реалистичный. Вы здесь красивый, и пусть причёска так себе, лицо невыразительное, но в целом образ понятный, узнаваемый и уже полюбившийся. А это кубизм! Как вам? Жаль, у меня не было цвета. Только серые оттенки. Вот это ухо, это нос, а это ваш чудесный серый глаз, а это волна — ваша речь, её бы я сделал светло–жёлтой, солнечной. Губы я бы порозовил, у вас губы чувственные, хотя и не минетные, зато вот эта волна звука из них исходит. Остальные элементы лица я бы оставил чёрными, фиолетовыми, тут бы оставил серое, белое совсем убрать, немного мышиного. Получится декоративно, славно... но вы бы что взяли себе? Какой портрет?
— Я никакой бы не взял. Зачем вы меня рисовали?
— Вы мне нравитесь! — просто ответил я. — У вас интересное лицо, вы меня вдохновляете. Особенно ваш рот.
Дильс побледнел ещё больше, вынул из кармана пиджака платок, приложил ко лбу и прохрипел что–то несуразное:
— Я ничего... не сделал... я... спасибо, но... мне уходить!
Он обошёл мою героическую фигуру, схватил со стула портфельчик и стремглав зашагал на выход. Нихрена! Я догоню! Я выдернул флешку из порта процессора, сорвал портреты и унёсся вслед за преподом, успев крикнуть:
— Серёга, возьми мои шмотки!
Я побежал к кабинету кафедры истории искусства. Дверь не прикрыта плотно: предательски и призывно зияла щель. Я не хотел подслушивать, хотел тупо ворваться, не ожидал, что в столь позднее время кто–то кроме Дильса может там быть.
— Вадимушка, что–то случилось? Ты себя плохо чувствуешь? — узнал голос престарелой, рыхлой, сиреневоволосой Зои Ивановны, или просто бабы Зои.
— Нет. Всё нормально, просто душно в аудитории, — ответил Дильс.
— Что–то случилось, — задумчиво прошелестела баба Зоя. — Я же вижу. Сядь, я тебе налью чайку. И вот что, я думаю, что тебе пора походить к Абрамову, тебе всегда лучше после его сеансов.
— Зоя Ивановна, некогда мне ходить по психологам. Да и нормально всё. Я уже успокоился. Всё хорошо. Правда, — и даже я только по голосу не верю в его «успокоился».
— Не слушаешь старую женщину. А я вижу, что ты устал, что тебе нужно остановиться, иначе сорвёшься опять. Твоё бешеное расписание, аттестация, да ещё и девочка эта...
— Зоя Ивановна, мне так лучше, чтобы работы было много. Всё нормально, с Куликовой тоже всё в порядке. Я поехал, вас довезти?
— Нет, Вадимушка, я сегодня к внучку поеду.
Я понял, что нужно убираться от щели. Удрал вдоль по коридору вниз, заскочил в гардероб за своей колючей курткой, помчался к парковке. Успел раньше Дильса. Все владельцы авто уже почти разъехались. Осталось три машины. Вполне вероятно, что скромное Рено Сандеро цвета асфальта — это его. Спрятался за машину, так как из института вышел Дильс.
Вадим вздрогнул, когда я поднялся с корточек и опёрся на кузов Рено.
— Вы оставили это в кабинете, — я протянул преподу его флешку и два листа с портретами. — Слишком быстро убежали. Я вас напугал? Мои рисунки нужно было забрать, пусть даже вы бы их выбросили дома. Я хочу, чтобы вы их забрали.
— Молодой человек...
— Филипп.
— Филипп...
— Можете называть меня Фил.
— Филипп, что вам нужно от меня? Чего вы добиваетесь?
— Я уже сказал, вы мне интересны. Хочу писать у вас курсовую.
— Нет. Я вас не возьму.
— Возьмёте. От хороших студентов не отказываются. Вы чем–то больны? Или вас так напугало слово «минет»?
— Я не привык общаться с хамами. Мне не нравится ваше поведение, то что вы...
— Вас рассматривал? Раз рисовал, то рассматривал. Обещаю вам портреты с каждой лекции. Вы не сможете мне запретить.
— Я не понимаю. Зачем всё это? Я узнавал, вы перспективный график, дизайнер, вас хвалят, зачем вам я? Хотите, поставлю экзамен автоматом?
— Не хочу. Вы боитесь меня? Пока не стоит. Довезите меня до Дмитровского проспекта. Оттуда я быстрее до общаги доберусь, — я нагло открыл дверцу (а он уже успел пискнуть сигнализацией и клацнуть блокировкой) и плюхнулся на переднее пассажирское сидение.
Вадим в растерянности завис со своей стороны машины, но всё же через небольшую паузу открыл дверцу и залез на место водителя:
— Такого хамства я не встречал ещё в институте. Вы не боитесь, что я надавлю и вас выпрут из института?
— Пф–ф–ф... На каком основании? Практически выпускник, иду на красный диплом. Собираюсь в магистратуру. На каком основании выпрут? Я к вам даже пока не приставал?
— А собираетесь?
— Вадим Александрович, называйте меня на «ты». И поехали уже!
Дильс покачал головой, сжал губы и — оп! — поправил волосы за ухо. Я вовремя заткнул себе пасть, чтобы не спросить, не длинными ли были раньше у него волосы? Машина фыркнула, зашумела — и мы покатились на суетливые, запруженные улицы города. Пробки! Обожаю! Я же не буду молчать всю дорогу. А он за рулём — заткнуть уши не сможет. Поэтому я начал вещать. О чём? О кубизме. О Пикассо. О том, что мне не нравятся художники, которые просто изобретают форму, о том, что счастливый художник неинтересен, о том, что Пикассо, конечно, великий, но «не мой», о том, что кубизм расщепляет сознание.
— Хотя ваш портрет в кубизме мне понравилось рисовать. Занимательно.
— Кубизм расщепил тебе сегодня мозг. И сейчас ты расщепляешь мозг мне, — отреагировал Дильс.
Я улыбнулся. Он назвал меня на «ты». А свои портреты, написанные моей рукой, убрал в портфель. И пусть он хмуро смотрит на дорогу, сжимает зубы, нарочито молчит, я же знаю: от меня не уйдёшь.
*Светана и Лель – герои древнеславянского мифа.
====== 4. Символизм ======
Серьга вынес мне мозг. Сначала не разговаривал со мной два дня. Потом в субботу вечером, когда увлекательный литрбол у Сала развязал язык, он полез в бутылку: — Хера ли ты лезешь к мужику? Какого рожна уселся к нему в машину? Зачем рисовал его? Только тупоумный может преподу про неминетный рот сказать!
На этом месте Сало оживился:
— Это у кого неминетный рот? У Зайцевой? Это да! Золотой зуб в первом ряду! Хрясь, и прокусит мальчика! Гы–гы–гы…
— Не у Зайцевой! — Серёга перекрикивал децибелы Rammstein, что заполняли хоровым хрипом не только ободранную комнатушку Сала, но и весь коридор, хотя соседи–первоши не лезли на рожон, мирились с шумным старшекурсником. — Это он про Дильса! Прикинь, этот мудила окучивает препода!
— На тему?
— А без темы! Лебедь — он леблядь и есть! Что вот ты лезешь к нему?
— Серьга, заебал уже! — пьяный я матерюсь как сапожник. — На свою же жопу лезу, твоя неприкосновенна останется! Или ты ещё о чьей–то заднице печёшься?
— Не, Дильс — нормальный перец. Ты его задницу не трожь! — ещё один жопозащитник Сало решил заняться нравоучениями. — Он, кстати, в нашем же ВУЗе и учился. Я видел старые фотки в студсовете. У них там какой–то защеканский кавэнэ был. Кароче, наливай по–быстрому… во–о–от… На сцене кавээнщики всякие, а один так ваще… чё, закусон–то закончился уже?
— Так что там с фотками? — живо опомнился я после очередного вспрыска водяры.
— А! Так во–о–от, там парень такой с длиннущими волосьями. Знаешь, как бабы фотаются в морях. Вау! И взмахом головы такую гриву с брызгами образуют! Так и на фотке парень что–то такое же изображал. На другой фотке он что–то пел вместе со всеми. На третьей его другой парень на руках держал. Кароч, колбасятины передай мне! Кароч, я спросил у Ксюхи в студсовете, что за чел? Она мне и сказала: так Дильс же!
— Этот грустный побасенник в кавээне? — изумился Серёга. — С его–то горестным взглядом и волнующим голосом только Набокова по радио читать, а не прибаутки со сцены выкрикивать да в странные позы выстраиваться.
— Так вот и я не узнал нихуя! Не по–ве–рил! — Сало выкрикивал громче Rammstein.
— Я хочу эти фотки! — заявил я.
— Дрочить на них собрался? Не дам! — это опять на страже моей нравственности пьяный Серёга.
— Хочу посмотреть на него с длинными волосами! — и бамс по столу кулаком. Стаканы и вилки дружно звякнули, поддакивая мне.
— Купи ему парик, поймай препода, скрути и напяль… Гы–гы–гы… напя–а–аль! — Сало заржал, икая, слово вспомнил смешное. — Напя–аль! Как будешь пялить, нас с Серьгой зови!!! Гы–гы–гы…
— Чтобы и я тебе сразу напялил чё–нить! — угрюмо подтвердил своё участие Серёга. — Не лезь к нему. Чую, червь у него в горле!
— В го–о–рле? Солитёры же в пузе, в кишках сидят? — Сало понесло.
— Ты слышишь меня, Леблядь недоделанный? Не лезь к Дильсу…
Потом ещё в воскресенье час проповеди по поводу моего заёба. А когда к нам зашёл Лёха, я услышал красочный рассказ с репризами обо мне, мудаке, как я бедного препода третирую. Лёхи не было на последней паре, вот он и слушал о моём непристойном поведении открыв рот. В общем, Серёга достал меня. Ясно, что мой небольшой секрет о переписке в «контакте» белокурого мальчика Эфа с унылым преподом он не узнает. Сел, надувшись, за ноут, делая вид, что решил пообщаться на форуме «Мир графики».
Эф Swan: Ага! Ты всё–таки явился! Не, ну почему ты так редко в ВК?
Дильс Вадим: ах, прости, не выполнил твоё повеление))) У меня дела, работа.
Эф Swan: это всё отмазы! Я тебя жду тут!
Дильс Вадим: неужели тебе больше не с кем общаться?
Эф Swan: во–первых, целый день кругом эстонцы. Во–вторых, мне понравилось с тобой общаться. С русскими друзьями я ж только про реальных знакомых, про вечеринки всякие говорю, преподов обсуждаем… А с тобой по–другому. Мне интересно.
Дильс Вадим: преподов обсуждаете?
Эф Swan: естесссно! И тебя тоже. Ваши тобой довольны. Я спрашивал. Им нравится. И я горжусь тобой)))
Дильс Вадим: супер.
Эф Swan: и ещё я узнал про того студента — Лебедя.
Дильс Вадим: и? Эф Swan: он к тебе клеится?
Дильс Вадим: не знаю, просто странно себя ведёт.
Эф Swan: клеится! Я знаю. Мне Тригора рассказал. А они в одной общаге живут, на одном этаже. Друзья.
Дильс Вадим: а клеится — это, значит, что хочет?
Эф Swan: ну ты тормоз! А ещё препод! То и хочет! А ты там не поддавайся этому лебедю. Загноби его вусмерть!
Дильс Вадим: я так не умею)))
Эф Swan: а что тут уметь? Он тебе пошлость, а ты ему «вон из аудитории».
Дильс Вадим: он не выйдет. И я же буду дураком.
Эф Swan: тогда ты выходи.
Дильс Вадим: а остальные в чём виноваты, да и это исключено, так преподы не поступают.
Эф Swan: тогда его игнорируй, смотри мимо, не замечай.
Дильс Вадим: это трудно. Он вообще–то мыслит интересно, талантливый. Да и выглядит так…
Эф Swan: как?
Дильс Вадим: ярко очень, эпатажно. Волосы чёрные, неровной копной, глаза обведены чёрным, в брови пирсинг, железяка увесистая, от переносицы на лоб тоже пирсинг — такие маленькие железные кнопки, в ушах серьги, на пальцах куча колец, ошейник кадык подпирает, да и одежда… Это модно, наверное, я не в тренде, но вижу, что он отличается от других. И друг у него такой рыжий, здоровый, тоже странно одет, но не накрашен хотя бы.
Эф Swan: он гот, что ли?
Дильс Вадим: вроде нет.
Эф Swan: а знаешь, ты его как–то без ненависти описываешь! Он тебе случайно не нравится?
Дильс Вадим: исключено)))
Эф Swan: уффф… успокоил))) С кем или с чем он у тебя ассоциируется?
Дильс Вадим: это трудно… но если первое, что приходит в голову — это демон, что у Врубеля. Прекрасен, молод, романтичен, но ведь это демон. Значит, опасен.
Эф Swan: разве у Врубеля Демон опасен?
Дильс Вадим: ну… Врубель символист, у него лермонтовский демон, он увлечён поэтом. Он поэтизирует красоту. Но ведь от этого демон не перестаёт быть демоном. Это только в романтических бреднях демон — благородный, отринутый, поверженный ангел. Канон другой. Демон — это зло, под какой бы красотой оно ни скрывалось.
Эф Swan: значит, ты всё же считаешь Лебедя красивым. Рассмотрел его?) Но опасным при этом. Не понимаю, чем он тебе угрожает… Мне аж завидно, кого–то там с таким образом сравнили…
Дильс Вадим: нашёл чему завидовать! Моё личное прочтение «Демона» не так лестно, как тебе кажется.
Эф Swan: ты назвал Врубеля! А у него демон прекрасен и печален — и совсем не опасен. Однозначно.
Дильс Вадим: ты не прав. Неоднозначно. Символы, образы каждый трактует по–своему. Вот, например. Минутку…
И мне прислали картину серых, серебристых оттенков, на которой голова женщины — какой–то высокомерной царицы — с закрытыми глазами, бледной кожей, тонкими бровями, холодной каменной «немимикой».
Дильс Вадим: что бы ты сказал, что это за аллегория?
Эф Swan: хм… может, сон? Или смерть? Или… ну не знаю… Кто это написал? Что это?
Дильс Вадим: вот видишь! Это Оделон Редон. А картина называется «Безмолвие». А вот это?
И ещё одна картина: на фресочном фоне округлое жёлтое оконце, внутри грустный безбровый и бесполый лик с чернильными опущенными веками и с прижатыми к губам двумя пальцами.
Эф Swan: тоже безмолвие?
Дильс Вадим: тоньше. Это «Тишина». Почувствуй, какая разница, тишина — одиночество, безмолвие — пафос. Возможно, ты бы нарисовал по–другому. Я бы точно сделал бы что–то совсем иное, каждый читает образ по–своему…
И дальше почти весь вечер мы с Дильсом играли в ассоциации. Только выдавали не ассоциации на людей (ибо он полагал, что, кроме Лебедя, то бишь меня, общих знакомых у нас как бы и нет), выстраивали аллегории на явления, некие понятия. Вечер. Страх. Сарказм. Оптимизм. Смерть. Ревность. Глупость. Власть. Хитрость. Любовь. На последнее слово аллегорию успел придумать только я. Дильс вдруг написал кратко: