Наутро, как только ему удалось выбраться незамеченным, Виллемс переправился через реку и пошел к тому месту, где он встретил Аиссу. Он бросился на траву у ручья и стал прислушиваться, надеясь, что услышит шум ее шагов. Яркий дневной свет падал сквозь ветви деревьев и, несколько смягченный, ложился среди лесных теней. Там и сям узенький солнечный луч золотым пятном падал на шершавую кору дерева, сверкал на плещущейся воде ручья или отдыхал на каком-нибудь листке, одиноко сиявшем на однообразном темно-зеленом фоне. Над головой у Виллемса сквозила синева, которую быстро пересекали белые птицы, с блестящими под солнечным светом крыльями, и с неба падал зной, окутывал Виллемса мягкими и душистыми складками воздуха, тяжелого от аромата цветов и горького запаха гнили. И среди этой творящей природы Виллемс чувствовал себя успокоенным и убаюканным до полного забвения прошлого и безразличия насчет будущего. Воспоминания об его славе, об его ошибках исчезали в этом зное, где словно таяли все сожаления, все надежды, весь гнев и вся сила его сердца. Довольный, он лежал в полузабытьи в теплом и душистом убежище, думая о глазах Аиссы, вспоминая звук ее голоса, дрожание ее губ, ее нахмуренные брови и ее улыбку.
Она, конечно, пришла. Для нее он был чем-то новым, неизвестным и странным. Он был больше и сильнее всех мужчин, виденных ей до сих пор, и совершенно другой, чем те, которых она знала. Он был из расы победителей. Все эти люди — победители — говорили низким голосом и смотрели на своих врагов холодными синими глазами. А она заставила этот голос быть мягким в обращении с ней, глаза нежными, когда он смотрел на нее! Он был настоящим мужчиной. Она не все понимала из того, что он рассказывал ей о своей жизни, но из того, что она поняла, она создала в своей фантазии образ человека великого среди своего племени, храброго и несчастного, неустрашимого беглеца, мечтающего о мести. В нем была привлекательность чего-то неопределенного и неизвестного, непредвиденного и неожиданного, — существа сильного, опасного, живого и человечного, готового быть порабощенным.
Она чувствовала, что он готов к этому. Она чувствовала это верным инстинктом первобытной женщины. День за днем они встречались, и она стояла на некотором расстоянии от него, слушая его слова и удерживая его своим взглядом. Неопределенный страх этой победы постепенно бледнел и расплывался, как воспоминание о сне; и уверенность росла, делалась ясной и убедительной, видимой, как какой-нибудь предмет, освещенный солнцем. Это было огромной радостью, великой гордостью и сладостью, оставлявшей, казалось, вкус меда на губах. Он неподвижно лежат у ее ног, зная по опыту первых встреч, что одно неосторожное движение спугивало ее и приводило в бегство. Он лежал совсем спокойно, и вся сила страсти звучала в голосе и сияла в глазах; а тело было тихо, как сама смерть. И он смотрел на нее, как она стоит над ним в тени больших, красивых листьев, касающихся ее щеки, а стройные стебли бледно-зеленых орхидей возносятся из кустов и сплетаются с черными волосами, обрамляющими ее лицо, словно все эти растения считали ее своей, — одушевленный и блестящий цветок этой пышной жизни, рожденной в полумгле и вечно стремящейся к солнцу.
С каждым днем она подходила к нему все ближе и ближе. Он наблюдал за ее медленным приближением, за постепенным приручением этой женщины словами любви. То была однообразная песнь восторга и страсти, которая, начавшись в дни творения, окутывает весь мир, как воздух, — и кончится только тогда, когда настанет конец всему — когда не будет уст, чтобы петь, и ушей, чтобы слышать. Он говорил ей, что она прекрасна и желанна, повторял ей это снова и снова. И он видел, как с течением времени испуг и недоверие исчезали с ее лица, как глаза ее становились мягче и улыбка все дольше и дольше оставалась на ее губах, улыбка человека, восхищенного мечтой.
Пока она была около него, ему ничего не нужно было во всем свете, кроме ее улыбки, ее взгляда. Ничего из прошедшего, ничего в будущем; а в настоящем — только ослепительная правда ее существования. Но когда она уходила, все погружалось во тьму; он оставался слабым и беспомощным, как бы лишенным самого себя. Он, который в течение всей своей жизни был поглощен одной мыслью о карьере и бьш презрительно равнодушен к женским чарам, иронизировавший над мужчинами, поддающимися их власти, он, такой сильный, настолько превосходящий их всех, даже в своих ошибках, наконец, понял, что самая его личность вырвана из него, и вырвана рукой женщины. Где его уверенность, гордость, ум? Где вера в себя, гнев в неудаче, желание вернуть свое счастье, уверенность в том, что он все-таки добьется этого? Все пропало. Все мужественное, что было в нем, исчезло и осталась лишь тревога в сердце, в этом сердце, которое трепетало от улыбки, от взгляда, мучилось из-за слова и успокаивалось обещанием.
Когда, наконец, настал давно желанный день, когда она опустилась на траву рядом с ним и быстрым движением взяла его руку, он встрепенулся с видом человека, разбуженного грохотом рушащегося дома. Вся его кровь, все чувства, вся его жизнь, казалось, вошли в эту руку, оставляя его без сил, в холодной дрожи, во внезапном изнеможении раненного насмерть человека. Он резко оттолкнул ее руку, словно она его обожгла, и сидел неподвижно, уронив голову на грудь, глядя в землю и тяжело дыша. Порыв его страха и явного ужаса не смутил ее. Ее лицо было строго, и глаза серьезно смотрели на него. Ее пальцы нежно тронули волосы на его виске, скользнули по щеке и легко покрутили кончик его длинного уса; пока он сидел, дрожа от этого прикосновения, она вскочила и с поразительной быстротой убежала, скрываясь со звенящим смехом в высокой траве, оставляя за собой исчезающий след движения и звука.
Он встал медленно, с трудом, как человек с тяжелой ношей на плечах, и пошел к берегу. Он вспомнил свой страх и свою радость, но снова и снова повторял себе, что это должно быть концом, что нужно положить конец этой любви. Оттолкнув челн, он взглянул на берег и долго и пристально смотрел на него, как бы запечатлевая последним взглядом место стольких волшебных воспоминаний. Он подошел к дому с сосредоточенным выражением и решительной походкой человека, только что принявшего важное решение. Его лицо было неподвижно и сурово, движения скупы и медленны. Он держал себя в руках крепко. Очень крепко. Во время обеда (который был их последним совместным обедом) он сидел против Олмэйра с совершенно спокойным лицом, но внутри его рос страх, что он сбежит от самого себя. Изредка он хватался за конец стола и сжимал зубы в неожиданном приступе отчаяния, как человек, падающий по гладкому и крутому откосу, кончающемуся пропастью, вонзает ногти в поддающуюся поверхность и чувствует, что все его старании напрасны и что он беспомощно продолжает скользить и не может предотвратить неизбежную гибель.
Вдруг наступило ослабление, расслабленность, упадок воли. И желание, сдерживаемое в течение всех этих часов, ворвалось в мозг с жаром и шумом пожара. Он должен увидеть ее! Увидеть ее теперь же! Пойти сейчас! Сегодня ночью! Он страстно жалел о каждом пропущенном часе, о каждом миге. Теперь он и не думал противиться. Однако, с инстинктивным страхом перед непоправимым, с присущей человеческому сердцу лживостью, он хотел оставить себе путь к отступлению. Он никогда не отлучался ночью. Что знает Олмэйр? Что подумает Олмэйр? Лучше попросить у него ружье. Ночь лунная… Поохотиться на оленя… Предлог благовидный. Он солжет Олмэйру. Не беда! Он лгал самому себе каждую минуту своей жизни. И для чего? Для женщины. И такой…
Ответ Олмэйра показал ему, что обманываться нечего. Все узнается, даже здесь. Ладно, ему все равно. Он ни о чем не жалел, как только о потерянных секундах. Что, если бы он неожиданно умер? Умер бы, не увидев ее. Раньше, чем…
Под смех Олмэйра, звучащий в его ушах, он гнал свой челн к противоположному берегу, борясь с течением. Он старался себя убедить в том, что в любую минуту может вернуться. Он только посмотрит на место их встреч, на дерево, под которым он лежал, когда она взяла его за руку, на ту траву, где она сидела рядом с ним. Только пойти туда и вернуться — ничего больше. Но когда его челнок врезался в берег, он выскочил, забыв схватить причал, и челнок, вздрогнув, исчез раньше, чем он успел броситься в воду и задержать его. Он был ошеломлен. Как он доберется теперь домой? Единственное, что можно сделать, это обратиться к слугам раджи с просьбой перевезти его, или дать ему лодку и пару весел, а дорога к усадьбе Паталоло вела мимо дома Аиссы!
Он шел с горящим взглядом, упорными шагами человека, гоняющегося за призраком, и, очутившись у узкой тропинки, ведущей к пасеке Омара, остановился с видом напряженного внимания, как бы прислушиваясь к отдаленному голосу — голосу своей судьбы. Это был звук невнятный, но полный значения; и, слушая его, он почувствовал что-то терзающее и рвущее душу. Он стиснул захрустевшие пальцы. Пот мелкими каплями выступил на лбу. Он дико осмотрелся. Над бесформенной темнотой лесного кустарника подымались верхушки деревьев с их иысокими ветвями и листвой, выделяясь черными пятнами на фоне бледного неба, — словно куски ночи, плавающие в лунных лучах. Из-под ног с нагретой земли подымался теплый пар. Все ьыло тихо вокруг.
Он оглядывался, ища помощи. Это молчание, эта неподвижность казались ему холодным упреком, суровым отказом, жестоким безразличием. Не было спасения в окружающем и не было убежища в себе, — был только образ этой женщины. К нему пришла минута просветления, этого жестокого просветления, которое бывает раз в жизни у самых помраченных. Казалось, он видел все происходящее внутри и ужаснулся увиденному. Он, е вропеец! Человек практических стремлений, а эта женщина — только красивая дикарка и… Он старался уверить себя, что все тго не имеет значения. Никакого значения. Напрасное старание. Сознание того, что доверенный Гедига уже исчез, и чувство, что умный Виллемс тоже исчезает, безжалостно захватывало его. Новизна чувства, никогда прежде не испытанного, но презираемого им, когда он был цивилизованным человеком, уничтожила его смелость. Он был в отчаянии от самого себя. Он, казалось, подчинялся дикой твари и отдавал ей незапятнанную чистоту своей жизни, расы, цивилизации. Он не говорил себе этого, он чувствовал себя потерянным среди чего-то бесформенного, опасного и жуткого. Он попытался бороться, заранее предвидя поражение, потерял почву под ногами, провалился в темноту. Со слабым криком и взмахом рук он сдался, как сдается усталый пловец, потому что тонущее судно ускользает из-под его ног; потому что ночь темна и берег далек; потому что смерть лучше борьбы.
ЧАСТЬ II
I
Свет и зной упали на селение, пасеки и реку, словно низверженные гневной рукой. Земля лежала беззвучная, недвижимая и блестящая под обвалом горящих лучей, уничтоживших всякий звук и всякое движение, поглотивших все тени, задушивших всякий вздох. Ничто живое не смело противиться ясности этого безоблачного неба, не смело восстать против гнета этого великолепного и жестокого солнца. Сила и воля, тело и ум были бессильны и старались спрятаться перед натиском небесного огня. Только хрупкие бабочки, дети солнца, прихотливые мучители цветов, отважно порхали на воле, и их мимолетные тени витали роями над поникшими чашечками, легко бежали по блеклой траве или скользили по сухой потрескавшейся земле. Не слышалось ни звука в этом жарком полудне, только тихий шепот реки, которая спешила вперед своими быстринами и водоворотами, и сверкающие волночки гнались друг за другом к надежным глубинам, к прохладному убежищу моря.
Олмэйр, распустив рабочих на дневной отдых, быстро бежал через двор с маленькой дочкой на плече, торопясь в тень своей веранды. Он опустил сонного ребенка на широкое сиденье качалки, подложив подушку, вытащенную из гамака, и некоторое время смотрел на него нежными и задумчивыми глазами. Ребенок, усталый и горячий, неловко двигался, зевал и смотрел на него туманным взглядом дремотного утомления. Олмэйр поднял с пола сломанный веер из пальмовых листьев и стал осторожно обмахивать разгоряченное личико девочки. Ее веки вздрогнули, и Олмэйр улыбнулся. Ответная улыбка на миг оживила ее отяжелевшие глаза, вырыла ямочку в мягком очертании щеки; потом веки вдруг опустились, раскрытые губы издали долгий вздох и она заснула глубоким сном с улыбкой, не успевшей еще сойти с лица.
Олмэйр тихо отошел, взял одно из деревянных кресел, поставил его у перил и сел со вздохом облегчения. Он оперся локтями о перекладину и, опустив подбородок на сжатые руки, устремил рассеянный взор на реку, на пляску солнца по бегущим водам. Мало-помалу лес на том берегу уменьшался, словно опускаясь ниже уровня реки. Очертания колебались, утончались, растворялись в воздухе. Теперь перед его глазами была только сплошная волнующаяся синева, большое, пустое небо, темнеющее по временам… Куда девалось солнце… Глаза закрывались, открывались, закрывались снова.
— Олмэйр!
Он вздрогнул всем телом и выпрямился, обеими руками схватившись за перила и растерянно мигая.
— Что? Что такое? — бормотал он, озираясь, j — Я здесь, Олмэйр, внизу.
Полуподнявшись, Олмэйр посмотрел через перила и снова опустился, тихо свистнув от удивления.
— Привидение, ей-богу! — воскликнул он про себя.
— Будете вы меня слушать или нет? — продолжал снизу сиплый голос, — Можно мне подняться, Олмэйр?
Олмэйр встал и оперся руками о перила.
— Не смейте! — сказал он тихо, но внятно. — Не смейте! Ребенок спит здесь. И я не желаю ни слушать вас, ни говорить с вами.
— Вы должны меня выслушать. Дело важное.
— Не для меня, я полагаю.
— Нет. Для вас. Очень важное.
. — Вы всегда были лгуном, — помолчав, снисходительно ответил Олмэйр. — Всегда! Я помню прежнее. Иные считали, что нет человека тоньше, чем вы, но меня вам не удалось провести. Не совсем. Я никогда не верил вам вполне, мистер Виллемс.
— Я признаю вашу высокую проницательность, — ответил Виллемс с презрительным нетерпением. — Выслушав меня, вы ее лишний раз обнаружите. Вы пожалеете, если откажетесь.
— Ах, шутник вы этакой! — насмешливо сказал Олмэйр. — Ну, так и быть, идите наверх. Идите, только не шумите там, внизу; вы, чего доброго, схватите солнечный удар и умрете у моего порога. Я не охотник до трагедий. Идите!
Не успел он договорить, как голова Виллемса показалась над уровнем пола, затем стали постепенно подниматься плечи и, наконец, он предстал перед Олмэйром во весь рост, — переодетый призрак некогда довереннейшего агента самого богатого из коммерсантов на островах. На нем была запачканная и изодранная куртка; ниже пояса он был одет в изношенный и полинялый саронг. Когда он сбросил шляпу, показались его длинные, лохматые волосы, прилипшие клочьями к потному лбу и свисавшие на глаза, которые глубоко мерцали в своих впадинах, словно искры в черной золе потухшего костра. Неопрятная борода торчала из провалов его загорелых щек. Рука, которую он протянул Олмэйру, была неуверенна. Когда-то твердый, теперь увядший рот свидетельствовал о душевных страданиях и физическом истощении. Он был бос. Олмэйр следил за ним спокойно и хладнокровно.
— Так, — проговорил он, не принимая протянутой руки Виллемса, которая немедленно опустилась.
— Я пришел… — начал было Виллемс.
— Это я вижу, — перебил его Олмэйр. — Вы бы меня не огор чили, если б и не доставили мне этого удовольствия. Вы отсут ствовали пять недель, если не ошибаюсь. Я отлично без вас об ходился. Теперь вы снова здесь, и вид У вас не из привлекатель ных.
— Дайте же мне сказать! — воскликнул Виллемс.
— Не орите так. Вы не в лесу с вашими… друзьями. Здесь дом культурного человека. Белого человека. Поняли?
— Я пришел… — снова начал Виллемс, — я пришел ради вашего и моего блага.
— У вас такой вид, как будто вы пришли ради хорошего обеда, — откликнулся невозмутимый Олмэйр. Виллемс безнадежно махнул рукой. — Разве они вас плохо кормят, — продолжал он хладнокровно издеваться, — эти, как их звать, эти новые ваши родственники? Старый слепой мошенник, наверное, в восторге от вас? Вы знаете, это был главный разбойник и убийца в этих морях? Скажите, вы поверяете друг другу свои тайны? Скажите — ка мне, Виллемс, убили вы кого-нибудь в Макассаре или только стащили что-нибудь?
— Это неправда! — разгорячился Виллемс. — Я только брал в долг… Они все врут… Я…
— Ш-ш!.. — остановил его Олмэйр, указывая взглядом на спящего ребенка, — Так, значит, вы воровали, — продолжал он с тихим ликованием, — Я так и думал, что было что-нибудь в этом роде. А здесь вы воруете опять?