Щеки Николая смешно сморщились.
— Жаль, — повторил он, — до смерти…
— А мать не жаль?
Он поднялся, сунув кисет в карман, покачал головой:
— Мать — само собой…
* * *
И только Стефки все не было. Вначале Андрей выходил к часовым, подолгу околачивался на холоду, в надежде увидеть ее издалека. Раз или два мелькала белая дошка в просветах штакетника…
Он уже решился было зайти сам, да узнал, что их видели со Степаном возле клуба и дальше на дорожке к станции, мирно беседующими… Об этом ему сообщил вездесущий Бабенко, ставший добровольным соглядатаем, — видно, почувствовал, что у лейтенанта на душе. Вначале робко, потом с видом заправского сыщика, сообщал с участливым видом весть за вестью — одна горше другой, стараясь сгладить впечатление, но всякий раз верный правде.
— Вона будто строгая, лицом грустная, а он уж идет рядом, прямо не дышит, осина долгоносая. Чуть за подручку не берет. Мм… Ну, потом взял, позволила, но вроде не по душе ей. Потом, правда, засмеялась чегой-то… Правду сказал Политкин, бабы они все одинаковые, как кошки, ласку им дай!
— Значит, помирились.
— Видать, что так…
А на третий день в обед он пришел к Андрею понурый и, убито вздыхая и отводя глаза, сказал:
— Кажись, вчера помолвка была, что ли. Или загул по известному делу…
У Андрея зашлось внутри. Даже не стал спрашивать, откуда ефрейтору известно насчет помолвки. Тот сам поспешил уточнить:
— Чую, аккордеон наяривает, я сунулся, керосину вроде занять. Ну, они сидят за столиком, он, еще какие-то парубки, мать ее зубы скалит. Видно, рада до смерти…
Это было уж и вовсе непонятно. Значит, Степан все-таки едет. Тупо заныло в душе. Не мог объяснить происшедшего, понять, осмыслить.
— Я его потом встренул, — бубнил Бабенко. — Разговорились. Я спрашиваю: что ж ты, в Польшу поедешь или тута останешься?… «Поеду, — говорит, — потом. По вызову. Сейчас не могу, надо экзамены сдать за второй курс…» Учится он, оказывается, заочник, в каком-то институте во Львове.
Слова Бабенко входили в сердце, точно горячие иглы, потом боль сошла, лишь поднывало слегка. И опять казалось, будто все это — и Стефка, и этот поселок, и его беда — все сон, вот проснется, и все кончится, растает…
Не растаяло.
В тот же вечер он встретил ее на улице, близ дома. Проход во двор был как раз посредине, и они неотвратимо сближались, сворачивать было некуда. Ноги тяжелели. Вот она ближе, ближе.
Пот поравнялись, и оба на миг будто замерли. Он сказал, неожиданно для себя рассмеявшись:
— Поздравляю.
У нее дрогнули ресницы. Кажется, она что-то спросила, шевельнув губами.
— Желаю тебе всего хорошего… Счастливого пути!
И пошел дальше, ожидая ее оклика и страшась его…
Не окликнула. А когда обернулся, ее уже не было. По замерзшей дорожке гуляла снежная поземка, заметая след.
* * *
Он вскочил с лежанки. Юрин тревожный голос был продолжением тяжелого, путаного сна.
— Я уже поднял всех, вот читайте, быстрей…
В окна вползал рассвет. Юра жег спички, высвечивая обрывок бумаги, исписанный круглым детским почерком. От Стефки?! Будто горячей волной обдало всего.
— Когда получили? Где она?…
— Дом на замке… Возможно, эшелон еще на станции, торопитесь… — Одной рукой Андрей уже натягивал сапоги, другой нашарил ремень с пистолетом. — Отдала в полночь Мурзаеву… на посту… Выбежала будто по нужде. После того шум был в хате…
— Какого черта сразу…
— Мурзаев же не знал, думал — так, любовная записка, прочесть постеснялся, а я вышел проверять…
— Взять запасные диски.
— Взяли… Лахно послал за Довбней.
С Лахно столкнулись в дверях, тот, запыхавшись, доложил: старшина в Ровно со вчерашнего дня, должен вернуться.
— Быстро за мной, бегом!
Он мчался по переулку, напрямик — по снежной целине — к платформе, а в глазах все еще мельтешили строчки, беспомощно призывные, прощальные, будто выстукиваемые его собственным, колотящимся сердцем… «Коханый мой… Больше не увидимся… И не думай про меня плохо, одна я, никто не нужен… А Степан — враг, вин утекае за границу. Вечером я вшистко поняла. В Ровне долгая стоянка, передай Довбне…»
Эшелон тронулся, едва они выскочили на широкую поляну перед насыпью, — словно только и ждал их появления. Медленно, едва заметно поплыл перед глазами; в темных проемах теплушек пестро толпились отъезжающие, голубями вспархивали платочки, им отвечали с перрона. Многоголосый людской гомон, плач, смех, прощальные возгласы…
Андрей лихорадочно всматривался… и вдруг какое-то движение в дверях вагона, кто-то пронзительно вскрикнул, и вслед за тем белый колобок спрыгнул на насыпь и помчался в его сторону. Стефка! Она неслась, точно по воздуху, сливаясь с белизной поля. Он рванулся с места, почему-то вдруг испугавшись за Стефку, но в следующее мгновение испуг исчез и уже ничего не было — ни людей, ни товарняка, ни земли, ни неба, только этот белый комочек, летящий ему навстречу.
Из окна паровоза высунулась голова машиниста. Андрей, выхватив пистолет, пальнул в воздух.
— Стоп! Стопори… Юра… все к вагону, взять его, гада!
— Ложись! — отдался в ушах голос Бабенко.
— Ложись! — Андрей, прыгнув, чтобы свалить Стефку наземь, уберечь, услышал треск выстрела и почувствовал в объятиях теплое, вдруг обмякшее тело. Мгновенный проблеск боли в расширившихся зрачках.
И еще увидел, как, спрыгнув на насыпь, на повороте метнулась к лесу высокая фигура в черной дубленке. Солдаты кинулись вслед.
— Душа вон… Живьем! Сержант! — и не узнал своего голоса, растворившегося в хриплом облачке пара.
Он все еще оцепенело следил за скользившей в перелеске фигурой в дубленке, не выпуская из рук ставшую легкой, как пушинка, Стефку, страшась заглянуть ей в лицо. Словно окаменел среди набежавших людей.
Кто-то крикнул: «Где сани?», «Давай в медпункт», «А, черт, да отпусти же ты». Ее чуть не силком вырвали у него, и последнее, что он наконец заметил, отдавая в чужие руки теплую, родную, точно прикипевшую к ладоням тяжесть, — улыбающиеся, совсем как живые, карие Стефкины глаза.
И, внезапно ослепнув, с клокочущей у горла ненавистью кинулся Андрей вправо, наперерез, стараясь отсечь беглеца от невидимой за лесом дороги. Впереди, в гущине опушки, треснули выстрелы. Лишь на миг обернулся, услышав за спиной топот, — следом бежал Бабенко с автоматом наперевес. И снова он мчался, увязая в подмерзшем сыпучем насте, со сбившимся дыханием, ощущая какой-то странный посвист в ушах, словно искала в нем выход сдавленная злость. Так бывало в последнем броске, по накрытой огнем нейтралке, когда уже ничего не оставалось, как рвануть напропалую.
В последний раз замаячило и как бы присело черное пятно дубленки в кустах ракитника, но Андрей не свернул вбок, не залег, весь чужой, раскаленный, будто налитый свинцом, — ударь пуля — отлетит, с одной жгучей мыслью — взять живьем… Дорога, главное — дорога, там машины, прыгнет, гад, в кузов попутки, соскочит, потом снова в чащобу — ищи-свищи.
Они выскочили к дороге почти одновременно — Николай с Юрой шли от леса, Андрей с Бабенко справа от поселка. Он смотрел на приближавшихся солдат с упавшим сердцем.
— Упустили!
— Не должно быть. Не могли, — сказал Николай, виновато сдвинув шапку на бровь, от взмокших его волос подымался пар. Вид у всех был растерянный.
— Почему не могли? Он же из лесу…
— Нет, лейтенант, — покачал головой Николай, — мы брали с запасом. И возле дороги, в кюветах ни одного следа. Лахно на всякий случай там оставил.
— Что же он, на крыльях улетел, мать вашу так?
— Ну, что уж вы, товарищ лейтенант, — поморщился Юра, — никуда не уйдет теперь. Разобьемся, найдем, надо только сообразить.
— Когда соображать, тютя?
— А может, он… — начал Бабенко, но Андрей перебил его.
— Машина проходила? Хоть одна?
— Да нет…
— Да или нет?!
— «Виллис» какой-то, только зад и увидели, — сказал Николай. — Что ж он дурак, сам в пасть кидаться? Да он и не мог успеть к машине.
— А может, все-таки, — досказал Бабенко, — назад в поселок свернул? По санной тропе?
На опушке показалась медвежья фигура Лахно. Издалека еще развел руками: «Никого…»
Мысль, в начале показавшаяся нелепой, вошла в сознание внезапно, как гвоздь. Андрей уже почти не сомневался, озаренный острой догадкой: «Ну и хитер, хитер, сволочь…»
— На всякий случай мотай к Довбне, — приказал он подошедшему Лахно. — Как вернется, пусть даст знать по дорожным пунктам.
— Ясно.
— Сержант и ты, Бабенко, — прочесать лес у поселка. Должен быть след. Николай со мной… Сойдемся у оврага.
«Не может быть. А что, если… этот бандюга, — Андрей даже мысленно не мог уже произнести имени Степана, — в впрямь спетлял в лесу, а сам от дороги, кустарником бросился к дому. Зачем?» Это было невероятно, дико, но в эти минуты он вдруг вспомнил о внезапно и без следа исчезнувшем Монахе — факт, которому не придал значения и лишь потом, в разговоре с Настей, сообразил, что тот пришлый на хуторах обнаружен не был, значит, прятался неподалеку, не без помощи Степана! Догадка еще не находила прямого объяснения, все больше крепла, и он прибавил шагу.
Спустились к овражку: на небольшом пятачке меж дорогой и кустарником были следы, может быть, случайные, не Степана, потому что дальше все было истоптано, исполосовано санными колеями — сани, очевидно, наезжали в перелески за валежником и дровами.
Из лесу к оврагу уже подходили сержант и Бабенко. Юра, помахав рукой, крикнул: «Есть. Давай сюда!» Оба враз бросились по склону, скатившись в самый лог.
— Его! — сказал Бабенко, осторожно плутавший возле следов на пятачке. — Его это подковка на левом сапоге.
На склоне чуть оттаявший снег хранил четкий отпечаток.
— Уверен?
— Сдохнуть мне. Стеклодува подковки. Он всем ставит.
— Вот именно. У кого их нет?
— На одном же сапоге! Степан как-то говорил Ляшко, что одна оторвалась, надо бы подбить, да, видно, не собрался…
— Пошли.
Впереди, на пригорке, в густеющей синеве, четко рисовался дом председателя. Закатно отсвечивала жестяная крыша. Что-то тут не так, трудно было поверить в причастность Митрича к случившемуся, но ворваться в дом к нему — значило поставить последнюю точку.
По истоптанному снегу они снова вышли к дороге, и Андрей, мысленно продолжив ее, представил, как она идет, огибая заросший кустарником овраг, прямо к околице, мимо дома председателя. Он еще колебался, но не сбавлял шага, хотя на разъезженной дороге уже никаких следов отыскать было невозможно. Шел, будто гончая, принюхиваясь к воздуху, к неслышному, тревожащему запаху хуторка, откуда началась его беда.
Над сугробами на крутояре снова открылась алая председательская крыша, над ней в ранних сизых сумерках мирно курился дымок. И снова, на этот раз Николай, первым подымавшийся по тропке с фонариком в руках, застыл, легонько свистнув. Тонкий лучик высветил смазанный след на обочине.
— Полундра, — сказал Николай, — знакомая лапа.
— Он тут мог и раньше ходить.
— Мог, конечно. А почему одна, с разворотом? Оглянулся, видно, на бегу и ступил в сторону.
— Может быть.
С пригорка вдруг скатился запыхавшийся Политкин, оставленный дома за повара.
— Еле нашел вас…
— Присоединяйся. Как там Стефа, не слышал?
— В больнице вроде. Не знаю.
Мороз брал круто, только сейчас Андрей почувствовал, как прихватило остывающие после ходьбы щеки.
В крайнем окошке хаты горел свет, косая сгорбленная тень недвижно ломалась у притолоки.
— Обходить тихо. Николай, останься снаружи, остальные со мной. — И, расстегнув кобуру, нащупал липучую от мороза рукоять пистолета.
Рывком распахнув дверь, заметил, как вскинулась сидевшая в углу хозяйка. Что-то необычное было в ее позе, будто плечи давила страшная тяжесть. Тонкие руки ее дрожали, сжимая моток ниток, лоскут вязанья лежал отдельно на табуретке.
— Ох, совсем залякали меня. Заходьте, заходьте, — словно заведенная, произнесла она, не пошевельнувшись, лишь крепче сжала моток. На полу у порога таял ошметочек снега, и Андрею словно шепнули на ухо, здесь Степка, недалеко.
— Где сын? Говори! — резко бросил Бабенко. Быстро подошел к хозяйке, встряхнул за плечо.
— А бо ж я…
— Говори, быстро!
Так он, бывало, брал нахрапом пленных немцев, пытавшихся что-то утаить на предварительном «солдатском допросе», не давая им опомниться перед отправкой в штаб. И то, что старуха не кинулась на обидчика с ухватом, даже не вспылила, а лишь уронила свою с ровным пробором голову, подтвердило догадку — тут звереныш.
При свете керосиновой лампы лицо хозяйки казалось блестящей маской, потом Андрей понял, что она беззвучно плачет. Он тронул ее за рукав:
— Скажи, мать, все равно ведь отвечать ему придется. Лучше без лишней драки, без смертей, будь разумной…
— Не знаю, бог бачить, не знаю! Оставьте вы меня, оставьте! Вин бросил, и вы бросаете. Я ж казала — на що тебе Польша, тут твоя колыска, и хата твоя.
— Давно ушел?
— Не… на поезд же, может, час… Уместях со всеми.
Готовность, с какой она отозвалась, и легкая едва уловимая заминка лишь подхлестнули Андрея. Он прощал ей ложь. Все было ясно.
— Советую в последний раз — скажи правду. Обшарим все вокруг, на земле и под землей… Ему же хуже будет.
От него не укрылось, как она вздрогнула и залилась пуще прежнего, беззвучно, с пробившимся стоном.
— Где муж?
— В сельсовете ж.
— Бабенко, быстро за хозяином… — и не докончил фразы — за окнами глухо, сдвоенно, треснули выстрелы. И тут же сорвалась автоматная очередь.
* * *
Николай лежал, уткнувшись головой в угол хаты, сжимая руками автомат. Чуть поодаль темнела соломенная копна, открывавшая дыру погреба — обычный схорон для картофеля, по-здешнему — бурт. С той стороны хаты с автоматом наготове уже стояли Юра и Бабенко.
— В чем дело, Николай?! Коля!
Андрей затряс отяжелевшее тело Николая, запрокинув его голову, и почувствовал, как взмокли ладони: из-под шапки липкой гущиной сплывала кровь.
— Николай, — тихо, на выдохе, повторил Юра. Подбежавший Бабенко поддержал дружка. Тот на миг словно бы очнулся, дернул рукой в сторону бурта.
— Там… они, — вырвалось у него с хрипящим клекотом, — нос… папаха…
— Не Степка?
— Не… ох, — произнес он совсем внятно, с коротким всхлипом, — не повезло…
Юра, отчаянно взвизгнув, точно ему придавили ногу, рванулся к бурту, замахнулся гранатой.
Гулкий взрыв смешался с треском автоматной очереди откуда-то из-под земли. Юра странно крутанулся и, упав, неуклюже и торопливо пополз назад, сел и рассмеялся странным квохчущим смехом, зажав плечо.
— Ранило меня, — сказал он удивленно.
Бабенко, все еще на снегу, держал на коленях голову Николая.
— Все, лейтенант.
— Всем за угол! — приказал Андрей. — Держать бурт под прицелом. — Он вырвал из неумелых Юриных рук пакет, с треском рванул обертку. — Не хватало еще всех тут потерять! Кто тебя толкал к яме, щенок чертов?!
— Жалко Николая… Как по сердцу ножом! Но я успел… успел бросить, — бормотал Юра, в котором, жалость, очевидно, уже смыло новым жарким ощущением собственной раны, сделавшей его ужасно разговорчивым. — Тут все ясно, как день, товарищ лейтенант… Они решили уходить. Все, как только вернулся Степка… А не успели. Думали — Николай тут один, иначе зачем этот глупый выстрел, они же теперь в капкане… А я их из автомата.
— Кончай болтать.
— Что?
— Что слышал. Тут больно?
— Нет, почти нет.
— А здесь?
— Ой…
— Пустяки, ключица. Главное — не кисни. Отправим тебя в тыл.
— Зачем?
— Сказано — не болтай! Посмотрят, перевяжут как следует.
Кончив бинтовать, Андрей приказал появившемуся Лахно раздобыть сани и отвезти Николая, — он так и назвал его по имени, как живого — в поселок, и заодно захватить помкомвзвода в больницу.