— Ну, — сказал наконец Сердечкин и привычно потер переносицу, как бы пересиливая неловкость паузы. — Чего воды в рот набрал, дело худо.
— Да… Улик нет… — машинально повторил он слова Довбни.
— Но мне ты признался в рапорте. Или изволишь взять в сообщники? Совесть испытываешь по-дружески?
Это ему и в голову не приходило. Просто замполиту он не мог лгать.
— Не в уликах суть, — сказал Сердечкин. — Худо потому, что независимо от исхода дела вы — мародеры. Ничего не скажешь — прославились. Это хоть ясно тебе, доходит?
— Не совсем.
— Ты мне ваньку не валяй! — вдруг заорал Сердечкин. — Ты что думаешь, я тебе выручалочка?!
Теперь Андрею было все безразлично, и стыд прошел. Слишком уж кипел подполковник. Честь полка, вот что его тревожило. Раздуют теперь кадило, как пить дать.
— Ну ладно, хватит… Судите, и дело с концом.
— Что-о?!
Было грустно смотреть на взволнованного не на шутку подполковника.
— В общем, сам себе яму вырыл или не сам?
Андрей уже не слушал, опять думал о Стефе, а к горлу все подступал комок.
— Послушай, — сказал Сердечкин, — возьми себя в руки; давай обсудим спокойно. Что у вас с этим Степаном? Может, Довбня прав, был у него повод?… Все подстроено, чтоб тебя устранить, очень просто.
— Не думаю… Не хочу прятаться за чужую спину.
— Чушь! А если он не такой чистенький, как ты думаешь, тогда эта акция не просто месть влюбленного, а стремление дискредитировать нас, отвлечь внимание…
— Нет.
— Ах, ах… Институтка ты, а не офицер! Какие тонкости с этим падлом. У них-то рука не дрогнет, если понадобится!
— Какой я интеллигент, вы знаете…
— Тем более, нечего нянчиться.
— Что значит — нянчиться? И от чего, собственно, отвлечь?
— От убийства.
Андрей внимательно посмотрел на подполковника.
— Какие у вас основания, чтобы так говорить?…
— Нет пока оснований, нет… — Сердечкин устало откинулся на спинку стула. — Нюх у меня… и кое-какие имеются предположения. Темный тип.
«Уж не Довбня ли с ним поделился? Ай да Довбня!»
— Тут какая-то ошибка. Путаница. Сам голову ломаю.
Скрипнула дверь, не оборачиваясь, краем глаза, Андрей увидел тощего офицера в капитанских погонах.
Следователь замешкался у порога, деликатно выжидая. Подполковник тотчас поднялся, сказал:
— Не буду вам мешать, — и выразительно глянул на Андрея. Но тот сделал вид, что не понял, и отвел глаза. Решение было принято, он словно прыгнул в пустоту, и в этой глухой саднящей пустоте снова выплыло лицо Стефы. Но о ней он старался не думать.
Следователь — длинношеий, с вислым, чуть приплюснутым носом, был похож на пеликана из школьной «Зоологии», особенно когда поворачивал в профиль маленькую голову с огненно-рыжим гребешком.
Андрей смотрел на его снующий при каждом слове кадык и, стараясь укрепить себя, мысленно, с издевкой, размышлял об этом законнике, задающем стандартные вопросы: «Год рождения, звание, награды». Наверное, свежей выпечки, институтчик. Молод. Погончики новенькие. И не то, чтобы равнодушен, скорее спокоен. Как машина, выполняющая программу в заданном ритме. Говорил он, казалось, одними губами, лицо было неподвижно.
— Значит, вы признаетесь в содеянном?…
— Да.
— Но где же улики?
— Может, сами найдете…
— Вы что же, хотите сохранить честь и вместе с тем выйти чистеньким из воды?
— А каким из нее выходят?
У следователя почему-то побелел один только нос, точно его окунули в муку.
— Не ловите на слове, — тихо сказал он. — Как бы вам самому не пойматься. На ба-альшой крючок… — Он помолчал, работая кадыком. — Расскажите по порядку.
Что-то у Андрея отпала охота вообще с ним разговаривать.
— Вы понимаете, что несете в полной мере моральную и юридическую ответственность, как командир?
Он-то понимал. Его взвод… Это больше, чем семья. Дружба их была скреплена каждодневным риском. Наверное, следователь что-то прочел в его лице, смягчился.
— Как это произошло? По порядку. — Перо в его руке слегка трепетало над листком бумаги, будто лисий нос у сусличьей норы. Если у него были соображения, связанные с участием подполковника в судьбе Андрея, то сейчас, видимо, вылетели из головы. Может быть, это было первое его дело…
— Где сейчас исполнители?
«Исполнители…» Это, стало быть, Колька с Бабенко. Значит, не выдали их ребята. А что толку…
— В отпуску. Тут недалеко, местные.
— Отпуска запрещены. Зачем вы усугубили дело еще и должностным нарушением?… Вы что, наивны или меня считаете простаком?
И он снова вгляделся в Андрея непроницаемо-темными своими глазами, кажется, что-то понял, кивнул головой.
— Когда вернутся?
— Неделя.
— Не буду поднимать этого. Даю три дня. Верните, мне надо их допросить. Между прочим, машину вашу я осматривал. Чистенькая. Даже ящик на старых гвоздях…
Как ни тошно было Андрею, а подумал с невольным восхищением: ювелирная работа.
— Вы поняли? А пока подпишитесь.
Андрей взял согретую чужой рукой самописку и, не глядя, поставил росчерк, поймав при этом сочувственно-удовлетворенный взгляд следователя. Вошел Сердечкин, кашлянул, оглядывая обоих.
— Ну, как вы тут, молодцы-налетчики, закончили? — шутливый тон явно не давался ему. — Довбня чай обещал. Почаюем, капитан, что ли? — Наверное, это относилось и к Андрею.
Но тот понимал двусмысленность своего положения.
— Разрешите идти?
Подполковник кинул взгляд на капитана, тот сказал:
— Видите ли… На время следствия должен просить вашей санкции на домашний арест.
Он мог бы, наверное, и не просить санкции. Сердечкин как-то сразу свял, избегая смотреть на лейтенанта. Понимал, что домашний арест для командира в нынешних условиях вещь нелепая, а вслух произнес:
— Сержант пока справится? До особого распоряжения…
— Вполне. Я ведь тоже не спать собираюсь.
— Выполните указание следователя. — И отвернулся к окну.
Капитан усиленно возился с пухлым портфелем, стараясь защелкнуть замок. Андрей козырнул и, попятившись, толкнул плечом дверь.
* * *
Довбня сидел, подперев рукой тяжелый подбородок, шевеля мокрыми оттаявшими бровями, и что-то писал. Волосы на лбу слиплись, и он то и дело поправлял их пальцем.
Под кожухом, висевшим на гвозде, — Андрей только сейчас заметил — образовалась лужица на полу.
— Вот так елки-веники, — сказал Довбня, избегая смотреть на него. Андрей промолчал, и Довбня, сложив листок вдвое, положил в ящик. — Видел я этот партизанский схорон.
— Какой схорон? — спросил Андрей, хотя уже все понял, да как-то не верилось… Житье-бытье старухи в оккупации казалось далеким прошлым. Можно ли было отыскать землянку в лесу, зимой?
— Когда же успел?
— А зранку. Разбудил Владека, растолковал ему. Он с горя вроде поглупел, но главное понял. Место приметное, возле озерка расщепленный дуб в два обхвата. Отсюда десять километров на санях, да два по снегу.
Сдержанное самодовольство и вместе с тем сочувствие отражались на его грубоватом лице.
— Да, — невесело усмехнулся Довбня. — Один знакомый охотник говорил: не взял зайца, да видел. Будь доволен, что зайцы не вывелись.
— Значит, безрезультатно?
Довбня вынул из ящика тонко плетенную цепочку, подержал за конец, опустил, и золотая вязь с шорохом упала обратно.
— Завалилась в самый уголочек, землей присыпало.
— Обронил?
— Может, и обронил.
— А чья она, поди узнай.
— У моего подозреваемого часов карманных никогда не было. Но это, в общем, ничего не значит. Есть кое-какие мыслишки.
Андрей не стал уточнять, кого старшина имеет в виду, а тот явно недоговаривал.
— А пошукать бы не мешало. Тряхнуть бы избу.
— Обыск?
— Хотя бы.
— А если ничего не даст?
— То-то и оно, — сказал Довбня.
«Неужто в Степана целится? Больше как будто не в кого. Но тогда откуда эта нерешительность?…»
— А все же?
Старшина словно бы колебался, стоит ли делиться секретами. Андрей-то сам подследственный, но, видимо, решив, что молчанием обидит лейтенанта, сказал:
— В наших архивах ничего нет. Но история с разгромом отряда и с этим тайником, возможно, связаны. Дал я срочный запрос повыше, пусть покопаются в трофейных архивах, их только-только в порядок приводят, а вдруг мелькнет зацепочка. Просил поосторожней, без шума, не обидеть бы зазря человека… Они там тоже Митрича знают. Но и правду тоже надо знать. Вот так, елки-веники… Ты завтракал?
— Нет.
— Пошли, домашним борщом угощу. Не заскучал по домашнему харчу?
Андрей пожал плечами.
— Когда последний раз мамка кормила?
— Не помню… и — не до борщей мне.
— Пошли, — сказал старшина твердо. — Пошли, пошли, лейтенант.
* * *
В полдень появилась Настя. И опять Андрей с трудом узнал ее: была она непохожа на ту разбитную бабенку, какую видел впервые с Довбней; и не та робкая, застенчивая, что приходила в клуб. Это была какая-то третья Настя, с посеревшим лицом, на котором пустовато синели глаза. С первых же слов их застилало туманом, и она, не здороваясь, сыпанула глуховатой скороговоркой, так что он не сразу разобрал, чего ей надо. А надобно ей было не больше не меньше, как его вмешательства в судьбу Коленьки.
— А шо з Колей будэ, шо?!
Она упала головой на руки, вытянутые по столу, большие, крепкие, почти мужские руки, и закаталась из стороны в сторону.
— Спомогай, родненький, спомогай, христа ради. Вы ж обое под смертью ходыли, обое ж вы… Спомогай!
Однако вспыхнула у них любовь! Пожаром. Напрасно он втолковывал Насте, что сам под арестом, уже сделал, что мог — она твердила свое, как помешанная: «Спомогай!»
— Встать! — крикнул он, чтобы хоть как-то привести ее в чувство. — Чего ревешь, как по покойнику?!
Она притихла, моргая мокрыми ресницами, и лицо у нее было как у богородицы на иконе. Хоть сам плачь.
— Кто у вас был тогда, кто? Кроме Степана?
На миг — то ли ему показалось — в лице ее мелькнул страх.
— Кто у вас был? Чужой кто-нибудь. Не из поселка… Я же знаю.
Она все качала головой, и глаза у нее стали далекими, синяя мука и туман.
— Что ж ты Колю спасти хочешь чужими руками? — не выдержал он. — А свой палец приложить боишься. Хороша, нечего сказать. Ты же его и предала, ты!
Она отпрянула, замотав головой.
— Нет, нет. Я его не звала… Вин сам, ще при нимцях силком ходыв, гадюка плосконосая…
— Кто? Имя? Звать его как?
— А я знаю?… Прозвище було — Монах… Монах и Монах. Спросишь, бувало, только усмишка на морде: не пытай, як зваты, дай покохаты. Гад!
Андрей уже почти не сомневался, мысленно впиваясь в еще недавно виденное лицо с перебитым, как у боксера, носом. Модное пальто. Шапка пирожком — гость старшины, исчезнувший священник. Монах?!
— Откуда он взялся? У кого хоронится?
Она ответила уже совсем спокойно.
— Хиба ж я знаю? Мабудь, в лису. Воны таки, усю жизнь в лису, гитлерчуки…
— Не помнишь, он выходил из хаты, когда пили? Выходил или нет? И надолго ли?
— Може, и выходыв… Да, вроде выходыв, а потом прийшов, руки мыв у синях, я еще сказала: «Який чистюля, с витру да й руки мыты…» А шо? Вин тут при чему? Чи то вин их на свиню, на Горпыну навив? Ох… Ох, гад, своими руками задушу! Ну, не приведи бог, побачу. Ну…
— Вы у Довбни были?
Она сказала просто:
— Сам приходив, а я как неживая була, ничого ему не сказала. Говорю, больная я, отстань. Без тебя тошно…
— Он сам приходил или со Степаном?
— Не… Вроде сам, вин раньше пришев, приставать стал, я его турнула… А тут ваши хлопцы пидошли. Потом пить стали… То ж точно вин про свинью и зачав, точно. Згадала зараз!..
— Вот пойдите к Довбне и все объясните. Это надо. Это очень надо, необходимо. И для Коли вашего. Понятно? Будем его вместе спасать…
Она закивала, затрясла подбородком, непослушными руками завязывая под горлом шаль…
И почти следом появилась сама пострадавшая — Горпина. Вернее, вначале вошел предзавкома, а уж потом позвал ее, из сеней. Она вошла с виноватым видом, присела на краешек табуретки.
— Вот, — сказал Копыто, — все мы люди одного корня, одно дело делаем, мириться надо…
— Я ведь все понимаю, — вставила Горпина, подняв прекрасные свои каштановые очи. — Ну, чего не бывает сглупу, с водки с этой, мне потом Бабенко ваш объяснил, жаль, что так получилось. Теперь вам неприятности.
— Дадут тебе на свинью, и дело с концом, — сказал предзавкома.
— Да не надо мне. Что я, из-за мяса горюю? Наживу…
И столько искренней душевности было в ее словах, что Андрею не хотелось ее разочаровывать: «Раньше надо было. Раньше…»
Он поймал на себе пытливый взгляд предзавкома и невольно вздохнул.
— Ну, ты шагай, Горпина. Дежурство у нас…
Она протянула Андрею ладонь дощечкой, он пожал ее, ощутив ответное пожатие. И проводил до двери:
— В чем дело? — спросил Копыто.
— Да так… Следователь был.
— Вон куда зашло. Тогда все ясно. Жаль. Надо же… Да-а, дело-то серьезное.
Он встал, как-то слишком уж быстро засобирался, обронив что-то насчет своего дежурства и повышения бдительности.
— Это же явная провокация, — сказал Андрей. — Какой-то бандит, по кличке Монах, действует…
Казалось, Копыто вздрогнул, теперь его лоб был похож на гармошку.
— Слыхал. Еще в войну. Один из ихних главарей, кажется, проводник, важная птица. А вам откуда известно?
— Да уж известно, — у Андрея пропала охота жаловаться.
— Если известно, сообщите в милицию… — Копыто скомкал шапку. — Да. Жаль, следователь, значит, был. — И еще добавил уже на ходу: — Взять бы его, бандюгу, было бы прямое доказательство в смысле провокации…
* * *
Совсем уж неожиданно появилась неразлучная пара — Бабенко и Николай. Чуть похудевший, с обострившимся лицом, Николай докладывал о прибытии, не утратив обычной своей рисовки, но движения его были несколько скованны, да улыбочка будто приклеенная. Бабенко же выглядел, как всегда, спокойно, — востроглазый, с воинственно торчащим ежиком.
— Кто вам разрешил? — нахмурился Андрей. Но в душе он был тронут таким проявлением солидарности, к тому же скрывать их и дальше, дружков закадычных, было бессмысленно.
— Совесть есть, — буркнул Бабенко.
А Николай сказал:
— Ша, лейтенант, все в порядке. Разрешите приступить к несению службы.
В уголках его красивого рта, под щеточкой усов, виновато скользнула усмешка: дескать, скоро наша общая служба кончится. Но вид у него при этом был весьма решительный. Что сделано, то сделано, назад не вернешь.
— Сесть можно?
— Можно, — ответил Андрей.
— Тогда перекурим со встречей. — Он вытащил свой кисет из трофейной замши и совсем по-ребячьи шмыгнул носом. — Надо было вовремя послухать вас, смотаться к родной маме. Щас бы пили первачок и закусывали домашним салом.
— Не трави душу, — сказал Бабенко.
— Слабонервный, — хихикнул Николай, но смеха не получилось, так, что-то булькнуло в горле. — А, черт. — Он перехватил окурок, обжегший палец. — А все ж таки несправедливо это, чтобы фронтовика на такой бузе ловили.
— Чего ты раскис, — взорвался Бабенко, — чего ты воду пускаешь?
— Настю жаль, — тихо сказал Николай. — Вот вы верите, про нее разговор: такая-сякая, вагон с телегой, а вот я не верю. Человек она! И будет человеком, могла бы быть. Со мной. Это я вам объяснить не могу… Этого никто не объяснит. А вот знаю, что со мной она такая, какой ни с кем не была, хотя и не признается, ни в жизнь. Гордая, зараза, а вот я чувствую, и все! Вот чувствую! Это уж так бывает, свой человек — кому чужая, мне своя…
Глаза его беспомощно забегали.
— Ага, — сжалился Бабенко, — так оно и бывает, кому попом, кому попадьей, а кому и поповой дочкой.
Николай благодарно взглянул на него. Андрей сказал:
— Была она здесь, твоя Настя. За тебя просила…