— Может, и оставил. Черт его знает. Мало ли пачек сигарет теряешь в пути! Не помню. Зашел я к нему, перекинулся с ним двумя словами и уехал на базу. Вот и все.
— В общем, пай-мальчик… Только вчера вы почему-то предложили ехать в «Оазу», откуда можно уйти черным ходом, и попытались это сделать! Если у вас совесть чиста, чего же вы испугались?
— Вас испугался.
— Меня? У кого совесть чиста, тот меня не боится.
— Я и не подумал, что вы из милиции. Но вы уж очень темнили, и мне это показалось подозрительным. Кошух никогда не говорил ни о каком Левандовском. Это был чертовски осторожный и скрытный тип. Не то что своих знакомых, он и жену нам ни разу не показал. А тут вдруг прислал ко мне чужого человека. И о Закшевском вы знали. Я испугался…
— Он чего-то боялся, вы боялись…
— Ну да, после того как расправились с Закшевским…
— Что? — удивился Левандовский.
— В январе, — рассказывал Лубий, — Кошух предложил мне встретиться, чтобы поговорить о Закшевском. Я и не знал, что того убили. Кошух жаловался, что Закшевский, дескать, вымогал деньги и грозился, если Кошух не откупится, всем разболтать насчет банды УПА, а это, конечно, не больно приятно. И еще он будто бы грозился отказаться от своих показаний в суде. Мне не верилось, что Закшевский способен на такое дело. Но черная кошка между ними пробежала, факт. К счастью, — это Кошух сказал «к счастью» — на Закшевского напали бандиты и прикончили его. Убили и ограбили, деньги взяли…
— Каким образом Кошуху стало известно, что у Закшевского взяли деньги?
— Не знаю, он не говорил. А вообще-то, весь этот разговор он, по-моему, затеял, чтобы меня припугнуть. Мол, если и ты сболтнешь лишнее, тебе тоже несдобровать…
— Сочиняйте, Лубий, бабьи сказки, — усмехнулся Левандовский.
— Ей-богу, правду говорю! Когда вы сказали о Закшевском и что хотите со мной работать, страх на меня нашел…
Лубия отправили в камеру. Прокурор санкционировал арест в интересах следствия.
— А если не он убил Кошуха? — неуверенно спросил Левандовский.
— Сильно сомневаюсь, что убийца в наших руках, — сказал майор.
Поручик смолчал.
— В органах безопасности нам отыщут те документы. Ведь что-то им Кошух должен был сказать, черт возьми! Ну а эти четверо остаются под подозрением. Грычер скрыл от нас свою вечернюю прогулку. А Кошух, оказывается, был в УПА! Час от часу не легче! — Кедровский свистнул.
— Месть столько лет спустя?
— Ухаб, как говорит наш старик. Еще один ухаб. Но все возможно.
— Может, Кошух знал, что Закшевского убили бандиты УПА…
— Граф Монте-Кристо Александра Дюма.
— Может быть, Лубий действительно боялся этих мстителей? Их, а не Кошуха?
— Может быть? Может быть? Может быть? По-прежнему куча вопросов — и никакого ответа. Продолжаем поиск.
* * *
Этого района Варшавы Левандовский не знал, хотя довольно часто бывал в столице. Автобус вез его долго, часто сворачивая. Наконец остановился у нового многоподъездного дома. Поручик пробежал глазами по списку жильцов, поднялся на пятый этаж. Широкий коридор с дюжиной дверей. Он отыскал нужный номер, позвонил. Высокий, тучный мужчина в годах, с густой седой шевелюрой, свежим румянцем и веселыми глазами открыл дверь.
— Иван Левандовский? — спросил он. Гость предупредил его о своем приходе по телефону. Отчетливо выговорив свою фамилию — Брацкий, хозяин пригласил офицера в комнату.
— Красиво у вас. — Поручик оглядел большую комнату, со вкусом обставленную стильной мебелью.
— Мебель мне от сестры досталась в наследство…
— Вы были бухгалтером на металлургическом заводе «Варшава», — начал разговор Левандовский.
— Что же еще мог делать бургомистр времен Пилсудского? Как вы полагаете? Ни директором, ни кадровиком такого не поставят. Остается только сбыт, снабжение, бухгалтерия…
Оба рассмеялись, несколько натянуто. Ведь не об этом будет вестись разговор, тема которого пока оставалась загадкой для хозяина.
— Вы много лет, вплоть до тридцать девятого, — официальным тоном начал Левандовский, — были бургомистром Станиславува?
— Совершенно верно.
— Вы знали семью Смоленского?
— Семью доктора Смоленского? Хирурга?
— Да, именно это меня интересует.
— С семьей я был мало знаком. Супругу и обеих дочерей я знал, собственно, только в лицо. С супругой доктора один раз танцевал вальс на городском балу… А его самого знал хорошо. Это был известный врач с большой практикой. Он удалял мне аппендикс. Но бургомистру и без того положено знать таких людей, — охотно рассказывал старичок.
— У него были только две дочери?
— Две дочери и сын, намного моложе их. Дочери уже были барышнями, прелестными барышнями, а сын…
— Ежи?
— Ежи?… — Хозяин задумался. — Кажется, Ежи. Точно не помню. В конце 1939 года, когда я не вполне добровольно покидал наш город, этому мальчику было десять, от силы двенадцать лет. Говорят он стал врачом…
— Хирургом.
— Как отец. А ведь ребенок тогда чудом уцелел! Это была страшная история.
— Что вы имеете в виду?
— Гибель доктора Смоленского.
— Гибель доктора Смоленского? — Левандовский вздрогнул.
— Как? Никто из моих земляков вам еще об этом не рассказывал?
Левандовский молча покачал головой.
— Это началось до войны. Доктора Смоленского причисляли у нас к так называемым прогрессивным, левым. Нет, коммунистом он не был! Типичный либеральный интеллигент, каких в то время было много. Он был членом демократического клуба, и на этой почве мы с ним нередко ссорились. Я представлял государственную власть, которую доктор Смоленский упрекал во многих грехах. Примерно за год до войны в больнице, где работал доктор Смоленский, одного молодого канцеляриста обвинили в злоупотреблениях. Сейчас в ходу словечко «недостача», а тогда применялось более сильное определение: «растрата». Там речь шла о мелкой краже. Да и доказательств не хватало. Молодой человек отрицал свою вину, а доктор Смоленский заявил, что дирекция больницы с предубеждением отнеслась к пролетарию — молодой человек был из простой семьи. Смоленский из своих средств возместил больнице понесенные убытки, утверждая, что канцеляриста обманули при выплате жалованья. Среди интеллигенции нашего города дело горячо обсуждалось, а «герой» быстренько собрался и уехал то ли во Львов, то ли в Варшаву. Все это происходило на моих глазах. А продолжение я узнал со слов друзей, когда вернулся на родину, то есть уже после войны. Тот молодой человек вновь появился в городе вскоре после прихода немцев. Доктор и его дочери обрадовались ему как другу. Он сказал им по секрету, что прибыл из Варшавы в качестве представителя польского подполья. И с помощью энергичных дочерей доктора стал собирать молодежь. Девушки, воспитанные в патриотическом духе, как нельзя более подходили для такой деятельности. Они организовали нелегальные группы, в это были замешаны и родители. Молодого человека мало кто знал, он соблюдал строжайшую конспирацию, держался в тени. А через несколько месяцев ночью в квартиру доктора Смоленского ворвались гестаповцы. Они арестовали доктора, его супругу, одну из дочерей. Чудом спасся сынишка, который, говорят, спал отдельно в маленькой комнатушке. Гестаповцы в темном коридоре не заметили двери в эту каморку, где притаился перепуганный мальчуган. Вторая дочь через окно выскочила в сад и пробралась в соседний дом. Она тоже спаслась, и именно она способствовала разоблачению провокатора. Того самого молодого человека, который предал своего благодетеля. В ту ночь взяли многих. Другие подпольные организации приговорили провокатора к смерти. В него, говорят, стреляли, но он остался в живых…
Левандовский слушал. Слушал — и у него мороз продирал по коже. Ему вспоминалась женщина с неприятными жесткими чертами лица. Она стояла, упершись пальцами в заваленный отрезами стол, и рассказывала историю своего мужа, отца которого, врача, провокатор выдал гестапо точно таким же образом…
Поразительное совпадение прошлого врача с прошлым пациента! Левандовский не мог собраться с мыслями.
— Вы его знали? — прошептал он.
— Кого?
— Провокатора.
— В глаза не видел.
— Его фамилия?
— В свое время мне, наверно, называли и фамилию… Когда рассказывали об этом деле… Рассказывали, беспощадно обвиняя доктора Смоленского.
— Доктора Смоленского?
— Да. Люди считали, что за его легкомыслие и прекраснодушие пришлось расплачиваться другим. И ему самому, конечно. Но и другим тоже. Гестапо устроило кровавую бойню.
Люди не могли простить доктору гибели своих близких…
— Фамилия, фамилия провокатора!
— Не помню…
— А кто вам обо всем этом говорил?
— Очень многие. В частности, мой приятель инженер Левицкий, работавший у нас в магистрате. Сейчас он живет в Ченстохове.
Зазвонил телефон. Старичок взял трубку:
— Алло! Да, у меня. Передаю трубку… Вас спрашивают. Очень срочно!
Левандовский рванулся к телефону.
— Поручик Левандовский? Вас ждут. Сейчас же зайдите в управление.
* * *
Сержант Брыла приехал в Варшаву по поручению майора Кедровского. Размахивая выписанным на имя Левандовского командировочным удостоверением и проездными документами, он передал поручику распоряжение майора — немедленно выехать в Замосьц.
Сообщение из Замосьца было откликом на разосланные фотографии. Кто-то распознал человека, убитого в гостинице «Сьвит».
Кто же?
Скромная комнатка в доме железнодорожников едва вместила троих: Левандовского, сержанта Брылу и офицера местного управления милиции. Не хотелось тревожить старушку вызовом в милицию. Они решили, что лучше переговорить с ней в домашней обстановке. Несколько испуганная, она смотрела на троих мужчин, которые вежливо, но настойчиво вторглись в ее дом.
— Не волнуйтесь, мама, — успокаивала ее дочь, первой узнавшая человека на фотографии.
Снимки убитого, в парике и без парика, разосланные всем органам милиции, сопровождались указанием, что разыскиваемый, по всей вероятности, уроженец бывшей Восточной Галиции. Это облегчало задачу. Однако в городах, где репатриантов из тех мест было много, поиски людей, которым эти фотографии что-нибудь напомнят, могли продолжаться очень долго. Помог, как часто бывает, случай. У одного милиционера в Замосьце был приятель — железнодорожник, женившийся на девушке из городка в окрестностях Львова. Он взял снимок, пошел с ним к приятелю, спросил: «Может, твоя жена знала этого человека?…»
Особенно рассчитывать было не на что, но, когда железнодорожник показал снимок жене, та вскрикнула и побежала к матери: «Мама, смотри! Ведь это…»
Старая женщина присмотрелась к разложенным на столе фотографиям, подняла глаза, улыбнулась и сказала;
— Это Коваль, Анджей Коваль. Вот этот, лысый…
Отодвинув в сторону другие фотографии, где убитый был снят в парике, она упорно указывала пальцем на тот единственный снимок, который милиции пришлось реконструировать.
— Анджей Коваль? Вы не ошибаетесь? — Левандовский даже прикрикнул на старушку. Он не мог допустить, чтобы ее неверная память спутала следствие.
Дочь вступилась за мать:
— Я тоже его узнала, хотя на этой карточке он намного старше. Мне тогда было двенадцать лет, столько же, сколько сыну доктора Смоленского.
— Смоленского?! — Поручик не смог сдержать волнения.
— Ведь Коваль был влюблен в докторскую дочку. С этого все и началось. Об этом все знали. Вся наша улица.
Брыла приготовил лист бумаги и щелкнул шариковой ручкой. Левандовский попросил рассказать все подробно.
Муж старушки был в Станиславуве дворником. Их дом стоял прямо напротив виллы, где жили Смоленские. Долгие годы до войны и во время войны они соседствовали с известным в городе врачом. Улица была небольшая, узкая, и они знали лично или в лицо всех, кто регулярно посещал доктора.
Дворничиха прекрасно помнила Анджея Коваля, которому в то время было уже за тридцать. До войны он был одним из подопечных доктора, а в войну, вернувшись в Станиславув, очень часто заходил к Смоленским.
Старушка вспомнила, что Анджей Коваль работал в одной больнице с доктором Смоленским. Она понятия не имела, как он попал в их город, не знала его родных… Впервые она услышала о нем от своего мужа, скончавшегося еще в сорок пятом. Как-то муж показал ей на улице молодого, но совершенно лысого человека и сказал, что в больнице из-за него скандал: этот тип проворовался, а доктор за него заступился. Дворник не одобрял доктора. В больнице все сходились на том, что Коваль — вор, а у доктора Смоленского было золотое сердце. Это был очень, очень хороший человек. Бедных он лечил даром, еще и лекарства им покупал. И все считали, что он по доброте сердечной вступился за этого мошенника, даже негодяя…
Старая женщина разговорилась. Дочь вторила ей. Сама она плохо помнила Смоленских, но много раз слышала рассказы об этой семье.
— Он влюбился тогда в старшую дочь доктора. Об этом все знали, хотя на улице я их вместе не видела. Ну, может, раза два, не больше. Никогда он ее не провожал, никогда за ней не заходил, хотя к доктору зачастил, как только у него в больнице начались неприятности. Странный был человек: уж такой вежливый, такой угодливый, до тошноты. Хитрый, как лиса.
Потом он уехал, и слуху о нем не было. Как вдруг, в сорок первом, перед самым рождеством — это уж я точно помню, они вдвоем с докторской дочкой прошли по улице. С тех пор и началось! Он чуть ли не каждый день приходил на виллу.
Приходил, уходил. Все уж в один голос твердили, что он по барышне сохнет. Кристиной ее звали. Красавица была…
— Уж такая красавица! — подхватила дочь.
— А этот негодяй ее убил. Он их всех убил. Страшная была ночь. Мы услышали, как к дому подъехали гестаповские машины. Тут уж не до сна! Никто у нас не спал. Терезка — и та проснулась, заплакала, дети чувствуют беду.
Мы прислушивались. Машины стояли перед нашим домом, но в наши ворота никто не ломился. Отец накинул пальто и вышел во двор. Он чуть приоткрыл окошечко у ворот и видел в щелку пустые машины да немецких солдат, которые словно бы в кого-то целились. Но никого, кроме них, на улице не было. Сквозь черные шторы в докторской вилле пробивался свет. Отец воротился и сказал: «Приехали за доктором». Я перекрестилась. И взяли их всех. Убежала только младшая — Ванда. И сын уцелел — Ежи. Весь город говорил, что Коваль на них донес. Так-то он отблагодарил доктора! Обиделся, что Кристина не захотела выйти за него замуж! Отомстил ей, всей семье отомстил. Подлец, иначе и не скажешь. Слух шел, что наши его потом убили. По приговору. Да правда ли это? Доктора, его жену, Кристину замучили в гестапо. А Коваль больше в городе не показывался — люди бы его разорвали. Настигла ли его кара господня?
— Настигла… — прошептал Левандовский.
* * *
Убийца не оставил никаких следов. В комнате много отпечатков, однако их нет ни на кинжале, ни на парике. И нет на пачке «Спорта». Видимо, убийца вынул ее из кармана, когда уже надел перчатки. И от волнения забыл на столе. Первоначально мы установили, что из шести человек, включая убитого, которые побывали в этот день в гостиничном номере, двое не курили вообще, а «Спорт» курил только один… Однако в результате длительного наблюдения выяснилось, что «Спорт» курил еще один человек…
Поручик Левандовский старался говорить ровным, спокойным голосом. В кабинете, где они сидели втроем, царила абсолютная тишина. Плотно сдвинутые шторы отгораживали комнату от вечернего уличного шума и неровных отблесков редких в такой поздний час огней. Стены были увешаны полками со множеством книг и журналов. Прелестные безделушки — настоящие произведения искусства, украшая библиотеку, делали комнату особенно уютной. Низкая лампа бросала круг света на маленький столик, на котором лежала пачка сигарет «Кармен». Хозяин сидел в кресле и слушал логические выводы поручика Левандовского…