— Какова цель вашего визита? — спросил Папазьян.
— Фрин гевольт ист гальб гевонен, — ответил Танцюра, устраиваясь поудобнее на диване. Папазьян тотчас сообразил, что немецкая поговорка приведена ни к селу ни к городу и говорит лишь о том, что полицай решил щегольнуть знанием немецкого языка. Смысл поговорки Папазьян перевел для себя примерно так: «Смело начать — наполовину сделать». Если полицай такой «знаток» языка, как и он сам, то стесняться нечего. Папазьян ответил бессвязными немецкими словами, которые помнил еще со школьной скамьи. Зато произнес их самоуверенно и щелкнул зажигалкой, прикуривая.
Чтобы окончательно усыпить бдительность полицая, Папазьян как бы между прочим, небрежно двумя пальцами достал из кармана документ и показал его Танцюре. Небрежностью и непринужденностью он хотел подчеркнуть, что показывает инспектору документ не по долгу службы, а доверительно. Танцюра увидел знакомую, похожую на страшного паука подпись начальника окружного гестапо оберштурмфюрера полковника Моора, придвинулся к Папазьяну и прошептал:
— Должен извиниться… я сказал не совсем правильно. Я не Кучеренко, а инспектор окружной полиции Ефрем Танцюра. Здесь нахожусь инкогнито. Есть задание навести справки о партизанах шахтерского отряда. Они где-то притаились, надо их… — Танцюра напряг руки с растопыренными пальцами и вдруг быстрым движением сцепил их, точно поймал кого-то.
— Их ферштее, — сказал Папазьян, поднимаясь и давая понять, что больше не может продолжать разговор. Будто бы ради любопытства, он спросил: — А вы куда сейчас направляетесь, господин Танцюра?
— Возьму у старосты лошадей и поеду в село Гали-чаны.
— Вам везет, — сказал Папазьян. — Мы как раз едем туда, можем подвезти.
Чтобы не дать инспектору времени отказаться, Папазьян юркнул в комнату майора, бросив на ходу полицаю:
— Я спрошу разрешения у господина майора, и мы поедем.
Вернувшись, он с улыбкой сказал:
— Господин майор просит не стесняться и занять место в машине.
— Благодарствую…
Из комнаты вышел неприступный майор Фридрих фон Ленц, взглянул на часы и рявкнул:
— Нах форн![20]
Танцюра вскочил с дивана и выпрямился в струнку. Папазьян накинул на плечи майора шинель с меховым воротником, и тот зашагал к двери.
Когда машина выезжала со двора, староста Талалай и его жена низко кланялись и желали дорогим гостям доброго пути.
— Поехали! — весело крикнул Танцюра и помахал рукой старосте: — Ауфвидерзеен!
3
Машина мчалась с бешеной скоростью. Танцюра крепко ухватился рукой за борт, зажав под мышкой черный кожаный портфель. Инспектор полиции был хорошо настроен и даже не придал значения тому, что машина почему-то остановилась на окраине села и в кузов вскарабкался и уселся на мешках часовой с винтовкой. Танцюра оглядывал лица солдат в кузове и улыбался. Потом открыл портфель и достал оттуда антоновское яблоко. Секунду подумав, кому его подарить, протянул сидящему рядом и сказал:
— Дер яблук.
Но солдат отвернулся. Танцюра слегка толкнул его локтем и добавил:
— Есмен, кушай.
Партизан не оглянулся. Ничего не подозревая, Танцюра стал с хрустом есть яблоко.
Село было уже далеко позади, и вокруг простиралась пустынная белая степь.
Неожиданно машина затормозила. Из кабины вышел офицер-переводчик, за ним майор. Танцюра протянул было руку майору, чтобы помочь ему взобраться в кузов, но солдаты опередили Танцюру и дружно втащили к себе офицера. Инспектор полиции торопливо пошарил рукой в портфеле и достал второе яблоко, собираясь угостить майора, но замешкался. Солдаты почему-то встали и взяли автоматы на изготовку. Майор пробирался по мешкам к Танцюре. Подойдя к предателю, он сел напротив и глянул прямо в лицо. Танцюра перестал жевать, приоткрыв рот.
— Ну, здорово, Танцюра!
Яблоко застряло в горле полицая. Он смотрел на Задорожного и молчал. Лицо его сделалось белым, как зимняя степь.
— Как себя чувствуешь? Неважно?
Инспектор выронил яблоко, и оно покатилось за мешки.
— Расскажи, как идет холуйская служба, как наших людей вешаешь?
У Танцюры точно отнялся язык.
Папазьян вытащил из кобуры полицая пистолет, из бокового кармана кителя — второй, поменьше, отобрал портфель, заглянул в него, бегло перелистав бумаги, и передал Задорожному.
Танцюра поднялся, стянул с головы офицерскую фуражку.
— Сознаю, — выговорил он тихим голосом, так, что стоявшие чуть подальше не расслышали, а лишь видели, как шевелились его белые губы. — Сознаю и проклинаю себя. Служил немцам, это верно. Если можете, простите…
— Артист! — сказал кто-то в тишине.
— Заставили служить, — продолжал Танцюра, стараясь придать голосу как можно больше жалости и скорби. Но, чувствуя фальшь, терялся от этого еще больше и, холодея, понимал — никакими словами не отговориться, никакими мольбами не искупить предательства.
— Кто же тебя заставлял?
— Нужда. Нечего было есть.
— Хватит комедию ломать, — сурово проговорил Задорожный и спрыгнул с машины. Марат Папазьян поднял пистолет. Полицай упал на колени.
— Господа! Братцы! Не убивайте меня. Ось там, в портфеле, все планы про партизан и про немецкий карательный отряд. Я искуплю вину, кровью смою!..
— Вот именно… — Папазьян взял Танцюру за воротник и столкнул за борт машины. Тот опрокинулся навзничь и завыл, выставив вперед ладони, точно защищаясь ими.
— Не скули по-собачьи, — сказал шофер Митя Царь, — умел убивать, умей и сам принять смерть…
Глухо щелкнул выстрел. Танцюра лежал, откинув руку под колесо машины.
Митя Царь плюнул с досады:
— Измену никакой кровью не смоешь. И там, за гробом, на веки вечные предателем останешься!..
— Поехали! — сказал Алексей Задорожный. Партизаны расселись по местам, и машина тронулась.
Заднее колесо проехало по руке Танцюры.
Через несколько минут неуклюжая итальянская грузовая машина скрылась в степной дали.
Как взволновала эта встреча Илью Шевчука, сколько сил придала ему горстка несломленных героев. Их мужество передалось и ему.
В ту же ночь Илья Шевчук бежал из лагеря. Он догадался спрятаться в городе, чтобы запутать следы погони. Сутки он скрывался под крыльцом дома, а ночью вылез и пошел на восток. В лесу, обходя топкое болото, он утопил военную одежду. В лесной сторожке ему помогли переодеться в старое крестьянское платье, и он пошел дальше.
Шел по лесам, сторонясь дорог.
Неожиданно он натолкнулся на деревушку, окруженную лесом. На окраине была прибита к столбу доска с надписью по-немецки:
Achtung! Nimm dich in acht Partisanen! [21]
Ниже по-русски было написано объявление, что немецкое командование разыскивает какого-то Кузью, за голову которого обещана большая награда.
Дождавшись темноты, Шевчук постучал в окошко крайней избы. Его впустил пожилой, угрюмого вида крестьянин. Хозяева накормили Шевчука досыта, ни о чем не расспрашивали.
— Товарищи, скажите, есть поблизости партизаны? — напрямик спросил Шевчук.
Хозяин ответил не сразу:
— Есть, а что?
— Не можете проводить меня к ним?
— Почему же? Проводим…
Пока хозяйка стелила гостю постель, старик оделся и ушел, сказав, что скоро вернется с нужными людьми…
Не успел подумать Шевчук — не попал ли он в ловушку, как в избу ворвались немцы, а за ними вошел хозяин дома, оказавшийся старостой.
На этот раз Илью Шевчука увезли далеко на запад, в немецкий город Эссен.
Долго везли в закрытых автобусах — не то ночь на воле, не то день. Повороты, спуски, подъем. Но вот остановка, злой собачий лай, отрывистые команды по-немецки.
Когда всех высадили, Шевчук впервые увидел эсэсовцев в черной форме с паучьей свастикой на красных повязках. Раздалась общая команда — снять шапки!
Никто из узников не понял, и всех стали бить палками по головам, по плечам. Распахнулись железные ворота. Всех построили в колонну по пять человек, и снова команда — бегом!
Тотчас собаки кинулись на пленников, рвали на них одежду, кусали за ноги.
В бане какой-то немец-охранник шепнул на ухо по-русски:
— Знаете, куда вас пригнали?
— Куда? — спросил Шевчук.
— Нацвайле.
— А что это?
— Что? — горько усмехнувшись, переспросил охранник. — Отец-мать у тебя есть?
— Есть.
— Забудь их. Я здесь сижу двадцать три года!
Поистине это был ад. Русских военнопленных били нещадно, заставляли выполнять самые тяжелые работы.
«Не старайтесь, все равно выживу», — упрямо твердил про себя Шевчук, вытирая кровь на губах. Он с первой минуты страстно, настойчиво искал возможность к побегу.
В лагере Шевчук подружился с французом, тоже военнопленным. Тот посоветовал перебраться во Францию, к маки — французским партизанам. Так и решили.
Их было пятеро: трое французов, Шевчук и поляк по имени Владислав. Тайком копили куски хлеба на дорогу, запасались брюквой. Шевчук из куска железа выточил себе нож, чтобы драться им, а если придется — перерезать себе горло.
Ночью выбрались из барака и по заранее намеченной тропинке направились к проволоке, опоясывающей лагерь.
Четверо уже проползли под колючей высокой изгородью, когда часовой с вышки заметил Илью Шевчука. Бежали во тьме, не зная куда. Трое потерялись или были убиты пулеметными очередями. Шевчук и Владислав укрылись в болоте. Сидели там до тех пор, пока утихла перестрелка и замолк свирепый собачий лай.
Через сутки осторожно двинулись через заболоченный лес. К счастью, скоро наткнулись на железнодорожную насыпь. Сидя в канаве, долго следили за движением поездов, старались угадать, какой из них направляется в сторону Франции. Наконец увидели во тьме эшелон с танками. Бросились к составу, вскарабкались на платформу и укрылись под брезентом, которым были накрыты танки.
Беглецы были уверены, что меньше чем через сутки будут во Франции, но они ошиблись. Эшелон следовал на восток. Так проехали всю Германию. На земле Польши распрощались с Владиславом, и тот, улучив минуту, спрыгнул на ходу.
Давно кончились продукты, мучила жажда, а воинский эшелон спешил на восток, мчался почти без остановок. Как-то Шевчук незаметно приоткрыл край брезента, чтобы осмотреться, и, к радости, понял, что состав уже на белорусской земле. Приближалась «опасная зона» — партизанские края. Для Шевчука они были желанными до боли. Для фашистов — вражеская сторона.
Теперь, решил Шевчук, пусть самая лютая смерть, но только не плен!
А гитлеровский эшелон, груженный танками, двигался все медленнее, словно прощупывал дорогу. Немцы боялись партизан и на одной из остановок усилили охрану эшелона. На площадку, где скрывался под брезентом Шевчук, кряхтя, взобрался немец.
Дул сильный ветер, с дождем и снегом. Вот-вот фашистский солдат, прячась от стужи, заглянет под брезент. Долго примерялся Шевчук. Сердце гулко колотилось в груди: одно неосторожное движение — и все могло погибнуть. Бесшумно подкравшись, он схватил гитлеровца за ноги и рывком свалил его. Шевчук тогда же спрыгнул с поезда и, сильно ударившись о шпалы, долго лежал, не в силах пошевелиться от боли.
Придя в себя, он с трудом отполз к лесу.
На родной земле уже наступили холода. Шевчук шел сквозь лес ночью, а днем спал где-нибудь в стоге сена. Когда спускались сумерки, он снова отправлялся в дорогу, если можно было назвать дорогой топкие болота, дикий лес да опасные переправы. На каждом шагу подстерегали его враги. Но он, точно одержимый, думал об одном и том же: «Лучше смерть, чем плен». И судьба будто подчинялась его железной воле, хранила воина.
Зима вступала в свою лютую пору, повалил снег, ударили морозы. Чем ближе подходил Шевчук к фронту, тем труднее становилось скрываться. По деревням рыскало гестапо. Искали какого-то Кузю.
Имя этого партизана было в лесных краях почти легендарным. Одни рассказывали, будто Кузя — командир целого соединения партизан. Другие уверяли, что он действует в одиночку и потому немцы не могут его поймать. Где-то Кузя поджег немецкий склад со снарядами. Где-то взял в плен гитлеровский штаб. «Кто же этот вездесущий Кузя?» — думал Шевчук, но не мог напасть на его след.
Три дня назад Илья Шевчук покинул последний крестьянский кров. Старая женщина, укрывшая его, рассказывала с таинственным видом: «Слышь-ка, вчера в Петушках сам Кузя был. Ей-богу. Вошел, сказывают, в избу, поклонился и говорит: „Здравствуйте, люди добрые! Прислал меня Михаил Иванович“. — „Какой Михаил Иванович?“ — „У нас один Михаил Иванович — Калинин. Он просил передать привет и сказать, чтоб держались стойко — идет на выручку агромадная армия. Так что фашистам скоро наступит каюк“».
Всякое рассказывали о таинственном партизане, но Шевчук думал: «Может быть, и не было вовсе никакого Кузи. Народ создал легенду о самом себе, о своей борьбе, о своих сынах-богатырях. Люди верили в избавление и ждали его».
Три дня Шевчук пробирался через густой лес. Должно быть, фронт был уже близко. Все чаще по лесным дорогам с ревом мчались немецкие машины, стрекотали мотоциклы, иногда доносились отрывистые команды. Приходилось сторониться дорог. За ночь, случалось, его, как медведя в берлоге, заносило снегом.
Зимний день угасал. Солнце заходило за лес и освещало лишь верхушки сосен, где на корявых лапах мерцал розовый снег. Было тихо. Лишь изредка где-нибудь бесшумно срывалась с ветки охапка снега и долго осыпалась снежная пыль.
Шевчук постоял с минуту, соображая, куда идти, и стал пробираться к темным елям, что возвышались невдалеке. Неожиданно он вышел на лесную дорогу. Она была пустынна. Оглядевшись по сторонам и не заметив никого, Шевчук хотел снова сойти с дороги, как из-за ствола березы навстречу ему вышел немец, закутанный в одеяло, из-под которого торчал ствол автомата. В ту же минуту из-за другого дерева — второй, в лисьей шубе навыворот. Шевчук услышал скрип шагов за спиной, оглянулся и увидел: сзади подходили еще двое.