Пусть безвестные могилы давно заросли степными цветами, но память о них живет. Ведь это от них — из одних ослабевших рук в другие — передавался и дошел до нас гордый клич: «Комсомольцы умирают, но не сдаются!»
«Здравствуйте, дорогие родители!
В первых строках моего письма спешу послать с красного революционного фронта свой привет и самые лучшие пожелания. Я жив и здоров, не беспокойтесь обо мне. Разобьем белогвардейские банды, вернемся обратно в свои пролетарские хижины и заживем счастливой жизнью в нашей Советской Республике, где не будет паразитов, которые раньше, как клопы, сидели на нашей шее и пили нашу кровь. Теперь, дорогие родители, мы ведем последний, решительный бой с буржуазией. Она от наших пролетарских штыков дрожит…
Вероятно, местная буржуазия и кулаки нашептывают вам в тылу: вот скоро придет Колчак, установит порядок. Не верьте лживым словам и слухам. Для буржуазии непорядок, а для нас, трудящихся, порядок. Диктатура бедняка не щадит буржуазию, бьет ее на каждом шагу, на каждом перекрестке.
Затем до свидания, дорогие родители, пожелаю вам всего наилучшего.
Пусть гром великий грянет над сворой псов и палачей.
Где, на каком боевом этапе пал безвестный герой? Но как благородна была его жизнь, как светла вера в победу!
«Прочти и передай товарищу!
Дорогие братья и сестры!
Полиция снова арестовала невинных людей.
Те, что писали листовки, на свободе.
Этим извергам и палачам никогда не убить правды. Правду не закуешь в кандалы. Ее не сгноишь в тюремном подвале.
Арестами и пытками немцы хотят поставить нас на колени.
Не выйдет!
Мы будем мстить за каждого арестованного шахтера, за каждую замученную женщину.
Смерть за смерть! Око за око!»
Скорее всего эту листовку писала Уля Громова — очень схож почерк с тем, каким писала она школьные сочинения по литературе и выполняла задания по истории… Она сама творила историю вместе с боевыми товарищами — молодогвардейцами…
Подобно роднику, бьющему из глубин, никогда не иссякнет героизм народа, разбуженного призывом к свободе!
Горят обагренные кровью строки, написанные на всех языках мира. Они — документы борьбы, завещание живым:
«…Я умираю молодым, очень молодым. Но есть во мне нечто такое, что не умрет вовек, — моя мечта. И никогда еще она не возникала перед моими глазами такой светлой, такой радостной и такой уже недалекой теперь…
Кончаю письмо. Стрелки часов бегут. До смерти осталось только три часа. Кончается моя жизнь.
Скоро настанет холодная зима, но за ней придет чудесное лето. Я посмеюсь над смертью, потому что ведь я не умру, а буду жить вечно — мое имя будет звучать не похоронным звоном, а колоколом надежды…» [28]
Днепр, величественный и гордый, седой от старины и вечно молодой! Когда в небе поднимается солнце, Днепр кажется синим. Плывут вверх и вниз по реке пароходы, белоснежные, праздничные, тянутся за чумазыми катерами баржи, осевшие от грузов по самые линии бортов. В дымке видны дальние днепровские рукава, плесы, лиманы, тянется неровная линия песчаного пляжа, мимо которого, как белые чайки, проплывают крылатые парусники.
С днепровских круч простирается неоглядный простор, и кажется, видны отсюда и Дон, и Волга, и величавая Сена, и далекая Миссисипи — реки Человечества, реки жизни и борьбы, реки, соединяющие людей и разъединяющие их. Пусть же несут они: одни — гнев пробуждения, другие — жажду свободы, третьи — мечту, что не умирает вовек.
— Ну, пшел!
— Иду, иду… Чего толкаешься, черт сопливый!
Люба вошла в громадный узкий каменный полуподвал.
И когда двери за ней закрылись, верная себе, смелая и упрямая, никого из узников не зная, крикнула весело: «Здоровеньки булы, товарищи!»
Никто из пленников не отозвался. Полуподвал был мрачный, стены выложены крупным камнем, а высоко вверху — ряд решетчатых, запорошенных снегом окошек. До них не дотянуться, если даже стать на плечи друг другу…
Уже не первый гитлеровский застенок испытала Люба за последний месяц. И никак не думала она, что в этом полуподвале среди изможденных людей встретит своего комиссара, своего товарища по борьбе, Олега Кошевого… Его трудно было узнать — все лицо в побоях. И все же она узнала. Полагалось по правилам конспирации сделать вид, что не знает и никогда не знала этого юношу, но не выдержала… Все равно уже никогда им отсюда не выбраться и в этом застенке они доживают свои последние дни и часы. И она бросилась к нему на грудь и первый раз за все время пыток и терзаний горько, по-детски расплакалась. Они не сказали друг другу ни единого слова. И только в глазах Олега Люба прочитала: «Успокойся, не плачь… Ведь я никогда не видел тебя плачущей и не хочу видеть!»
Снова начались допросы. Пытками руководил Орлов, бывший деникинец. Он избивал Любу неистово, как пьяный мужик, — кулаками в лицо, а упавшую топтал ногами.
Когда ее приводили обратно обессилевшую, находила в себе твердость ободрять других. Она повторяла по памяти сводки Совинформбюро, которые сама же принимала по тайной рации до ареста, сочиняла частушки про Клейста, «который ехал на Восток, да плохой был ездок», пела любимую песню, торжественную и величавую: «Широка страна моя родная…» И только ночью, когда все засыпали тревожным сном, она украдкой царапала на стене камешком прощальные слова, а написав, плакала без слез, гордо, сердцем измученным, сухими слезами: «Мама, я тебя сейчас вспомнила. Твоя Любаша…»
Еще рассвет не наступил, еще было темно, как бывает темно зимним утром, их по списку вызывали из подвала. Торопясь, Люба написала на стене: «Прощайте, меня взяли навеки. Шевцова. 7 февраля 1943 года».
— Пошевеливайся, выходи по одному… Руки назад!
В лицо ударил легкий морозец, и снова почудилось, будто пахнет полынью, сладко и прощально… На деревьях, насупившись, сидят грачи, и нигде не видно ни одного человека, кроме вооруженных до зубов полицаев и гитлеровцев.
— Трогай… Перепечаенко, заходи справа… Ты — слева…
Повели к заснеженному лесу, что примыкал к городской окраине. Так и не знала Люба и никогда не узнает, что оборвалась ее девичья жизнь в Ровеньках, в Гремучем лесу.
Поставили всех лицом к конвою. У полицаев немецкие автоматы. Начальник полиции Орлов и его помощник Перепечаенко — с наганами в руках.
В последний момент Люба сорвала с себя старенький вязаный мамин платок, который остался как последний печальный привет от нашей Любы, сорвала платок и выступила наперед, заслоняя собой тех, с кем шла до конца. Грянул залп. Грачи, горланя, поднялись над деревьями стаей. Люба упала на руки своих, которых не сумела прикрыть собой…
Ах, как сладко пахнет горькая полынь…
Хлебов безбрежные моря,
Штык обелиска надо мною.
Не аист, а душа моя
Парит над этого землею.
Н. Шумаков
Этот подвиг похож на легенду, и, как в легенде, была в нем недосказанность и печальная тайна.
В Подмосковье, неподалеку от Старой Рузы, стоит в лесу памятник. На высоком пьедестале — скорбящая мать с ребенком на руках. В грустной задумчивости она склонила голову над каменным надгробьем и благословляет его золотым венцом. Мальчик доверчиво приник к материнской груди и смотрит в небо, точно ищет там отца-летчика.
Завьюжила, запорошила снегом памятник зимушка-зима. Вековые сосны и угрюмые ели, как стражи, охраняют вечный покой.
В нише каменного пьедестала — небольшая чугунная плита с надписью, звучащей с неотвратимой достоверностью:
КАПИТАН НЫРКОВ ИВАН ФИЛИППОВИЧ КОМАНДИР ЭСКАДРИЛЬИ 312-го ШТУРМОВОГО АВИАПОЛКА ПОГИБ 25 ОКТЯБРЯ 1941 г.
Видно по всему: с самой осени не было здесь людей. Всюду вокруг снежное безмолвие. По-мартовски теплые сугробы покрыли землю молчанием. В нише лежит красный пионерский галстук, занесенный снегом, венок из зеленой хвои и засохшие цветы минувшего лета. Так и представляешь себе: приходит сюда ночью чуткий лось, долго стоит, глядя на одинокий памятник. Зайчишка настороженными скачками пробегает по тропинке, и опять всюду вокруг снежное безмолвие.
Есть в лесу еще один памятник — живой, волнующий — старая береза. Она хранит следы давней трагедии. Люди рассказывают, что именно на нее упал горящий советский самолет и, ломая крылья, устремился к деревянному дому, где расположился штаб фашистского полка. Взрывом самолета дом был снесен начисто, и лишь глубокая воронка долго дымилась на том месте…
Сломанная береза растет до сей поры. Верхние сучья приняли на себя роль новой вершины, и только не заросли, не зарубцевались черные раны.
Говорят, летчик Иван Нырков успел выброситься с парашютом из пылающего самолета, стропами запутался в сучьях горящей березы, перерезал стропы ножом, но тут же со всех сторон был окружен врагами.
— Русь, сдавайся!..
Никто не знает, как шел тот неравный бой. Местные жители ночью похоронили летчика в лесу и рядом предали земле останки его боевого самолета…
И живет в тех местах легенда. Люди уверяют, что из ночи в ночь над лесом, где возвышается памятник, гудит в небе неизвестный самолет, точно несет вечную вахту над погибшим героем.
И я не знаю: было ли то необъяснимым чудом или явью — сам я прислушивался к тишине зимней ночи в том лесу и готов присягнуть: слышал в далеком небе гул мотора, высокий и печальный.