Он нахмурился:
— А ты позволишь мне задать вопрос: почему тебя преследует полиция? В смысле, если не хочешь, можешь не отвечать.
— Они думают, что я совершила преступление, но я ничего такого не делала.
— Что-то серьезное?
— Они думают, что это я взорвала «Лондонский глаз».
Складка между его бровей сделалась глубже.
— А, понятно. — Он сглотнул, кадык прыгнул вверх-вниз. — Ты та самая девочка из Лондона, которую все разыскивают. Тогда дело серьезно. Тебе правда стоило бы поговорить с ними, — добавил он ласково. — Прояснить все.
— Да, только разве они станут меня слушать? Им просто нужно все на кого-то свалить: преступник наказан, дело закрыто. Вы же их видели, они действительно думают, что я во всем виновата, но я ничего такого не делала. Никогда…
Голое мой зазвенел, разнесся эхом по огромному залу.
— Они действительно хотят с тобой поговорить, но не как с подозреваемой, а как со свидетелем.
— Они меня точно подставят, они уже забрали моего друга, и…
— Ну ладно, ладно. Послушай: настоятель… Мой начальник, — добавил он поспешно, — скоро придет служить утреннюю службу. Я с ним переговорю. А сейчас я должен приготовить храм к богослужению. Ты не могла бы посидеть тут, подождать? Или, если хочешь, пошли со мной. Не помешаешь.
Спинка этой их скамьи только что не сверлила мне лопатки. Сидеть тут лишнего совсем не хотелось, поэтому я встала и стала ходить за ним хвостом, а он всё суетился: щелкал выключателями, отпирал двери, зажигал свечи.
— Да, кстати, я — Саймон. — Полуобернувшись, он протянул мне руку. Я взяла ее, мы обменялись неловким пожатием. Рука у него была теплая, тонкая и, для такого тощего деятеля, на удивление мягкая. — А ты…
— Гм… Джем. Меня зовут Джем.
— Джем. Рад знакомству.
Ну и выраженьице. Похоже, так его воспитали: хорошие манеры и вся эта дребедень. Понятия не имею, что на это положено отвечать, поэтому просто промолчала.
— Рука у тебя холодная. Спала на улице?
— Да.
Мы как раз добрались до передней части церкви; с правой стороны стояла какая-то деревянная перегородка.
— Если хочешь, посиди в часовне. Там под скамейками воздуходувы, через них идет теплый воздух. Согреешься. Мне нужно еще кое-что доделать, но я скоро вернусь, Джем.
Я села там, где он указал: на обитую тканью приступочку в уголке выгороженного пространства. У стены стоял стол, на нем — золотой крест. Посередине — какой-то черный столбик, а на нем свеча. По стене вилась какая-то надпись. Я встала, чтобы рассмотреть ее: Dona nobis pacem. Черт его разберет, что это значит. Фиг ли они пишут на непонятном языке, на котором умеют читать только всякие задаваки? Будто говорят нам, остальным: а вы пошли-ка подальше. Я прочитала про себя эти слова: как ни крути — непонятно.
И тут вздрогнула, потому что поняла, что в дверях часовни кто-то стоит.
— Это всего лишь я, — сказал Саймон. — Не хотел тебе мешать. Молись дальше.
— Я не-молилась, — ответила я. — Так… читала.
Он улыбнулся:
— Ну разумеется. Дивные слова. Какая в них сила!
Я не успела спросить, что же они все-таки означают, потому что где-то распахнулась дверь; звук разнесся по всему гулкому залу. Я испуганно вскинула глаза на Саймона.
— Не бойся, это настоятель. Жди здесь.
Он вышел в основную часть церкви. Я встала, подошла к деревянной перегородке, посмотрела в щелку. В помещение через боковую дверь вошел человек — низенький, но внушительный, лысоватый, в очках, — больше похож на банковского служащего, чем на священника. Он вертел головой вправо-влево, глаза прочесывали помещение, как два прожектора.
Саймон просеменил к нему, и тут же под сводами раскатился громкий бас:
— Господи, Твоя воля! Что здесь такое творится, Саймон? Под стенами храма — вооруженные полицейские. Мы окружены.
Саймон поднял руки, будто обороняясь от этого голоса:
— Она еще дитя, святой отец. Она пришла к нам за помощью, просить убежища.
— Меня обыскали, Саймон! Обыскали! Прежде чем пропустить в мой собственный храм!
— О… понятно.
— Перестань ерничать, я говорю серьезно. Все это надо немедленно прекратить. Передать девочку представителям власти. Где она?
Я забилась в дальний угол часовни.
— Она в часовне, но… — И тут же раздался стук приближающихся шагов. — Вы не можете вышвырнуть ее за дверь! Она ребенок.
— Кто знает, Саймон, может, на ней кровь многих жертв. И в своем храме я волен поступать как мне угодно. В конце концов, я настоятель.
Они подошли совсем близко.
— Это Господень храм.
Шаги замерли. Эхо угасло под сводами, наступила тишина.
— Что ты сказал?
Слышала я уже раньше такой тон. «Вот и конец», — подумала я. Саймон вляпался по самые уши, а я и подавно.
— В смысле, я хотел сказать, что Господь здесь хозяин. А мы только служители, нам тут ничего не принадлежит. Да, мы печемся об этом храме, но…
Он и так-то говорил с запинкой, а тут и вовсе смолк.
— Что ты хочешь сказать?
— Просто… просто… мы должны заглянуть себе в душу и поступить так, как поступил бы Иисус.
«Нашел, что ляпнуть, — подумала я. — Все, моя песенка спета». И ведь ничего подобного: похоже, Саймон сказал именно то, что надо, те единственные слова, которые могли меня спасти.
— Как поступил бы Иисус, — медленно повторил настоятель. — Да, как бы Он поступил? Где она?
Голос его зазвучал мягче.
— Здесь, — сказала я и вышла из-за перегородки.
Он взглянул на меня, и я прочла его будущее: еще сорок с лишним лет, почтенная, уютная, достойная старость. Не знаю, что он увидел, взглянув на меня. На лице ничего не отразилось, но, помолчав немного, он сказал:
— Ладно, идем и помолимся вместе.
Он прошел вперед, встал на колени.
— Простите, но я… — Расслышав эти слова, Саймон прижал палец к губам, качнул головой, повел меня с собой рядом, и мы тоже встали на колени.
Настоятель завел молитву — по сути, какое-то непонятное бормотание, можно подумать, он с кем- то общается, о чем-то просит, только в церкви, понятное дело, не было никого, кроме нас троих. Потом он смолк. Я понятия не имела, куда себя деть. Подняла руки перед грудью, соединила ладони, чувствовала себя при этом дура дурой. Даже не знала, закрыть глаза или оставить открытыми, на всякий случай исподтишка покосилась на этих двоих, что они там делают. Стоят на коленях, как два ангелочка с рождественской открытки, глаза плотно зажмурены, оба погрузились в какой-то свой мир. Колени у меня начали болеть, особенно то, которое я потянула, перелезая через забор. Я заерзала, устраиваясь поудобнее, а потом и вовсе села и стала ждать, скоро ли мне объявят, что будет дальше.
Прошло несколько часов — или минут? — и они, не сговариваясь, разом открыли глаза и встали. Я тоже поднялась. Настоятель шагнул ко мне, взял обе мои ладони в свои.
— Милости просим в Господень храм, дитя мое. Ты искала убежища, и ты его обрела. На какое-то время. — Саймон, стоявший у него за спиной, так и сиял. — Всем нам придется нелегко. И я первым делом прошу тебя дать мне чистосердечный ответ. Есть у тебя при себе какое-то оружие?
Я потрясла головой:
— Ничего нет.
— Ни пистолета, ни ножа? Никаких взрывчатых веществ? — спросил он, косясь на рюкзак, который я сбросила на пол.
— Нет.
— Позволишь ли мне или Саймону взглянуть?
Мне на самом деле совсем не хотелось ничего такого им позволять. Вещи-то не мои, а Бритни, и вообще это все, что у меня есть на свете, да только не в моем положении было спорить. Поэтому я живо раскрыла рюкзак и вывалила содержимое. Вещи рассыпались по выложенному плиткой полу: еда, бутылки с водой, сигареты, чистые трусики, которые положила Бритни.
— Курить у нас не разрешается. Надеюсь, ты это понимаешь.
Я пожала плечами.
— А в карманах? Ты не могла бы вывернуть карманы?
Я сунула руки в карманы куртки и джинсов и добавила к куче на полу мятые салфетки, зажигалку и последнюю оставшуюся монетку. Мне пятнадцать лет, и это все, что у меня есть в этом мире.
— Боюсь, придется тебя обыскать.
Я бросила на него упреждающий взгляд. «Так, допрыгались, — подумала я. — Нашел повод сунуть руки туда, куда не просят. Старый развратник». Решила: начнут лапать — буду защищаться. По большому счету, я с ними обоими управлюсь без труда.
— Саймон, — сказал настоятель. — Сделай одолжение…
Судя по виду, Саймон перепугался еще сильнее меня. Шагнул поближе.
— Прости, пожалуйста.
Он слегка похлопал меня по плечам, потом провел под мышками, вдоль боков. Нагнулся, постучал по очереди по обеим ногам, старательно отводя лицо от моей ширинки, что не помешало ему покраснеть. Когда он закончил, на лбу у него блестели капли пота — от смущения, как я понимаю. К гадалке не ходи — редко ему приходится иметь дело с женщинами.
— Все в порядке, — сказал он, распрямляясь. — Ничего нет.
— Вот и хороню. Ладно, собирай вещи. Саймон… проводи нашу гостью…
— Джем, — быстро вставил Саймон.
— Проводи Джем в ризницу, а я побеседую с полицейскими, попрошу их снять осаду. Пора открывать храм, прихожане снаружи заждались начала службы.
Он торопливо зашагал к главному входу: ему не терпелось ввести день в нормальную колею.
Саймон отвел меня в боковую комнатку. Там стояли стол и несколько стульев, а еще большая вешалка, на которой висели накидки и еще какие- то шмотки.
— Положи свои вещи здесь. — После обыска он явно стеснялся посмотреть мне в глаза. — Знаешь, поставлю-ка я чайник. Молока, боюсь, у нас нет, но черный кофе или обычный чай я могу приготовить. Сейчас, только воды принесу.
Он скрылся в туалете, но дверь за собой не закрыл. Вода текла довольно долго, и я слышала, как он намыливает руки; только потом по звуку стало ясно, что он наполняет чайник. Я прекрасно понимала, что после ночевок черт-те где об меня запросто можно перепачкаться, но что-то подсказывало, что смывает он не только землю и травинки.
Вернувшись, он одарил меня широкой улыбкой:
— Так-то лучше. Тебе чаю или кофе?
30
— Говорить с ними я буду только при одном условии: пусть отпустят Жука, в смысле, моего друга. Я должна с ним повидаться. Он ни в чем не виноват. Если его отпустят, я буду говорить. Так им и передайте.
Настоятель выдохнул, словно пар выпустил из паровоза.
— Неужели так необходимо устраивать всю эту волокиту? Ваше положение, юная леди, весьма серьезно. Но если вы ни в чем не виноваты и вам нечего скрывать, почему не переговорить с полицейскими? Ничего с вами не будет, если вы скажете им правду.
Я фыркнула:
— Ага, конечно.
У настоятеля раздулись ноздри:
— Ваша позиция мне не по душе. Случилась страшная трагедия. Погибли ни в чем не повинные люди. Необходимо выяснить правду. Найти виновных. Тут не до шуток.
— А я и не шучу, — ответила я. — И все равно — говорить с ними не буду. Я им не верю. Да и с чего бы? Они арестовали моего друга.
— Он был под подозрением, — проговорил настоятель: губы его двигались очень медленно — так говорят с совсем маленькими детьми или с иностранцами. — Понятно, что его арестовали. Но если он ни в чем не виноват, если станет говорить правду, его отпустят. Бывает… — Голос его смягчился. — Бывает, нам кажется, что мы прекрасно знаем человека, а на деле это не так. Возможно, твой… твой друг не все тебе рассказал. И ты оказалась втянутой в историю, в которой ничего не понимаешь.
— Нет! — крикнула я так, что эхо заметалось по всей комнате. — Ничего подобного! Вы такой же, как все. Вы подтасовываете, вы пытаетесь приписать ему неизвестно что! Это не он сбежал от «Лондонского глаза». Это я.
Теперь оба они смотрели на меня в упор:
— Продолжай.
— Я ничего не делала. Просто знала, что в тот день что-то должно случиться. Поняла, что сразу многие люди погибнут.
— Откуда ты это знала?
Он явно думал, что я сейчас скажу: это я все устроила. Я подложила бомбу.
— Я смотрю на людей и вижу, в какой день они умрут.
Они быстро переглянулись.
— Вот и вам я могу обоим сказать, когда, когда для вас все кончится, только не скажу. Я никому не говорю, ни к чему это. А тогда я увидела, что многим людям суждено умереть в один и тот же день, в тот самый день, — и перепугалась. Не хотела оказаться в их числе. Вот мы и сбежали.
— Как это ты «видишь» день смерти?
— Смотрю на человека и вижу число. Оно будто бы внутри и снаружи моей головы одновременно. И это число — дата.
— А откуда ты знаешь, что именно значат эти числа?
— Я видела достаточно смертей. Так что знаю. В любом случае тогда, с «Лондонским глазом», я же не ошиблась, верно? И правильно сделала, что сбежала.
Они переглянулись.
— А почему ты не пошла в полицию, не рассказала?
— А вы как думаете, почему? Все вот так просто, да? Сказал правду — и все стало хорошо. Может, у вас тут так оно и есть, но там, где я живу, все, по-другому. Там видят черного подростка с деньгами в кармане — и он сразу наркоторговец. Видят парня с девчонкой, которые просто тусуются или общаются, — и они сразу карманники. Если им нужно найти преступника, уж они его найдут, кого-нибудь подозрительного, подходящего, а виноват он или нет — дело десятое. Там правда и ложь — всё перемешано. Мне бы никто не поверил.
— Это безусловно… неожиданное признание. — Настоятель осторожно подбирал слова. — То, что ты нам сказала. Но если ты в этом уверена, ты так и должна им сказать. Они проведут экспертизу и с тебя снимут все подозрения: например, проверят твою одежду на следы взрывчатого вещества.
— Да уж найдут, не сомневайтесь.
Пришла его очередь разозлиться.
— Нет! — крикнул он, врезав кулаком по двери. — В этой стране все совсем не так устроено. Существует следствие, свидетельства, обоснования. Ты должна доверять системе. На то у нас и цивилизованная страна.
Я закрыла глаза. Ну что ты скажешь таким вот людям, которые и сами часть системы или настолько наивны, что верят во все эти байки про справедливость и правосудие? Спорить с ними в любом случае было бессмысленно. Я бы не сумела найти слова, которые заставят их выслушать меня, поверить мне: я не говорила на их языке.
Ну, понятное дело, полицейских впустили — поговорить со мной, — и они, как обычно, приволокли с собой соцработника. Надежда, что Саймон с настоятелем смогут защитить меня от всей этой мутоты, испарилась во время лекции про наше «цивилизованное общество», и тем не менее я сочла, что меня предали. На вопросы я отвечать отказалась, только повторяла снова и снова, хотя бы даже для того, чтобы их довести: «Я ничего не скажу, пока не привезут моего друга. Вот увижу Жука — и буду говорить».
Они испробовали все свои стандартные приемчики: хороший коп, плохой коп; добрый коп, сердитый коп; сочувствующий коп, запугивающий коп. Мне было решительно по фиг — голоса просто плескались вокруг, как волны, и по ходу дела полицейские раздражались все сильнее. Привели еще и врача, но с ним я тоже отказалась разговаривать. Тут уж сомнений не было: стоит мне завести речь про числа, мне и глазом не дадут моргнуть, упекут в какую-нибудь психушку подальше, запрут и обколют транквилизаторами.
Снаружи долетел какой-то шум. Дверь распахнулась, и вошла еще одна женщина: Карен. Должна сознаться, я не в первую секунду вспомнила, где ее раньше видела. За последние дни столько всего случилось, я словно прожила целую жизнь с тех пор, как ушла из ее дома.
— Джем! — воскликнула она и чуть не бегом бросилась ко мне, раскинув руки. Прижала к себе, и в тот же миг я будто опять очутилась у нее на кухне на Шервуд-роуд, я словно стала той, кем была до всей этой заварухи. Она долго меня не выпускала. И в этом объятии были сильные, настоящие чувства. Меня это удивило, сделалось противно, но я не стала вырываться. Да уж, можно подумать, она действительно переживала — ври больше, небось страшно обрадовалась, что можно несколько дней пожить спокойно.
В конце концов она меня выпустила, чуть отстранилась: