Охваченные одним и тем же чувством восторга и благодарности судьбе, сжалившейся наконец над нами, мы радостно улыбались друг другу и обменялись крепким рукопожатием. Затем, найдя укромное место, мы переоделись и укрылись у серебряных дел мастера Фресине, которого я хорошо знал как честного и преданного мне человека. Он мне сообщил, что наш общий друг Дежан находился в Париже со своей женой.
Супруги не испугались суровой кары, которая им грозила за укрывательство двух «преступников», бежавших из Бастилии и от мести королевской фаворитки, и приютили нас. Но через несколько дней, ради нашей же безопасности, они устроили нас у портного Руи, жившего в Сен-Жерменском аббатстве, где мы меньше всего могли опасаться преследования полиции. Сюда Дежаны приходили нас навещать, приносили нам продукты и деньги и, как умели, утешали нас и успокаивали.
Маркиза Помпадур не могла, конечно, примириться с потерей двух жертв сразу. Ее обуял не только гнев, — она еще опасалась, и не без причины, каких-либо враждебных действий с нашей стороны. И в самом деле: мы ведь могли бы рассказать кое-кому о неслыханной ее жестокости или, собрав на площади народ, поведать ему о зверской мести, которую она обрушила на наши головы. Она всегда боялась таких разоблачений и именно поэтому никогда не возвращала свободу тем, кого она по злобе своей упрятывала в каменные мешки Бастилии.
И мы с Далегром не сомневались в том, что фаворитка нас усиленно разыскивала. Но на этот раз я уже не поддался искушению положиться на ее жалость или на сострадание ее высокого покровителя и твердо решил уехать из Франции. Пуститься однако в путь немедленно было бы большой неосторожностью, и потому больше месяца мы продолжали пользоваться гостеприимством наших друзей. На общем совете было решено, что мы уедем в разное время: на тот случай, если схватят одного из нас, то уцелеет по крайней мере другой.
Далегр покинул Париж первым. Переодевшись крестьянином, он отправился в Брюссель, куда он благополучно и прибыл. Вслед за ним двинулся и я.
Я взял метрическое свидетельство моего хозяина, который был почти одних со мною лет, облачился в платье его слуги и, выйдя ночью из города, стал ждать на дороге дилижанс, ходивший между столицей и Валансьеном. В карете нашлось свободное место, и я занял его. Я заявил, что еду в Амстердам с поручением от моего патрона к его брату, надеясь ускользнуть таким образом от шпионов и погони.
В Валансьене я сел в почтовый омнибус, ходивший оттуда в Брюссель, и на следующий день вечером при был в этот город. Я сошел на площади Ратуши и отправился в трактир некоего Коффи, где Далегр должен был меня ждать. Я спросил о нем хозяина, но тот сказал, что ничего о нем не знает. Я предложил ему еще несколько вопросов и по его нерешительному и смущенному виду понял, что случилось. Мой товарищ по побегу был, очевидно, снова пойман, и та же участь ждала без сомнения и меня. Я сделал равнодушное лицо, чтобы не возбудить подозрений у трактирщика, и, сказав ему, что пойду по своим делам, покинул город.
Не теряя времени, я купил себе место в пассажирской барже, отплывавшей в девять часов в Антверпен. Я зашел в харчевню по соседству и познакомился там с молодым савояром[3], который оказался моим попутчиком. Он ехал в Амстердам, и я решил поискать там верного убежища. Юноша хорошо говорил по-голландски и предложил быть моим проводником и переводчиком. Мы вместе поужинали, и он, казалось, был в восторге от нашей встречи, хотя я сам был настроен далеко не так радостно и весело, как он. Мы отплыли. Дорогой я спросил моего спутника, что нового в Брюсселе, где, как я ему сказал, я не успел побывать. Можно себе представить мое удивление, когда он подробно рассказал мне историю нашего побега. Я похолодел от ужаса, и кровь моя застыла на мгновенье в жилах.
Он поведал мне, что в Париже из Бастилии убежали двое заключенных, и что один из них, приехавший незадолго до того в Брюссель, остановился в трактире Коффи. Сначала беглец расхаживал в крестьянском платье, но затем он вдруг переменил одежду и стал показываться в компании офицеров и некоторых других важных особ. Вскоре после этого он познакомился с чиновником местного суда Ламаном, который, получив приказ его арестовать, пригласил его к себе на обед и под разными предлогами задержал его у себя до утра, чтобы передать в руки брюссельского великого прево[4]. А этот под надежной охраной отвез его в Лилль и передал в распоряжение французского полицейского офицера, сопровождавшего их из Брюсселя.
Молодой человек прибавил, что все это он узнал от слуги Ламана, его друга, которому он обещал не разглашать эту новость, чтобы не вспугнуть второго беглеца, поимка которого, принимая во внимание принятые меры, была, конечно, неизбежна.
Охваченный состраданием к несчастному Далегру и опасаясь за свою собственную судьбу, я впал в отчаяние, хотя понимал, что мне следовало соблюдать величайшее спокойствие. Было также очень важно не возбуждать подозрений у савояра. Поэтому я спросил его, не проходит ли наша барка через Берген-оп-Цом, и, когда он ответил отрицательно, я сделал изумленное лицо: ведь я должен был получить там деньги по векселю. Я выразил ему сожаление, что вынужден прервать свое путешествие, и условился с ним встретиться в Амстердаме.
Прибыв в Антверпен, где баржа сделала остановку, я с ним распрощался.
V
Как только я потерял из виду молодого савояра, я изменил направление и не останавливался до тех пор, пока не вступил на голландскую землю. В глубине души я был убежден, что в Амстердаме меня уже поджидает чиновник брюссельской полиции, который найдет какой-либо способ меня задержать. Злоключения несчастного Далегра служили доказательством, что для маркизы Помпадур не существовало ничего святого.
Выезжая из Парижа, я имел семь луидоров, а когда добрался до Берген-оп-Цома, у меня оставался только один. Я поселился на жалком чердаке и сейчас же написал отцу. Я ждал писем от него в Брюсселе и был удивлен, не получив их. Позднее выяснилось, что они были перехвачены французским полицейским чиновником, которому было поручено выследить меня там. Последние гроши пришлось отдать за проезд от Берген-оп-Цома до Амстердама.
Понятно, что я не особенно искал сближения с пассажирами барки. Мне не хотелось обнаружить перед ними мое бедственное положение и вызвать в них чувство жалости. Но я все же не мог не обратить внимания на одного из моих спутников: его строгое лицо и суровый вид невольно привлекали к себе и внушали страх.
Это был Жан Теергост, уроженец Амстердама. Он в свою очередь внимательно разглядывал меня и, в особенности, мой умеренный завтрак. Когда я насытился, он обратился ко мне:
— Привет вам! Судя по тому, как вы едите, аппетит ваш превосходит ваши средства.
Я с замешательством подтвердил правильность его предположения. Он ничего не прибавил, но когда наступил обеденный час, он подвел меня к столу, на котором были разложены его запасы, и сказал:
— Пожалуйста без церемоний, господин француз! Садитесь, пейте и ешьте.
Между нами завязался разговор, и вскоре я убедился, что под грубой оболочкой этого человека скрывались прекрасные душевные качества. Когда мы приехали в Амстердам, полное отчаяние овладело мною. Вынужденный бежать с родины, один на чужой земле, без семьи, без друзей, без денег и без покровителей, — чего мог я ожидать от будущего?!
Мои слезы и уныние тронули великодушного голландца. Он взял меня за руку и произнес сердечным тоном:
— Не плачьте: я не покину вас. Я не богат, но сумею вам помочь.
Он и его жена приютили меня. Очи устроили мне постель, отдав свой собственный матрац. Я понимал, что не мог не стеснять своего хозяина, и тем более трогала меня его доброта. Теергост давал мне не только кров и пишу, но старался доставить и кое-какие развлечения. Воспоминание о несчастном Далегре страшно волновало меня. Я был уверен, что наша безжалостная гонительница снова бросила его в тюрьму.
Случай свел меня с одним богатым французом. Он оказался уроженцем моей родины — Монтаньяка — и превосходно помнил моего отца и всю мою семью. Он настоял, чтобы я переехал к нему, дал мне комнату, белье и заказал мне платье. В доме Луи Клерга, как звали этого благородного француза, собирался весь город. Ознакомившись с моим печальным положением, он сейчас же собрал всех своих друзей, чтобы посоветоваться с ними о моей дальнейшей судьбе. Луи Клерг опасался, как бы маркиза Помпадур не сделала в Голландии того, что для нее оказалось возможным сделать в Брабанте с моим бедным товарищем. Но друзья его полагали, что я не подвергаюсь ни малейшему риску. По их мнению, правительство и население Амстердама не были способны обмануть столь низко доверие несчастного, обратившегося к ним за убежищем и покровительством.
Я верил этому, а между тем нити гнуснейшего заговора уже готовы были опутать меня. У французского посла хватило подлости хлопотать перед голландскими властями о моей выдаче, и, запуганные угрозами, а может быть и подкупленные, они пошли на гнусное дело и удовлетворили его ходатайство.
За каждым моим шагом следили сыщики. Несмотря на все мои предосторожности и на перемену фамилии, все мои письма были перехвачены, исключая одного, которое могло помочь моим врагам в их погоне за мной. Арестовать меня в доме Клерга было несколько опасно и неудобно, и вот к какому средству пришлось им прибегнуть: они пропустили ко мне одно из писем отца, в котором был вложен вексель на имя амстердамского банкира Марка Фрейссине, сроком на 1 июня 1756 года.
В этот день за мной ходили по пятам, и когда в 10 часов утра я явился к банкиру, меня схватили, связали и, выдавая за важного преступника, с позором протащили по городу среди жадной до зрелищ толпы. Мои конвоиры были вооружены толстыми палками и били ими всех, кто попадал под руку, и, конечно, главным образом — меня. От одного особенно сильного удара по затылку я потерял сознание и упал. Очнулся я в мрачном подземелье.
На утро ко мне явился арестовавший меня полицейский чиновник. Его звали Сен-Марк.
VI
Пользуясь моей беззащитностью, этот негодяй начал оскорблять меня своими злыми насмешками, но мое презрение к нему было так велико, что я не удостоил его ответом.
Между тем Луи Клерг и те из его друзей, которые верили в мою невинность, начали волновать народ. Известие об этом возбудило во мне живейшее опасения: я знал, что нахожусь всецело во власти врагов и что жизнь моя в их руках. Сен-Марк вторично удостоил меня своим посещением. Он сказал, что хочет помириться со мной, и принес мне унцию превосходного табаку.
Легко понять мои подозрения: я бросил табак. Лицо тюремщика, явившегося ко мне на следующий день, выражало сильное удивление. Днем позже мне пришлось перенести несравненно более тяжелое испытание. Около восьми часов вечера до меня вдруг донесся сильный шум, и я увидел сквозь решетки темницы человек восемь или десять. Одни из них держали в руках фонари, а другие — острые железные брусья и огромные молоты. Дверь открылась, и все эти люди окружили меня, не произнося ни слова. В течение довольно долгого времени они внимательно разглядывали меня.
— Бейте же! — закричал я. — Чего вы ждете?
Не отвечая ни слова, они начали рассматривать стены моей камеры (мне пришло в голову, что они искали удобного места для гвоздя и веревки). Одни попробовали железными брусьями, нет ли где-нибудь выломанных камней, другие стучали молотками по решеткам. Окончив эту процедуру, все они ушли так же безмолвно, как и пришли.
Впоследствии я узнал, что подобные посещения тюрем — обычное явление в этой стране.
Я пробыл в каземате девять дней. Утонченная жестокость моих врагов состояла в том, что они обращались со мной хуже, чем с самыми отъявленными преступниками. 9 июня 1756 года в 10 часов утра тюремщики надели на меня кожаный пояс, по обеим сторонам которого находились два больших металлических кольца, запиравшиеся висячими замками. Этими кольцами они охватили мои руки, лишив меня таким образом возможности ими пошевельнуть. Затем меня посадили в возок, где поместились также голландский полицейский чиновник и два конвоира, и в таком виде провезли по городу, вторично выставив на позор перед всем населением Амстердама.
В порту нас уже ждал Сен-Марк. Меня посадили в большую, исключительно для этой цели нанятую барку, которая должна была довезти нас до Роттердама.
Здесь мои тюремщики имели низость бросить меня в грязный зловонный угол, где конвоиры ели вместе со мной. Оковы мешали мне поднести руку ко рту, и меня пришлось кормить. Нечистоплотность этих людей внушала мне отвращение, и в продолжение двадцати четырех часов я отказывался принимать какую-либо пищу. Но на другой день меня заставили есть насильно. Волнение вызвало у меня долгую и мучительную рвоту, после которой я не в силах был пошевелиться.
Присутствовавший при этом слуга Сен-Марка возмутился этим варварством, схватил нож и крикнул, что он сам, своими руками перережет мои путы, если меня от них не освободят. Об этом тотчас же донесли полицейскому чиновнику, который развлекался с проституткой, привезенной им из Парижа и служившей ему также шпионкой. По его приказанию с меня сняли пояс и вместо него надели на мою правую руку и на левую одного из конвоиров наручники, соединенные цепью приблизительно в фут длиной. Таким образом мы были связаны: ни один из нас не мог сделать движение, не потревожив другого.
По прибытии в северную часть Роттердама на меня снова надели ненавистный пояс и повели по городу. Толпа провожала нас до самого порта, где я должен был пересесть на другую барку. На этот раз меня бросили в трюм, откуда извлекли только в Антверпене. Там нас встретили великий прево Брабанта и трое полицейских. Эти последние связали мне руки на спине, сели вместе с нами в почтовые повозки и проводили нас до Лилля.
В Лилле Сен-Марк отвез меня в королевскую тюрьму. На следующий день мы двинулись дальше. Полицейский чиновник сел в карету рядом со мной, предварительно приказав заковать мне из предосторожности и ноги. Он был вооружен пистолетами так же, как и его слуга, которому было приказано стрелять в меня при малейшем подозрительном движении.
На другой день в десять часов утра мы прибыли в Бастилию.
VII
Сен-Марк был принят там словно божество. Офицеры крепости устроили ему торжественную встречу, и он с важным видом выступал среди этой многочисленной свиты.
С меня же сняли мою одежду, облачили, как и в первый раз, в полусгнившие лохмотья, заковали мне руки и ноги и снова бросили в темницу, где валялось несколько охапок соломы. Я снова попал к тем же самым тюремщикам, бдительность которых мне однажды удалось обмануть и которые были наказаны за мой побег тремя месяцами заключения.
Три с половиной года я провел в кандалах и в полной власти моей ужасной судьбы и моих безжалостных преследователей.
В течение долгого времени я терпел беспрестанные мучения от множества крыс, которые самым бесцеремонным образом рылись в моей соломе в поисках корма. Часто они пробегали по моему лицу, когда я спал, и кусали меня, причиняя ужасную боль. Вынужденный мириться с их присутствием, я решил превратить их из врагов в друзей. Вскоре они удостоили меня своим расположением и приняли в свое общество. Им я обязан единственным развлечением за тридцать пять лет моих страданий.
Мой каземат, как и все камеры Бастилии, имел восьмиугольную форму. В одной из его стен, на высоте двух с половиной футов от пола, было отверстие шириной в полтора фута и длиной в два. Дыра эта шла все суживаясь, так что ширина ее у выхода была не более трех дюймов. Через нее-то и проникало ко мне то ничтожное количество света и воздуха, которым мне дозволено было пользоваться. Горизонтальный камень, служивший основанием этого отверстия, заменял мне и сидение и стол. Здесь я отдыхал от своего гнилого и смрадного ложа и получал немного кислорода.