Однажды я увидел в глубине этой дыры огромную крысу. Я позвал ее. Она посмотрела на меня без малейшего признака страха. Я тихонько бросил ей кусочек хлеба. Она подошла, взяла его, отнесла в сторонку и съела, выказав желание получить еще. Я бросил ей второй кусочек, но уже немного ближе, третий — еще ближе, и так несколько раз. Насытившись, крыса перетащила в нору все те кусочки, которые она сама не могла съесть. Игра эта длилась до тех пор, пока у меня не вышел весь хлеб.
На следующий день она снова явилась ко мне. Я проявил ту же щедрость и даже дал ей немного мяса, которое, очевидно, понравилось ей больше, чем хлеб. На этот раз она ела тут же при мне, на что еще не решалась накануне.
На третий день крыса настолько со мной освоилась, что стала брать пищу прямо из моих рук.
Очевидно, ей захотелось познакомиться со мной поближе. Она заметила в моем отверстии несколько углублений и, после внимательного осмотра, выбрала одно из них для своего жилья.
Так прошло еще несколько дней. На шестой день нашего знакомства она явилась ко мне с визитом очень рано. Я угостил ее завтраком. Наевшись досыта, она покинула меня, и в этот день я ее больше не видел. Когда на другое утро она вылезла из своей норы, я заметил, что она была не одна: из-за ее спины выглядывала самка и, казалось, наблюдала нас.
Напрасно я звал ее, бросал ей хлеб и мясо: она оказалась гораздо трусливее самца и сначала не шла ни на какую приманку, но мало-помалу она осмелела, решилась выйти из своего убежища и стала брать то, что я клал для нее неподалеку от норы. Иногда она ссорилась с самцом, и в тех случаях, когда брала верх, сейчас же убегала «домой» и уносила все, что ей удавалось схватить. Тогда ее супруг приходил за утешением ко мне. Желая наказать и подразнить свою подругу, он усаживался на задних лапках около меня и, точно обезьяна, держал в передних свой кусок и с гордым видом грыз его у нее на глазах.
Однако в один прекрасный день самолюбие самки взяло верх над скромностью. Она бросилась вперед и схватила зубами кусок, который был во рту у самца. Ни один из них не хотел выпустить добычу, и так они добрались до норы, куда самка увлекла за собой своего друга.
Когда мне приносили обед, я звал обеих крыс. Самец прибегал сейчас же, а самка по обыкновению приближалась медленно и с робостью. Наконец она решилась подойти ко мне поближе и вскоре приучилась есть из моих рук.
Некоторое время спустя появился третий экземпляр. Этот церемонился не так долго. На второй же день он стал членом семьи и, по-видимому, почувствовал себя очень хорошо, так как на третий день он явился уже не один, а в сопровождении двух своих товарищей. Эти в свою очередь не замедлили привести еще пятерых. Таким образом, не прошло и двух недель, как я очутился в обществе десяти толстых крыс.
Каждую из них я назвал по имени. Они быстро запомнили свои клички и стали прибегать на мой зов. Сначала они ели из одной тарелки со мной, но их нечистоплотность вызывала во мне брезгливое чувство, и я стал кормить их отдельно.
Я до того приручил этих зверьков, что они позволяли чесать себе шею, и мне казалось, что это доставляло им удовольствие. Но до спины они никогда не давали дотрагиваться.
Я развлекался, наблюдая их игры, и сам любил с ними возиться. Так, например, я показывал им кусок хлеба или мяса и заставлял их подпрыгивать за ним. В числе моих четвероногих друзей была одна самка, которую я назвал «Клоуном» за ее проворство и ловкость. Я научил ее такому фокусу: она стояла совершенно неподвижно, не мешая другой крысе ловить подвешенный мною кусок, и в тот самый момент, когда та уже готова была схватить добычу, она кидалась вперед и выхватывала ее из-под носа у озадаченной подруги.
У меня явилось желание приручить также несколько пауков. Чтобы поймать их, я прибегнул к довольно оригинальному способу. Я привязал муху к волосу и подвесил ее над жилищем паука. Он вышел и схватил ее. Теперь он был всецело в моей власти, потому что не мог ни подняться по волосу ни выпустить муху. Тогда я привязал волос к решетке и поставил вниз стакан с водой. Паук выпустил на него паутинку и спустился по ней вниз до стакана. Но, едва коснувшись воды, он снова вынужден был подняться к мухе. Таким образом я имел возможность долго наблюдать его. Но все мои старания оказались напрасными: я так и не смог его приручить.
Однажды, после того как мне переменили подстилку, я заметил в свежей соломе веточку бузины. Мне пришло в голову сделать из нее свирель, и эта мысль привела меня в восторг.
Для этой цели я воспользовался пряжкой моего пояса, из которой при помощи ножных кандалов я сделал нечто вроде маленького долота. Большого труда стоило мне выстрогать ветку бузины, вынуть из нее всю сердцевину и придать ей нужную форму. Наконец, после нескольких месяцев работы мне удалось добиться успеха. Я был счастлив.
Вот уже тридцать четыре года, как я владею этим маленьким инструментом. В течение тридцати четырех лет я не расстаюсь с ним ни на одну минуту.
VIII
Уже девять лет томился я в тюрьме, гонимый, преследуемый, закованный в позорные кандалы, а мне все-еще не было известно, в чем заключалось мое преступление. Я не знал ни обвинителей, ни свидетелей, ни судей. Я взывал к закону, но он был безмолвен, а его исполнители— глухи к моим мольбам. Я потерял всякую надежду, что когда-нибудь придет конец моим мукам. «Вот на этой самой соломе, уже столько лет орошаемой моими слезами, видно, суждено мне встретить смерть», — думал я.
Отчаяние довело меня до того ужасного состояния, когда человек утрачивает сознание долга и становится способен на преступление… Я решился на попытку наложить на себя руки.
* * *
Чтобы получить понятие о моих страданиях, достаточно прочитать протокол врача, которому губернатор Бастилии поручил осмотреть меня и дать отчет о моем состоянии.
«По вашему приказанию я несколько раз посетил одного из узников, заключенных в Бастилии. Внимательно осмотрев его глаза, я убедился, что он почти совершенно лишился зрения. В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание условия его жизни за последние годы. Вот уже много лет, как этот узник лишен воздуха и света. В течение сорока месяцев он находился в каземате с оковами на руках и ногах. В таких условиях организм страдает, человек плачет, и постоянные слезы неминуемо должны расстроить зрение.
Зима с 1756 на 1757 год была исключительно суровая. Сена замерзла. Именно в это время узник находился в подземелье и, закованный, спал на соломе, ничем не прикрытый. В его каземате были два отверстия, в которых не было стекол и которые никогда не закрывались. Днем и ночью холод и ветер били заключенному прямо в лицо. От беспрерывного насморка его верхняя губа растрескалась до самого носа и обнажила зубы, которые вследствие этого совершенно испортились. Кроме того, он потерял почти все свои волосы.
Не в силах переносить свои мучения, этот узник решил лишить себя жизни. Для этой цели он оставался без еды и питья в продолжение ста трех часов, после чего ему насильно открыли рот и заставили проглотить пищу. Против воли возвращенный к жизни, он кусочком стекла перерезал себе четыре вены и истек кровью. В течение многих дней он не приходил в сознание. Такая большая потеря крови отняла последние его силы.
Таким образом, главная причина потери зрения кроется в остром малокровии. Этот человек уже не молод: он прожил большую половину жизни — ему сорок два года. Вот уже пятнадцать лет, как он беспрерывно страдает, как он лишен тепла, света, воздуха и солнца. При таких условиях организм, конечно, расшатывается от страданий и слез. Бесполезно тратить королевские деньги на лекарства и на мои посещения. Только изменение условий заключения этого узника, чистый воздух и движение могут спасти остаток его зрения и хотя бы в некоторой степени вернут ему утраченное здоровье».
Кровь стынет в жилах, когда слышишь о подобных злодеяниях, но какое чувство испытает тот, кто узнает, что советы врача не произвели никакого впечатления на моих преследователей и что в моей судьбе не произошло никаких перемен?!
Лишь спустя долгое время, когда мой каземат затопило водой во время разлива Сены, меня извлекли оттуда и поместили в одну из башен. Наконец-то я получил возможность дышать не таким тяжелым воздухом, увидеть хоть кусочек неба! Но здесь были свои недостатки. Во-первых, в моей камере не было печи, а во-вторых, она находилась в ведении Дарагона — безжалостнейшего из людей. Из-за моего побега ему пришлось понести наказание, и, как и следовало ожидать, он не преминул жестоко отомстить мне за это.
Я не имел возможности захватить с собой свое маленькое крысиное семейство и горько сожалел о нем, как вдруг счастливая случайность послала мне замену.
К моему окошку часто прилетали голуби, и я задумал приручить их. Из ниток, вытянутых из моих рубашек и простынь, я сплел силок, в который попался великолепный самец. Вскоре у меня была и самка, и я приложил все усилия к тому, чтобы вознаградить их за их неволю: я помогал им устраивать гнездышко, сопревать и кормить их птенчиков. Вскоре я так полюбил моих птиц, что только о них и думал.
Все офицеры Бастилии приходили любоваться этим зрелищем и удивлялись моему терпению и искусству. Дарагон почувствовал зависть и решил повредить мне. Благодаря умению подлаживаться, он пользовался расположением начальства и смело мог рассчитывать на его поддержку. И вот он решил отнять у меня мою единственную радость — моих голубей — или же заставить дорого заплатить за разрешение держать их.
Я получал семь бутылок вина в неделю и каждое воскресенье отдавал одну Дарагону. Он имел наглость потребовать у меня четыре. Я объяснил ему, что при моем слабом здоровье мне очень трудно обходиться без этого подкрепления. Тогда он отказался покупать корм для моих голубей, хотя я и платил ему за него вчетверо.
Раздраженный его грубостью и дерзостью, я обошелся с ним немного резко. Он вышел, задыхаясь от ярости, и через некоторое время вернулся с заявлением, что губернатор приказал убить моих голубей. Меня охватило безграничное отчаяние, которое совершенно помрачило мой рассудок. Дарагон сделал движение, чтобы броситься на невинные жертвы моей несчастной судьбы. Но я его предупредил: кинулся вперед, схватил птиц и, в припадке исступления, задушил их собственными руками…
IX
Вскоре после этого в Бастилию был назначен новый губернатор, и эта перемена некоторым образом отразилась и на положении заключенных.
Граф Жумильяк был от природы человек великодушный и сострадательный. Он заботился об узниках и, поскольку это было в его силах, старался облегчить их участь. Он устроил мне свидание с лейтенантом полиции Сартином, которому суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Сартин разрешил мне ежедневную двухчасовую прогулку на плоской крыше крепости.
Однажды на одной из таких прогулок я завязал беседу с часовым, который, как оказалось, когда-то служил под начальством моего отца. Не зная, кто я такой, он случайно упомянул о его смерти. Я совершенно не был подготовлен к этому страшному удару и, сраженный им, упал без чувств…
Мне было известно, что мой несчастный отец пускал в ход все средства, чтобы умилостивить моих притеснителей, и я не терял надежды, что рано или поздно его мольбы и стоны тронут их сердца. Теперь и эта — быть может, последняя — надежда была у меня отнята. Каждый день какое-нибудь новое событие все теснее затягивало мои цепи.
Но могу ли я забыть, вспомнив о бедном отце, то утешение, каким являлся для меня неисчерпаемый источник нежности моей матери! Целая груда ее писем лежит передо мной в эту минуту, и я обливаю их горькими слезами. Она докучала всем министрам своими просьбами и жалобами. Сердце ее было истерзано, но она старалась влить в меня бодрость и надежду. Она осмелилась даже обратиться к самой маркизе Помпадур.
«Сударыня! — писала она ей. — Мой сын уже давно томится в стенах Бастилии за то, что он имел несчастье оскорбить вас, а я страдаю еще больше, чем он. Его печальная участь день и ночь терзает меня. Я вместе с ним переживаю всю остроту его страданий, и мне даже неизвестно, чем он мог вызвать ваш гнев.
Сударыня! Вы так добры… сжальтесь же надо мной! Внемлите моим слезам, стонам и рыданьям. Отдайте матери ее несчастного сына!»
Но злобное чудовище было неумолимо.
Многие другие лица пытались хлопотать о моем освобождении. Но одни и те же грозные слова звучали им в ответ:
«Не просите за этого несчастного. Вы содрогнулись бы от ужаса, если бы узнали его преступление».
Мои безжалостные преследователи не довольствовались тем, что мучили мое тело. Они решили также запятнать мое имя и опозорить меня. В своей жестокости они дошли до того, что пытались вооружить против меня мою семью. Они сделали меня каким-то злодеем и гнусным субъектом, между тем как я был совершенно невинен!..
Но вот, среди мрака, в который погружена была моя душа, вдруг блеснул луч надежды и утешения.
Однажды, гуляя на крыше крепости, я заметил, что оттуда можно бросить пакет на улицу Сент-Антуан.
С высоты, на которой я находился, было легко разглядеть отдельные квартиры домов, окружавших Бастилию. Для осуществления своего плана, я искал главным образом женщин — и притом молодых.
Успех превзошел все мои ожидания.
В одной из комнат я заметил двух молодых девушек, которые работали сидя у окна. Их лица показались мне добрыми и красивыми. Когда одна из них взглянула в мою сторону, я сделал ей рукой приветственный знак, стараясь вложить в этот жест и вежливость и почтительность. Она сказала об этом сестре, которая тотчас же посмотрела на меня. Тогда я повторил свое приветствие, и они ответили мне ласково и оживленно.
С этой минуты между нами завязалось знакомство. Я показал им конверт и, таким образом, дал понять, что собираюсь переслать им письмо.
Вернувшись к себе в комнату, я начал размышлять о том, каким способом использовать мое знакомство. Растрогать свою преследовательницу я был не в состоянии, и поэтому принял решение вселить в ее душу страх. Из глубины своего подземелья я мог разоблачить ее перед лицом возмущенной Франции. Она распоряжалась моей жизнью, но честь ее была в моих руках: я знал историю ее рождения и ее позора.
У меня были на воле преданные друзья, и я не сомневался в их готовности оказать мне услугу. В особенности рассчитывал я на Лабомеля, и ему-то я решил адресовать свое послание.
Тщательно все обдумав, я принялся за работу. Благодаря разрешению Сартина, у меня были кое-какие книги. Я вырывал из них отдельные страницы и писал на полях и в промежутках между строчками. Перо мне удалось смастерить из монеты в два лиарда. Я отбивал ее до тех пор, пока она не сделалась тоненькой, как бумага, и тогда мне уже не трудно было придать ей любую форму. Теперь мне недоставало только чернил. Я приготовил их из сажи.
Смастерив себе таким образом письменные принадлежности, я принялся за свое сочинение. Я вложил в него всю душу, и, признаюсь, переполнявшей ее горечью было насыщено мое перо.
К жизнеописанию моей преследовательницы я присоединил кое-какие справки для Лабомеля и для моих любезных покровительниц. Из всего этого я сделал небольшой сверток и завернул его в кожаную подкладку, которую оторвал от моих штанов.
21 сентября 1763 года я подал моим соседкам сигнал, чтобы они вышли на улицу и подобрали пакет. Вскоре одна из них так и сделала. Я выждал момент, когда часовой обернулся ко мне спиной, и изо всех сил бросил сверток. Это было сделано с такой ловкостью, что он упал прямо к ногам молодой девушки. Я видел, как она поспешно нагнулась, подняла его и быстро вернулась в свою комнату, где ее ждала сестра. Не прошло и четверти часа, как обе они вышли из дому и знаком показали мне, что идут отнести пакет по назначению.