- Это он играет, - сказала одна старуха.
- Не играет, а только жене мешает, - возразила вторая.
- Бренчит, понимаешь, вместо того, чтобы мелодию издавать, подтвердила третья.
И они стали опять молча вязать.
Теперь, после прогулки, Рихарду захотелось во что бы то ни стало рвануть к приятелям на реку Лиелупе и выйти в море на яхте. Обязательно в море. Под ноги ему катился мяч. Рихард разбежался и врезал по воротам из портфелей. Попал! Мальчишки иронически поскалили зубы, и игра пошла дальше.
- Как дела, старик? - окликнул Рихард Пачкина.
Тот пробежал мимо, в гущу боя. Рихард еще раз позвал.
- Чего? - строго спросил Пачкин.
- Подойди, говорю!
- Ну!
- Чего не заходишь?
Пачкин ногой остановил мяч.
- Чего же приходить? Мешать вам заниматься?
- Давно ты перешел на "вы"?
- Куда перешел? - не понял Пачкин и оглянулся на ребят, которые торопились играть. - У вас свои дела, у меня свои. Вы играете на рояле, а я палкой на заборе, только и делов!
Он поднял щепку и затрещал по планкам палисадника. Добежал до ворот из портфелей и, едва не сбив с ног проходившую старушку, ринулся к мячу.
- Сумасшедший какой-то! - пожилая женщина отстранилась к стене и посмотрела на Рихарда, ища сочувствия. - Псих ненормальный!..
Рихард ничего не ответил, прошел мимо.
Лариса оказалась дома.
- Смотри-ка, ты порозовел! А то был бледный, как смерть...
Она поцеловала его в щеку.
- Садись скорей, обедом накормлю. Соседи уехали, так что будем есть на кухне.
- У нас обед? Просто не верится. Знаешь, кто мне попался? Пачкин. Странный все-таки мальчишка! То льнет, то отключается...
- Сам ты еще мальчишка!
- А ты против?
- Не знаю. Что у вас общего? У тебя свои дела, у него свои... Между прочим, прислали счет за прокат роялей. Где денег возьмем?
- Завтра пойду грабить банк, - сказал Рихард.
Он доел картошку и ушел в комнату. Рояль его, будто сорвавшийся с цепи пес рявкнул так остервенело, что даже мальчишки на мостовой перестали играть и подняли головы к окнам на втором этаже. Сердитые аккорды посыпались один за другим.
Лариса на кухне мыла посуду и, услышав, пожала плечами. Этот прелюд Скрябина Рихард никогда не играл. Она быстро составила грязные тарелки в раковину, решив, что вымоет потом, вошла в комнату, намазала пальцы питательным кремом, помассировала руки, подождала, пока крем впитался, и села за рояль.
Каменные русалки под окнами наморщили носы: в нервный прелюд Скрябина вмешался мягкий вальс Шопена.
Пощечина
Рассказ
Я с удовольствием брился бы каждый день, но усы, а тем более борода росли медленно. И я кромсал себя безопасной бритвой только раз в неделю.
Чтобы иметь стильную прическу, я по два часа просиживал в очереди к несравненному Кузе, лучшему парикмахеру Усачевки. Пульверизатор у него был поломан, Кузя наливал одеколон "Шипр" прямо на ладонь и огромными ручищами приглаживал голову, будто пробовал, хрустит ли арбуз, созрел ли.
После стрижки мать, встречая меня, затыкала нос пальцами.
- От настоящего мужчины, - морщась, ворчала она, - должно пахнуть чесноком. Так всегда отец парикмахерам говорил.
Отца я смутно помнил. Он сам ушел от нас с матерью. А от той, другой женщины, когда началась война, его оторвал военкомат. Мать называла отца бабником.
Стал я часто вспоминать отца после того, как в школе мы прошли рассказ Шолохова "Судьба человека". Как и герой рассказа, отец мой попал в плен, но, в отличие от шолоховского героя, получил после войны десять лет лагерей за то, что сдался в плен живым. Я знал, что писать в книжках про лагеря нельзя, в книгах должно быть все красиво и правильно, а не так, как в жизни, и рассказ Шолохова мне нравился больше, чем история с моим отцом, который умер за полгода до реабилитации, о чем нам прислали справку. Справка эта обрадовала мать тем, что ее прислали нам, а не второй жене.
Не знаю почему, но с тех пор, как я начал бриться, мать стала беспокоиться за мою генетику, видимо, опасаясь, что я стану таким же бабником, как отец. Однако деньги на следующую стрижку все же давала.
Наспех сделав уроки, я тщательно утюжил свои единственные брюки, но они у колен еще больше торчали. Видимо, тела при нагревании действительно расширяются.
- Когда вернешься? - осторожно спрашивала мать, опасаясь большего, чем происходило на самом деле.
- Сегодня, - бросал я и, чувствуя, как обыкновенное слово вдруг становится хамским, прибавлял. - Да ты не волнуйся.
К вечеру класс наш охватывало желание пройтись. Пройтись - значит, поговорить о протекающей вокруг нас жизни, о целесообразности поступления в вуз и, конечно, о любви.
Темнеть стало рано. Мы сходились у школы или Новодевичьего монастыря. Подняв воротники, брели до Зубовской площади по одной стороне улицы, а возвращались по другой. Встречая ребят из своего класса, мы останавливались под тусклыми фонарями, пожимали друг другу руки, будто не виделись год, и солидно расходились, продолжая вести светские беседы.
Мужики ходили отдельно, считая общий разговор с девчонками несерьезным. Они ж ничего не понимали ни в окружающей жизни, ни в делах, ни в любви. Когда на пути попадались девчонки, кто-нибудь отпускал шуточку, и те под наш громкий хохот удалялись.
Другое дело - встречаться. Это совсем не то, что пройтись. Тут остаешься один на один. И хотя вслух все мы это активно презирали, всем хотелось встречаться и крутить любовь, как в кино. Именно это, пожалуй, и было главной причиной того, что я часами сидел в парикмахерской, дожидаясь творца мужской красоты Кузю, и каждый день тщательно гладил свои заношенные до предела единственные брюки под улыбчиво-тревожным взглядом матери.
Я пробовал писать стихи и даже прочитал в библиотеке "Жизнь" Ги де Мопассана. Но как только начинал думать о собственной любви, Ги помочь не мог, и я ощущал некую неполноценность. Мне тоже хотелось встречаться, как в кино, и вроде бы препятствий к этому не было, только я не знал, с кем. Ни мне никто не нравился, ни я никому.
Обидно, когда никто из девчонок тобой не заинтересовался. Но я изображал на лице полное равнодушие. Специально садился против зеркала во время веселых радиопередач, стараясь не смеяться, - тренировался держать каменное лицо. В классе это считалось особым шиком.
Да, все хотели встречаться. Только мой друг Севка был против встреч с девчонками и теоретически, и практически. В разговоре об этом он при удобном и неудобном случае обычно сплевывал через плечо и сообщал:
- Лично мне никто из них не нужен. Не до них...
Однажды, проходя мимо парты Жиловой, я услышал свою фамилию и замедлил шаги. Жилова сидела спиной ко мне и видеть меня, мне казалось, не могла. Шла речь об исправлении троек у какой-то ее подруги. А тройки эти, по мнению всезнающей Жиловой, были оттого, что их владелице нравился я. Нравился чуть ли не со второй четверти седьмого класса. Из-за этого-то она хуже учится, чем может.
Я ей нравлюсь, то есть она в меня... И скрывает почти два года!
- Не подслушивай! - повернув голову и заметив, что я остановился, крикнула Жилова.
Но поразмыслив, я пришел к выводу, что она, уж не знаю как, но распрекрасно чувствовала меня у себя за спиной и специально говорила так, чтобы я все услышал.
Подумаешь, сказал я сам себе в коридоре. Мало ли кому кто нравится! И стал сосредоточенно думать, кто же все-таки она.
Плохо в нашем классе учились многие. То есть не то чтобы совсем плохо, а так себе. А уж могли лучше абсолютно все, это как пить дать.
На уроке географии я составил карту размещения всех семнадцати девчонок класса. Решил отгадывать по внешним приметам и, продвигаясь в меридиональном направлении с юга на север, ставить нолики, а если найду - крестик. Крестиков получилось восемь, - это был явный перебор.
Едва карта заполнилась, прозвенел звонок. Географический метод результатов не дал.
На алгебре я приступил к операции гипноза, то есть решил смотреть на каждую до тех пор, пока она на тебя не оглянется, и тогда читать мысли на расстоянии. Смотрел я, высверливая глазами. Через некоторое время наши взгляды сходились, но в ответ мне либо высовывали языки и строили гримасы, либо показывали кулаки. Девчонкам в нашем классе палец в рот не клади. Ситуация не прояснилась, и пришлось сменить все крестики на нолики.
Вся трудность, понял я, в том, что у Жиловой слишком много подруг. Мой друг Севка получил ответственное задание навести справки. Сам он, как известно, ни с кем не встречался, называя любовь простой биологией, в отличие от сложной биологии, которой серьезно занимался. Но ради дружбы Севка согласился потратить свое драгоценное время на эту ерунду. Жилова ему безнадежно симпатизировала и ради этого даже занялась биологией. В одной из задушевных бесед с Жиловой Севка как бы невзначай выведал секретное имя.
- Это Колютина, - гавкнул Севка и хлопнул меня по шее. - Она ничего. С научной точки зрения. На четыре балла потянет.
Итак, Колютина! Динка Колютина... Как же я сразу сам не сообразил?
Действительно, когда я на нее смотрел, она не показала мне язык, как все остальные, но скорчила гримасу и при этом заметно порозовела. Ведь Динка ни с кем не встречается и вечером выходит только пройтись. Ясно, что у нее никого нет. А главное, когда мы первенство школы в баскетбол выиграли, она подарила мне шоколадку. Не кому-нибудь другому, а мне. Вполне можно было против ее имени поставить крестик. Впрочем, это мне теперь так кажется.
Колютина... Ночью она просыпается и просит: "Дай, мама, мне перо, бумагу". И пишет письмо: "Я вас люблю, чего же боле? Что я могу еще сказать?" Всю ночь слезы капают на бумагу. А утром девичья честь побеждает: Колютина сжигает письмо на газовой плите, а пепел выбрасывает в мусоропровод.
Жизнь моя пошла иначе. Ни о чем другом, кроме любви, я теперь думать не мог.
В перемену я подошел к Динкиной парте. И тихо, но так, чтобы слышала Жилова, сказал:
- Колютина, пойдем вечером в кино, у меня случайно есть лишний билет.
Билетов у меня не было, но это не важно.
Жилова отвернулась, сделав вид, будто что-то уронила под парту и хмыкнула. Динка покраснела, отрицательно качнула головой, вскочила и побежала из класса в коридор.
И то обстоятельство, что она смутилась, еще более возвысило меня в собственных глазах.
После уроков Колютина сама подкралась ко мне в раздевалке и, отводя глаза куда-то в сторону, сказала:
- Знаешь, я, кажется, передумала и, наверное, в кино смогу, если, конечно, успею выдолбить алгебру, которую, ну, в общем...
И замолчала, растерянно глядя в потолок. Все ясно: она в меня по уши!
Я взял у Севки до завтра часы, чтобы засечь, на сколько Динка опоздает, и секунда в секунду подошел к воротам монастыря. Под надписью "Филиал Исторического музея" уже переминалась с ноги на ногу Колютина.
- Ты давно ждешь?
- Нет, - ответила она. - Полчаса.
- А насчет билетов я тебе наврал.
- Ой, это же еще лучше!
Мы отправились гулять. Оказывается, она не хуже меня рассуждала о смысле жизни, и у нее появлялись интересные мыслишки. Она даже умела спорить, хотя в конце-то концов во всем оказывался прав я. Даже в области фигурного катания, которым она занималась два раза в неделю, а я никогда.
Дошагали мы до стадиона. Там было пусто и полутемно.
- Дин-ка-а-а! - крикнул я что было мочи.
- Ка! ка! ка! - ответило эхо.
- Тс-с-с, - она закрыла мне рот ладошкой, и я почувствовал запах каких-то необычайных духов.
Она поняла.
- Нравятся?
- А это какие?
- Мамины, - ответила она и быстро побежала по ступенькам между трибунами вверх.
Спускалась она, прыгая на одной ноге, и при этом смеялась и непрерывно болтала о всякой ерунде. Вернувшись, она погладила меня по голове и сказала:
- Ты настоящий мужчина.
- С чего ты взяла?
- Вижу. Молчишь - значит много думаешь. И не пристаешь с глупостями...
Когда мы шли обратно, я чувствовал, как вся она светится вниманием и заботой, как серьезно слушает, что говорит ей ее идеал. Хотя говорил я с ней небрежно, острил как попало, не обдумывая заранее, что скажу, она все равно каждый раз смеялась, прямо-таки заливалась смехом. Глаза у нее блестели, и в них было написано: "Ты самый замечательный, самый остроумный человек на свете. Даже если б на твоем месте оказались Райкин или Никулин, мне не было бы так весело, как с тобой".
Она была счастлива. В мерцающем свете уличных фонарей мне даже показалось, что она довольно-таки симпатичная, чего раньше, когда мы прогуливались в мужской компании и обсуждали девчонок, я ни за что бы не отметил.
Отца у Динки тоже не было и, как мы выяснили, начав с полунамеков, он был там же, где и мой, то есть в местах отдаленных, но, кажется, еще был жив.
- Без мужчины в доме еще лучше, спокойнее, - повторил я фразу, которую не раз слышал от матери.
Динка посмотрела на меня внимательно, словно вдруг усомнившись в чем-то, и сказала глухо, почти про себя:
- Без мужчины в доме горе...
Она пошла так быстро, что я помчался за ней вприпрыжку.
На Усачевке возле школы Динка остановилась и долго выбирала место на стене, где будет установлена мемориальная доска с моим профилем и надписью: "Здесь учился..." и все такое. Колютина смотрела то на меня, то на стену, словно телепатически переносила мой профиль, усовершенствованный Кузей, на серую кирпичную кладку. Профиль с достоинством улыбался. Вдруг Динка спросила:
- Хочешь, домой тебя провожу?
- Валяй! - снисходительно ответил я.
Зашуршали листья и побежали по асфальту. Закапал мелкий дождь, сонный и ленивый, будто раздумывал, становиться сильней или перестать. Мы вошли во двор.
- Смотри! - прошептала Динка и, встав на цыпочки, взяла меня за палец.
На голых ветках липы повисли тяжелые капли - дрожащие бусы из дождя. Мы вместе тронули ветку. Бусы посыпались на нас.
- Может, и до двери проводишь? - спросил я.
- Провожу! - тряхнула головой Колютина, и волосы выбились из-под ее голубой вязаной шапочки.
Она вошла в подъезд и, не оглядываясь, стала в полутьме подниматься по ступеням, плавно и бесшумно, приподняв руки, точно дирижер. Я попытался было ей подражать, но скакал хромым козлом.
У окна, между этажами, она остановилась. И я ощутил ее порывистое дыхание совсем рядом возле своих губ. Динка заботливо, как моя мать, вытерла ладонью капли дождя с моих щек, качнулась, словно сделала какое-то "па" на льду, наши взгляды перемешались, и оказалось, что мы целуемся. Я сжал ее локти, но она мгновенно вырвалась и убежала.
На губах моих остался горьковатый привкус листьев, мокрых от дождя.
Теперь по вечерам, когда мне телефонили друзья, чтобы пройтись, я под разными предлогами отказывался, поскольку ждал другого звонка. У Динки телефона не было, и она звонила из автомата. Мы встречались, и на свежем, только что выпавшем снегу рядом с моими подметками сорок второго размера отпечатывались каблучки красных сапожек тридцать пятого. Я по-прежнему гладил брюки, правда, уже не так тщательно и не каждый вечер. Не разлюбит же меня Колютина из-за каких-то там мятых брюк! К мастеру Кузе я тоже больше не ходил и быстро зарос.
Мы встречались. Но встречаясь, я уже не мог пройтись с ребятами от монастыря до Зубовской и обратно. Автоматически я попал в разряд людей, которых мой друг Севка называл пропащими.
- Пропащие хуже лишних людей из девятнадцатого века, - вещал он, ибо становятся рабами. С научной точки зрения.
С ним трудно было не согласиться: или девчонки, или настоящая мужская компания. А соединить и то, и другое никак не удается.
Решили мы, например, как-то идти на хоккей, а Динка вмешивается, говорит, что тоже пойдет. Я играю в баскетбол, а она приходит болеть, и ребята отпускают по этому поводу шуточки. Я на лыжах, и она тоже хочет на лыжах. Долго думал я, чем бы удивить интеллектуалов из нашего класса, и решил прочитать Гегеля. Пойму, не пойму - прочесть. И Динка захотела сидеть со мной в читальне. Оказывается, она тоже давно собиралась постичь Гегеля.