Женщины обсуждают помолвку детей. Они разговаривают так спокойно, словно речь идет об обычном сговоре между двумя соседствующими семьями, об условиях брачного контракта, о двух-трех фермах, которые будут выделены в приданое невесте, о выгодном слиянии пастбищ и пахоты. И ведь действительно — соседи. Если сын Галлы Пласидии, Валентиниан, в будущем женится на дочери императрицы, ныне годовалой Эвдоксии Лицинии, можно будет очень удачно слить два больших поля: Западную и Восточную империи. Как славно!
Но есть свои трудности. Одобрит ли Церковь брак между родственниками? Ведь Феодосий Великий доводится дедом жениху и прадедом — невесте. Признают ли в Италии власть Галлы Пласидии, которая должна стать регентшей до совершеннолетия сына? Говорят, там уже рвется к трону очередной узурпатор. А что делать с новой угрозой с северо-востока, с подступающими ордами гуннов? Следует ли уже сейчас заключить военный союз и попытаться выстроить мощную линию укреплений по всему Дунаю? Или послать навстречу гуннам христианских проповедников и послов-лазутчиков? Пусть заранее нащупают несогласия среди варваров, пусть наметят места, куда можно вбить клин и расколоть врагов, как удалось в свое время расколоть галлов, даков, готов?
Я вдруг понял, что сейчас, здесь, в Зале четырех грифонов, в руках этих женщин сгустилось столько власти над миром, сколько не было ни у египетских фараонов, ни у Александра Македонского, ни у Юлия Цезаря. Ах, если бы Господь даровал миру способность понимать собственную выгоду! И мир вверил бы этим трем мудрым женам полную власть над собой! Может быть, им удалось бы загасить вечный пожар войны, раздуваемый мужчинами? Может быть, жадные и тщеславные опомнились бы при виде этих простых одежд? А безжалостные и бессердечные выпустили бы из рук орудия пыток, открыли бы двери тюрем? Может быть, страсти сотен властолюбцев утихли бы под спокойным взглядом этих глаз, а миллионы завистников вспомнили бы, что сокровища небесные дороже сокровищ земных?
Эти несбыточные мечты так захватили меня, что я почти забыл про собственную боль, копившуюся в сердце капля за каплей.
Но вечером, когда я расшифровывал дневные записи, она начала разливаться по всему телу, дотягивалась до кончиков пальцев, до колен и ступней, проникала в горло, давила на глазные яблоки.
Одно дело — знать, что императрица где-то недалеко, за вереницей дворцовых зал и стен. С этим можно было жить. Другое дело — провести с ней почти целый день в одной комнате. Впивать мед ее красоты. Слышать этот неповторимый голос. И при этом не поймать ни одного взгляда, брошенного в мою сторону! Ни одного слова, обращенного ко мне.
Да, это было ясно: я для нее не существовал. Один из толпы мелких придворных — доска в заборе, спица в колесе. Она сумела забыть меня, забыть свою юность, отрезать это, отбросить как ненужный и обременительный груз. Ей предстояло долгое и трудное плавание — нужно было избавляться от балласта. Я чувствовал, что меня выбросили за борт, как библейского Иону, пожертвовали мною без всяких колебаний. И Левиафан тоски раскрывал мне навстречу свою пасть.
На следующий день я сказал брату, что не смогу больше оставаться в Константинополе.
Августа Галла Пласидия вместе с сыном отплывает в Италию — моя служба у нее окончена. В канцелярии меня нетрудно заменить. А вот наше поместье под Иерусалимом снова пришло в запустение. Нужна рука настоящего хозяина, чтобы вернуть его к жизни. Надеюсь, он не будет возражать против того, чтобы я взял на себя управление им?
Так я поселился в этих иудейских холмах и живу здесь вот уже пятнадцать лет. Нет, я не мог бы пожаловаться на одиночество. Множество паломников в Святую Землю пользовались моим гостеприимством, много моих единоверцев находили здесь приют и убежище.
Меня грела мечта, что и сам Пелагий может в один прекрасный день появиться на пороге дома, под крышей которого он гостил в лучшие дни.
Увы, мечта эта не сбылась.
Видимо, наш учитель исчез с лица этой Земли так же легко и незаметно, как он ступал по ней в отпущенное ему время жизни. Но Слово его живет, растет, ветвится во всех концах христианского мира вопреки неумолкающему реву осуждения. Топоры наших врагов рубят ветви Слова, но никогда не смогут дотянуться до корней. Ибо корни — священный дар Господень — жажда свободы. И уходят они в неуничтожимое — в сердце человека.
Нет, нет и нет!
Нет, не на суд, не на допрос, не на пытку везли меня молчаливые всадники.
О, непредсказуемая милость Господня!
О, щедрость Дарующего свет для глаз и воздух для дыхания!
О, нежданное счастье мое, о, возвращенная мечта!
Мы вскоре свернули с Иерусалимской дороги. И снова стали подниматься в горы. И через полчаса увидели одинокое здание монастыря. Я вспомнил, что это монастырь Четырех Евангелистов. Мне говорили, что настоятель его — весьма ученый грек, принявший христианство уже в зрелом возрасте. И вся братия там занята сбором и сохранением старинных христианских текстов на разных языках.
Во дворе я увидел коней в дорогой сбруе. И стражников в такой же форме, какая была на моих провожатых.
Меня подвели к главному входу. Открытая дверь впустила меня к подножию лестницы. Жестом показали: «Иди».
Я поднялся по ступеням один.
Вошел в зал с низкими каменными сводами.
Под светом, падавшим из широкого окна, там стоял дубовый стол, заваленный свитками и табличками. Два-три монаха сновали кругом, приносили новые свитки с полок, стоявших вдоль стен, убирали уже просмотренные.
А за столом, в простом рабочем кресле, со стилом в руке, с волосами, убранными под темную повязку, сидела она.
Императрица Евдокия.
Афенаис.
Она жестом отослала монахов, обернулась ко мне. И заговорила. И голос ее звучал так же, как двадцать лет назад. Будто время снова перенесло нас в скрипторий профессора Леонтиуса.
О, память моя — не дай мне растерять ее слова! Дай донести до папируса то, что звучало сегодня утром под монастырскими сводами.
Она сказала:
— Вчера сюда привезли еще два свитка из Кумрана. Один сохранился довольно хорошо, сейчас его переводят. Он на арамейском, содержит большие отрывки из Книги Бытия. История сватовства Иакова к Рахили слегка отличается от канонического текста. Помнишь, там: «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за семь дней, потому что он любил ее». Тут есть добавка: «Рахиль же сильно томилась». Я всегда пыталась представить себе, каково ей было жить рядом с женихом и ждать, ждать, ждать…
Она сказала:
— …Только когда ты уехал в Италию, поняла я, как много ты значил для меня, как много места занимал в душе. Вдруг настала пустота. Я увидела, что без тебя мне не с кем поделиться самым главным, самым дорогим. Отец был измучен болезнью, братья интересовались только скачками и деньгами. А я не могла даже написать тебе. Куда? От тебя не было никаких известий. Ты уехал собирать сокровища чужих воспоминаний и исчез в лабиринте памяти, в пасти у Минотавра минувшего.
Она сказала:
— …Весной я провожала дочь — она уплывала к своему суженому в Равенну. Плакала так, что было больно смотреть. Зачем мы вечно растим пуповину любви? Упадет нож разлуки — и останутся два кровоточащих обрубка. Но мы необучаемы. Растим снова и снова…
Она сказала:
— …«Я открылся не вопрошавшим обо Мне; Меня нашли не искавшие Меня», — говорит Господь в Книге пророка Исайи. Господь открывался мне светом с неба, цветущим деревом, журчащим ручьем, сердечным томлением — я оставалась слепа. Бездна неверия лежала передо мной — и я не решалась пройти над ней по шаткому мостику Откровения. «Другие ведь проходили, — уговаривала я себя, но тут же возражала: — Другие не были так перегружены дорогой поклажей любимых знаний». Мне нужен был пример. Увидеть кого-то живого, с такой же ношей, как у меня, кто решился бы — и пересек. Не растерял ничего из поклажи, не рухнул вниз, уцелел. И вдруг я вспомнила, что у меня есть такой пример. Ты. И тогда я решилась. Я хочу, чтобы ты знал: тебя уже не было рядом, но над пропастью неверия я прошла за тобой.
Она сказала:
— …В одном я могу упрекнуть тебя: почему ты с самого начала не сказал мне, что любовь Христа изливалась на людей ровным светом, не делая различий между мужчиной и женщиной? Лишь когда я сама открыла Евангелие, когда прочла, как любовно Он говорил с ними, как безотказно шел лечить всех этих страдалиц — и тещу Петра, и дочь Наира, и Марию Магдалину, и даже дочку хананеянки (а ко мне — помнишь? — афинский врач даже отказался прийти), тогда сердце мое залила первая нежность. И сколько тепла и доверия в Его словах, обращенных к Марии и Марте! Они были так же дороги Ему, как и брат их, Лазарь.
Она сказала:
— …Я рада, что моему супругу не дано было до сих пор прославить себя в сражениях и войнах. Среди властителей он знаменит пока только своим чудным почерком — не хуже, чем у тебя. Вот уже пятнадцать лет страна вкушает мир. Да, мир стоит недешево. Вожди варваров пристрастились к золоту и роскоши, их требования делаются все наглее. Что лучше? Платить римским солдатам за пролитую кровь или варварам — за то, чтобы кровь не пролилась? Император Феодосий пока выбирал второе. Но сколько это может тянуться? На последних переговорах новый царь гуннов по имени Аттила потребовал выдавать ему всех беглецов, нашедших приют у нас, на правом берегу Дуная. Как можно отдать тысячи людей на верную гибель?
Она сказала:
— …Тогда, пятнадцать лет назад, я поняла, что ты действительно не мог оставаться в Константинополе. Я даже была благодарна тебе, когда ты уехал. Но порой мне так не хватало тебя… Особенно когда началась эта мучительная борьба между двумя патриархами. Я вслушивалась, вчитывалась в споры между Несторием и Кириллом и ничего не могла понять. Неужели эта ничтожная разница в словах стоила такой смертоубийственной распри? Откуда нам, слабым и грешным людям, знать, как связана божественная природа Сына с божественной природой Отца? К кому я ни обращалась, никто не мог вразумительно объяснить мне. Я даже подумывала послать за тобой. Но побоялась подвергать тебя такой опасности. Кто бы ни победил в этой схватке, тебе припомнили бы твое пелагианство и отправили бы обратно в тюрьму.
Она сказала:
— …Власть — тяжкое бремя. Длинна очередь богатых к игольному ушку, ведущему в рай. А перед властителем вход открыт широко. Только вход этот — жерло вулкана. Все зло, сотворенное тобой при жизни, пылает перед тобой и кипит, как лава. Решишься прыгнуть? «Господи, непомерна милость Твоя! Тебе ли не знать, что невозможно управлять людьми без зла и неправды!» Но страх сжимает сердце, и сознание греха пригибает к земле.
Она сказала:
— …Права августа Пульхерия: властитель должен оставаться над смутой. Если бы даже мне довелось встретить в жизни Пелагия и он заполонил бы мое сердце так же, как заполонил твое, я бы все равно ничем не смогла помочь вам. Борцам суждено вечно состязаться на арене жизни — но кто-то должен оставаться на возвышении и следить, чтобы схватка по возможности не перешла в кровопролитие.
Она сказала:
— …Твой брат остепенился, больше не переворачивается вниз головой и не расхаживает на руках. Но смеется так же по-детски — и сразу становится очень похож на тебя. Наши беседы втроем иногда затягиваются допоздна. Иногда и августа Пульхерия присоединяется к нам. Но мне надо быть осторожной и не давать себе воли. То есть поменьше шутить. Ибо твой брат схватывает острое словцо мгновенно, а мой супруг — чуть с запозданием. И потом мрачнеет, глядя на наши смеющиеся лица.
Она сказала:
— …Если подняться на тот холм, за ним видна Вифания. Мы гуляли там вчера с отцом настоятелем и увидели двух девочек, пасущих коз. Наверное, так же выглядели и Марфа с Марией, когда были детьми. В Библии об этом не говорится, но мне трудно представить себе, чтобы Марфа умерла, не оставив потомства. Эти девочки могли бы оказаться ее праправнучками. Из двух сестер Марфа всегда была мне ближе. Господь упрекнул ее, что она заботится и суетится о многом, когда одно только нужно. Все же у Иоанна сказано, что Он любил обеих. И, глядя на этих детей и их коз, я вдруг почувствовала, что в этих холмах я могла бы наконец отстать от забот и хлопот, которые заполняли мою жизнь все эти годы. И избрать «благую часть». Как Мария.
Она сказала:
— …Трудно узнать, что манит нас: зов Господень или соблазн гордыни. Может быть, это кощунство, но я последние годы пытаюсь переводить Библию греческими стихами. У меня уже есть наброски некоторых частей. Однако мне некому показать их. При дворе сейчас большим успехом пользуется поэт Кирус. Он действительно очень талантлив. Но, как это часто бывает у настоящих поэтов, способен слышать только собственный голос или то, что созвучно ему. А мне нужно ухо, способное откликаться на разные голоса. И сердце. Такое, как у тебя. Ты смог бы прочесть мои переводы и честно сказать свое мнение? По крайней мере, с тобой я могу быть уверена в одном: ты не опустишься до утешительной лести.
Свет от лампы пляшет на пачке табличек, врученных мне императрицей. Сердце плавится сладостной истомой так, словно это — не литературный труд, а ее послание мне одному. Руки дрожат.
Я чувствую, что сегодня силы мои на исходе, что глаза режет усталость. Но все же заставляю себя перебирать табличку за табличкой.
Мне нужно знать, нужно увидеть, как она перевела одно место.
Ага, вот оно. Вот «Песнь песней».
Вот эти знакомые — давно наизусть заученные — теперь преображенные — ее голосом отлитые — строчки:
Как печать, любимый, на сердце свое меня
Положил, как на руку перстень лег.
С чем любовь сравнима? Ей смерть родня —
Той же крепости слог.
Ревность лютая сводней
Насылает стрелы свои,
Оперив их пламенем преисподней,
Жаля жалом змеи.
Но, возвысясь грозно, все реки и все моря
Предо мной отступят, смиряя гнев,
Царства ль под ноги бросят — любовь моя
Их отвергнет, презрев.
(Альбий Паулинус умолкает)
ГОВОРЯТ ИСТОРИКИ
…[После возвращения ИМПЕРАТРИЦЫ ЕВДОКИИ из Иерусалима] у императора Феодосия Второго стали замечать приступы ревности. Он начал жить отдельно от жены. Начальник канцелярии Паулинус впал в немилость и был сослан в город Кесарию в Каппадокии.
Влияние императрицы сходило на нет. Клевета, подозрения, слежка окружали ее во дворце… Она попросила у мужа разрешения удалиться в Иерусалим, и он с готовностью согласился. Горечь, ревность и ненависть — вот все, что он чувствовал сейчас к женщине, которую когда-то так любил.
Императрица вернулась в Священный Град около 442 года и прожила в нем восемнадцать лет, вплоть до своей кончины в 460 году. Она сделалась весьма религиозной, проводила время с монахами и аскетами. В религиозной борьбе приняла сторону монофизитов и поддерживала их даже после того, как собор в Халкедоне в 450 году объявил это учение еретическим. Только после увещеваний дочери, зятя и самого Папы Римского она примирилась вновь с католичеством.
Ее муж умер в 450 году… и на Византийский трон вступила новая династия. На Западе в 455 году Рим был захвачен вандалами, дочь и внучки императрицы оказались в их руках. Одна из них была вынуждена выйти замуж за короля Гензерига.
Императрица Евдокия больше не имела влияния на ход событий. Она отдавала все время строительству больниц, монастырей и церквей, участвовала в восстановлении городских стен и зданий Иерусалима. Но при этом не оставляла и литературных занятий. Она перевела стихами части Ветхого Завета — Пятикнижие, Книгу Судей, Книгу Руфи, пророчества Захария и Даниила. Много веков спустя такой тонкий литературный критик, как патриарх Фотий, хвалил ее сочинения; другие отмечали «талантливые труды золотой императрицы, ученейшей дочери великого Леонтиуса».