— Вы знаете, месье Клаврэ, мы с месье де Клерси собираемся стать друзьями. У нас масса общих вкусов. Он обещал показать мне окрестности Парижа; но это, дорогой месье Клаврэ, не помешает мне пойти с вами смотреть маленького гиппопотама в Зоологическом саду. Чем кормят этих зверей?..
Пока Ромэна Мирмо разговаривала с месье Клаврэ и Пьером де Клерси, месье де Вранкур машинально развернул газету, лежавшую на столе. За неимением дорогих его сердцу каталогов, это было как-никак произведение печати, то есть единственное, что есть интересного на свете. Он так погрузился в созерцание, что не слышал голоса жены, которая с балкона звала мадам Мирмо:
— Ромэна, идите сюда, идите посмотреть на аэроплан[18].
Мадам Мирмо направилась к балкону. Месье Клаврэ и Пьер пошли за ней. Андрэ де Клерси уступил им место. Мадам де Вранкур воскликнула:
— Вот он, там, вы видите?
В ясном небе, над Лувром, летела механическая стрекоза.
Так как она держалась не очень высоко, можно было ясно различить все ее строение, арматуру, крылья, весь воздушный снаряд. Казалось, на гибком небесном экране ее нарисовал тонкий и тщательный художник. Аэроплан мало-помалу приближался, быстро, уверенно. Он пересекал Сену. Внизу, на набережной, видны были остановившиеся люди, которые, закинув голову, следили за металлическим насекомым. Вдруг послышался мерный шум мотора. Он напоминал биение отдаленного, висячего сердца. И в высоте пространства, над опасным городом, в этом хрупком полете было что-то смелое, парадоксальное и волнующее. Ромэна Мирмо воскликнула:
— Как красиво!
Она опустила глаза. Берта де Вранкур и Андрэ де Клерси стояли рядом с ней, и она заметила, что Берта держит руку Андрэ в своей и украдкой сжимает ее. Андрэ поймал взгляд мадам Мирмо и покраснел. Ромэна перегнулась через балюстраду, в то время как аэроплан исчезал над домом. Ей было неприятно, что она оказалась свидетельницей этой любовной фамильярности. Месье Клаврэ и Пьер ничего не видели.
Пьер де Клерси был задумчив. К аэроплану он отнесся безучастно; а еще вчера его бы воодушевило это зрелище. Он вспомнил, что ему сказала мадам Мирмо. Она ему позволила зайти к ней в отель, чтобы условиться относительно их прогулок.
Из задумчивости его вывел голос месье Клаврэ, вторивший голосу месье де Вранкура, мявшего в руках газету, которую он читал:
— Вы читали, Клаврэ? Что это за сумасшедший, этот португальский поэт, который требует уничтожения всех памятников и сожжения библиотек? Недурно, нечего сказать! Вот чего желает теперешняя молодежь!
Месье де Вранкур был взбешен. Месье Клаврэ его успокаивал:
— Да оставьте вы разглагольствовать этого бесноватого. Во-первых, он португалец; затем, не вся молодежь так думает; не правда ли, Пьер?
В другой раз Пьер де Клерси, может быть, и поддался бы искушению подразнить месье де Вранкура, но он чувствовал, что Ромэна Мирмо на него смотрит. Что, если она примет всерьез его шутовство? Боязнь показаться ей смешным остановила его.
Так как он не откликался, месье Клаврэ продолжал:
— Полно, дорогой Вранкур, не тревожьтесь из-за этой португальской ерунды. Национальная библиотека еще долго проживет. Возвращайтесь спокойно к своим книгам… А я провожу Андрэ до министерства, а оттуда пройду навестить своего гиппопотамчика. Ты идешь с нами, Пьер? Дамам нужно уходить.
Когда Андрэ де Клерси прощался с мадам Мирмо, она ему сказала:
— Поздравляю вас с вашим братом; он премилый и очень мне нравится.
Андрэ де Клерси поклонился. Его серьезное и задумчивое лицо озарилось улыбкой. Всякая похвала младшему брату глубоко его радовала.
* * *
Склонясь с балкона, Берта де Вранкур и Ромэна Мирмо смотрели, как удаляется экипаж, в который сели братья де Клерси и месье Клаврэ. Молодые женщины долго молчали, погруженные каждая в свои мысли. Наконец мадам де Вранкур первая нарушила молчание:
— Когда вы собираетесь в Ла-Фульри? Ваши тетушки де Жердьер, должно быть, ждут вас с нетерпением.
Ромэна Мирмо живо ответила:
— Я думаю ехать в конце недели, но только на пять-шесть дней.
Потом добавила:
— Сколько лет Пьеру де Клерси?
Берта де Вранкур чуточку подумала.
— Двадцать два года… Ровно на десять лет меньше, чем Андрэ.
Имя Андрэ она произнесла с обожанием.
Они снова умолкли… Над старым Лувром ясное июньское небо было точь-в-точь цвета счастья.
VII
Чтобы видеться с Бертой де Вранкур, Андрэ де Клерси снял небольшое помещение в первом этаже на улице Гренель, неподалеку от эспланады Инвалидов[19]. Это была маленькая квартирка, в тихом доме, в глубине мощеного двора, состоявшая из трех комнат: гостиной, спальни и уборной. Андрэ и Берте хотелось устроить по своему вкусу этот укромный уголок, где они встречались два-три раза в неделю. Они уставили его старинной мебелью и безделушками, из которых каждая напоминала им какую-нибудь дату или какой-нибудь случай из их общей жизни; но главной роскошью были постоянно возобновляемые цветы. Это было место спокойное, тайное, как и их любовь.
А эта любовь восходила уже почти к давним временам! Андрэ де Клерси, явившийся в этот день на свидание рано, припоминал, лежа в гостиной на диване, обстоятельства, которые сделали его любовником Берты де Вранкур. Они познакомились вскоре после свадьбы Ромэны де Термон и Этьена Мирмо. М-ль де Термон просила месье Клаврэ быть ее шафером; другим шафером должен был быть месье де Вранкур. По этому случаю месье Клаврэ, обыкновенно никуда не выезжавший, целых два дня прогостил у барышень де Жердьер в Ла-Фульри. Таким образом месье Клаврэ завязал сношения с Вранкурами, и, когда те покинули Аржимонский замок и стали часть года проводить в Париже, сношения эти продолжались. Понятно, месье Клаврэ представил им Андрэ де Клерси. Андрэ вспоминал, каким он себя при этом держал дикарем. В ту пору он переживал приступ мрачной меланхолии, безмолвного отчаяния. Его печаль глубоко волновала тогда доброго месье Клаврэ.
Эта печаль как раз и привлекла к нему внимание мадам де Вранкур. Ей самой в то время было не веселей. Равнодушие мужа, отъезд Ромэны Мирмо мучили ее. Желанная парижская жизнь не помогала ей забыться. Среди шума, среди движения, которыми ее окружал огромный город, она еще острее ощущала свое одиночество, пустоту своей жизни. Детей у нее не было. Сердечных привязанностей — никаких, а между тем в глубине души какая темная, какая тайная жажда жертвы! И вот случай их сблизил; его, застывшего в горделивой тоске; ее, трепещущую от неиспользованной нежности. Они не делали друг другу никаких признаний, но между ними установилось своего рода согласие чувств, подготовленное общностью душевных склонностей.
Таким образом, их любовь началась с дружбы, и этой дружбы было много в их любви. Андрэ де Клерси всегда с нежностью вспоминал эту раннюю пору их близости. Она начала сказываться прежде всего во все более частых, все более непринужденных посещениях. Андрэ впервые вкушал тонкую прелесть женского общества. Действительно, после смерти своих родителей он мало бывал в свете. Любовницы у него не было. Правда, он встречал женские лица, которые ему нравились, но из застенчивости, из гордости он всегда держался вдалеке. Впрочем, его никогда особенно и не старались привлечь. Он этому не удивлялся. Во всем его облике была какая-то нелюдимость, какая-то строгость, которые отстраняли от него людей. И так он жил одиноко и замкнуто до самой своей встречи с Бертой де Вранкур.
Ее же, наоборот, не отпугнула эта внешняя строгость. Она его разгадала и поняла. Ах, как она умела понемногу, тихо, нежно проникнуть в его жизнь! Как осторожно и ласково ей удалось завоевать его доверие, узнать его, а также дать ему узнать самое себя! И он тоже открыл ее. Он понял ее доброту, ее нежное сердце, ее жажду быть полезной, утешать. Так, по естественному уклону, дружба привела их к любви.
И она сама захотела подарить ему себя! Конечно, этот дар он принял с радостью и благодарностью, а между тем посмел ли бы он сам просить о нем? Хоть он далеко не был равнодушен к телесному очарованию Берты, его, быть может, в его страсти удержало бы одно сомнение. Сумеет ли достойно ответить на ту милость, которая ему будет дарована? Хватит ли у него мужества предстать перед этой женщиной в полной правде всех своих мыслей? А если вдруг она поймет, что он не вполне счастлив? Эти опасения мучили его жестоко, настолько жестоко, что он готов был отказаться от нежной любви, которая открывалась ему.
А между тем какой это был счастливый день, когда Берта отдалась ему, в этой самой квартирке на улице Гренель, где он еще и сегодня ждал ее! С тех пор как их соединила дружба, им хотелось иметь угол, где бы они могли встречаться, чтобы беседовать свободно, не боясь никакой помехи. Разумеется, месье де Вранкур нисколько их не стеснял. Месье Клаврэ, видя их возрастающую близость и догадываясь о том, что между ними происходит, еще больше сошелся с месье де Вранкуром, чтобы его молодой друг легче мог бывать на Вольтеровской набережной. Но всего этого им было мало. Тогда-то Андрэ и нанял квартирку на улице Гренель. И каждый раз, что он приходил туда, он вспоминал, как и сегодня, тот счастливый день, когда, на этом самом диване, их уста встретились в первый раз, в то время как на мрамор стола с хрустальной вазы падали тяжелые лепестки большого пурпурного пиона…
Андрэ встал с дивана. Часы били шесть. Берта опаздывала, чего обыкновенно с ней не случалось. Чаще всего, наоборот, Андрэ заставал ее уже тут поджидающей его. Иногда также она заходила за ним в министерство. Впрочем, Андрэ осуждал такую опрометчивость. Последнее время Берта вообще стала неосмотрительной. В начале их связи, отправляясь на улицу Гренель, она принимала всякие меры предосторожности. Теперь она сделалась смелее. Так, накануне, после завтрака, она погладила ему руку, и Ромэна Мирмо заметила этот неблагоразумный жест. Эта мысль раздражала Андрэ. Он начал беспокоиться, отчего Берты нет. Наконец он услышал во дворе ее шаги. Он бросился отворять.
Берта обняла его за шею.
— Ах, мой дорогой, я думала, что никогда не освобожусь сегодня! Я уже собиралась выйти, как вдруг пришла Ромэна Мирмо, она непременно хотела, чтобы я поехала с ней к портнихе. Потом надо было зайти в кондитерскую. Я сидела как на иголках. Мне кажется, Ромэна делала это немножко нарочно. И потом, представь себе, она вздумала читать мне нравоучение. О, очень мило, очень деликатно, но все-таки нравоучение. Я будто бы плохо слежу за собой. Послушай, по-твоему, это действительно так? Хорошо ей говорить! Она увидит, когда у нее будет человек, которого она полюбит, легко ли всегда быть рассудительной…
Андрэ де Клерси тихо отвел руки Берты. Помолчав, он сказал:
— Так, значит, мадам Мирмо известно…
В голосе Андрэ сквозил упрек. Берта с живостью возразила:
— Ромэне? Да я ей решительно ничего не рассказывала, по крайней мере, ничего определенного! Только она догадлива. Впрочем, это совершенно неважно. Ромэна меня любит и не способна быть нескромной, сплетничать.
И, видя серьезное лицо и немного смущенный вид Андрэ, добавила:
— Успокойтесь, господин боязливый. Ромэна для меня все равно что сестра. Впрочем, она гораздо больше говорила со мной о Пьере, чем о моем легкомыслии. Вашего брата она находит очаровательным, и она права. Ему бы следовало за ней поухаживать, это помешало бы Ромэне надзирать за нами. Что вы на это скажете?
Но на смех Берты Андрэ де Клерси отвечал молчанием. Она заметила его хмурое лицо. Ее красивые глаза опечалились. Так, значит, Андрэ в самом деле недоволен ею.
— Не сердись на меня, мой дорогой, я больше не буду. Ты увидишь, какая я буду умная, и никто никогда не заметит, что я тебя люблю. Послушай, ты больше не сердишься, скажи? Хорошо, что сегодня мне надо быть дома только к восьми часам. Подожди меня, я сейчас вернусь.
И, пока Берта де Вранкур расхаживала в соседней комнате, Андрэ де Клерси слушал, словно в давнишний счастливый день, как падают на мрамор стола тяжелые лепестки пурпурных пионов…
VIII
Маленький гиппопотам Зоологического сада был очаровательной личностью. Его мягкая и бесформенная мясная туша представляла смутный набросок того чудовища, которым ему надлежало некогда стать, наподобие его матери гиппопотамихи, прохлаждавшейся в бассейне, откуда торчала ее отвратительная голова с похотливыми глазами и сопящими ноздрями, гнусная, рыхлая и губастая.
Ромэна Мирмо глядела на этого новорожденного с любопытством, а месье Клаврэ созерцал его с приязнью. Он любил животных, растения и экзотические предметы — все, что напоминало ему дальние страны, в которых он когда-то мечтал побывать. Поэтому Зоологический сад был для него привычным и излюбленным местом прогулок. Он знал в нем каждый уголок и всех до последнего его обитателей. Сторожа с ним здоровались. Месье Клаврэ неоднократно делал ценные приношения Музею. Благодаря его щедротам увеличили некоторые клетки, починили некоторые домики, пришедшие в ветхость. Полоскуны, равно как и бородавочники, извлекли немалую пользу из милостей месье Клаврэ. Месье Клаврэ покровительствовал саду, в благодарность за часы скитальческих мечтаний, которыми был ему обязан. И все, что там делалось, интересовало его живейшим образом. А рождение маленького гиппопотама — событие немаловажное, и месье Клаврэ рассматривал с симпатией это новое украшение дорогого ему зверинца. Он вдыхал не без удовольствия царивший в нем запах хлева и конюшни.
Этим обонятельным ощущением он поделился с мадам Мирмо, и та отвечала ему, смеясь:
— Я не вполне с вами согласна, дорогой месье Клаврэ, но у всякого свой нос! Как бы то ни было, я в восторге, что повидалась с этим юношей-гиппопотамом, а теперь, пожалуйста, познакомьте меня с остальными вашими протеже.
Месье Клаврэ и мадам Мирмо расхаживали по извилистым аллеям сада. Время от времени месье Клаврэ останавливался у какой-нибудь решетки с надписью. Мадам Мирмо забавляли странные названия, на которые ей указывал ее проводник. Тут были диковинные звери, привезенные со всех концов света. Вдруг у мадам Мирмо вырвалось радостное восклицание. На уровне ветвей ближнего дерева виднелась меланхолическая горбоносая голова, покачивавшаяся на длинной, гибкой и мохнатой шее. Мечтательными глазами на посетителей терпеливо взирал верблюд.
Мадам Мирмо внимательно смотрела на это животное. Оно вдруг напомнило ей узкие улицы Дамаска, с наглухо закрытыми домами, широкие, залитые солнцем площади, темные переходы базара. Ей слышался бубенец ослика, предшествующего веренице горбатых зверей, навьюченных тюками и корзинами. Ей виделось, как они осторожно ступают широкими лапами по пыли или по плитам, оставляя позади себя воздушный след жирного пота и горячей шерсти. Там верблюд — обычный прохожий. Он врезается в толпу, рассекает ее своей развалистой походкой, ведомый погонщиком в просторном черном плаще и веревочной чалме… Мадам Мирмо подошла ближе. Концом зонтика она погладила длинную косматую шею, потом, обращаясь к месье Клаврэ, сказала:
— Знаете, дорогой месье Клаврэ, этот зверь напомнил мне о моем приезде в Дамаск. Мы сели в поезд в Бейруте и всю ночь ехали через Ливан, при чудесном лунном свете. Потом рассвело. Наш вагон шел вдоль небольшого прозрачного потока, обсаженного деревьями в цвету. Там была дорога, а на этой дороге — длинная вереница верблюдов. Это были первые, которых я видела. Вдруг паровоз засвистел; и вот верблюды кидаются кто куда, начинают прыгать как сумасшедшие. Это было так смешно, эта их своеобразная джигитовка, что я разбудила бедного Этьена, который сладко спал. К счастью, мы уже подъезжали…
Ромэна Мирмо замолчала. Месье Клаврэ тихо спросил ее:
— Так вам сразу понравилась эта восточная жизнь? Вы не скучаете по Франции?
Ромэна Мирмо вздохнула:
— Ах, дорогой месье Клаврэ, разве знаешь, для какой жизни создан? Что мы знаем о самих себе? Что мы знаем о других? В каждом из нас столько неопределенного, столько неожиданного. Часто кажешься самому себе до такой степени непохожим на то, каким считал себя. Разве мы не способны в любое время на самые противоречивые поступки, на самые разнородные стремления? Поэтому самое лучшее — не спрашивать себя, не стараться себя узнать, жить, в смысле душевной жизни, как живут восточные женщины, с закрытым лицом, чтобы в наших глазах нельзя было прочесть ни желаний, ни сожалений.