Аспидные пригоны. Алый огонь. Поднял пригоны, потряс над землей, рухнул. Желтые искры по земле, гарь в нос!
Смолистый дым в нос, в глаза! Сизоперый дым в грудь! Кашляют люди, а стреляют.
Из?за каждого угла, из?за каждого сугроба.
На лыжах белые балахоны – как сугробы.
Орут сугробы:
– Крой, паря!
Смолистый дым как заноза в глазу. А особенно когда своя изба горит.
Хромой мужик бегает по двору, кричит багровым криком:
– Дарья!… Фекла!… Сундуки?то в погреб. Сундуки?то прячь!
Надо же какой?нибудь бабе быть убитой у ворот. Лежит Дарья.
А пулемет за улицей, пулемет на улице. Пулемет в поле.
– Товарищи?и, не поддавайся!
– Прицел шестнадцать–четырнадцать, Кондратьев!…
– Есть!…
У атамановцев черные погоны. У мужиков нет погон. Умирают на веселом, сизо?буром снегу атама?новцы и мужики.
Умирай, умирай!
Бей, жги!
Сам Калистрат Ефимыч приедет завтра. За ним шестнадцать волостей идет!… Бей, не унывай!
Хромоногий Семен на лошади, позади баба. Баба тяжелая, как воз. У лошади хребет тонкий. Лошадь боится пламени, несет, стонет.
Не нужно на лошади по улицам – по притонам не заметят. Бежит хромоногий по пригонам.
– Митьша, эвот на лошади?то один?
– Один? Двое. Бери на мушку.
Не выдержала лошадь, перегнулся хребет – пала. Нет, это сердце у ней не выдержало – пуля его расщемила. Дерево пуля разорвет – живет дерево, а лошадь не может.
Перегнулся хребет, как сугроб под ногой – издохла.
А в шубах те, двое, живы. Хромоногий и баба меж суметов ползут.
– Сенюшка, страсти?то какие!
– Молчи ты, сука!
А чего молчать? На улице пулемет. На каждый пулемет – десять убитых, а пулеметов всего – десять. А может, и сто убитых на пулемет?…
Горит двор дедовский, сундуки в нем вековые, сухие, как зимняя хвоя.
А скот забыли. Ревут пригоны. Горит скот – паленой шерстью пахнет. Красно?бронзовые у скота глаза.
Красно?бронзовый ветер в небе хохочет, шипит, свистит.
Смоляной дым – как рана. Смоляной дым хотя и слепые глаза проест.
Проело слепой Устинье глаза, плачет старуха.
– Пожар, что ли, Листратушка, Семушка?
Отвечает багровый ветер с неба, шипом?шипит на сизо?бурый снег.
Тычется по двору Устинья – ворота ищет. Не надо ей ворот!
У ворот убита одна баба, – больше не надо, у каждых ворот по одной.
Эх, ветер, ветер, пурпурно?бронзовый и тугой!
Заблудилась старуха. Дым гложет глаза. Пламя по седому волосу. Бежать старухе, бежать!
Босиком она. Зима, а тепло. Босиком старуха – в пригон. Развязала ворота, распахнула.
Ага, нашлись люди, догадались выпустить скот! А почему баба на дороге? Скоту нужно бежать из пригона.
Лежит на горячей, талой земле старуха Устинья, греется, она привыкла на голбчике. А скот рогами в заплоты, скот ревет. Ворот открыть на улицу некому.
Горят ворота. Горит скот. Горит Устинья.
Небо горит, снега горят.
XXXVIII
Эх, и голубые же снега, запашнстые! На бочке верхом ехал заимкой рыжебородый Нау?мыч. Как в пустую бочку, кричал по дворам:
– Товаришши, спирт отбили!
Липкое желтое пламя от смольевых щеп.
– Пей, товаришши, подходи!
Со смолья багровые капли на снег. Шипит ночь, расползается.
Эх, ковши – не ковши – ведра! Пей!
Смолой пахнет жгучий спирт, разбавляй снегом, чтоб холоднее.
В широкие, как стакан, глотки ныряют жгучие ковши. Пот по волосатому телу. Жарко!
Щепы ветер рвет, пламя над бочкой, над лошадью.
– Эй, кто там еще? Подходи!
Подходят.
Всем умирать, всем пить.
Все пьют.
Пьет Калистрат Ефимыч. Ему ковш эмалированный. Никитину – ковш медный.
– Лопай, еще везут!
Ах, и голубые же снега, голубые! Ах, и звенит же тайга, звенит! Орут громогласные песни:
Эх, распошел ты…
Мой серый конь, пошел!…
На бочке верхом рыжебородый, бьет валенками в бочку, кричит:
– Подходи!
Бабы с ковшами из шалашей, бабы с котелками из землянок, ребятишки голобрюхие – с чашками.
– Пей!
А потом с горы, с яру, катались на шкурах, на кожах.
Вся заимка Лисья катается, гуляет.
Гуляют, пьянствуют Тарбагатайские горы!
Снег над шкурами клубом. Гора клубом. Небо клубом.
– О?о?ох!…
Голова кругом, колесом, летят, шипят, сшибаются шкуры.
На горе три сосны сухостойных подожгли. На горе пламя. Все под горой, как от щепы, видно. Полыхает гора.
– Садись, Микитин!
Ледяная гора разукатистая. Ледяное небо катится. А по небу луна тоже с гор на шкурах несется.
– Садись! Э?э?э?х, ты?ы!…
Бабы визжат. Баб, когда катаешь, обнимать надо. Как снег под полозьями, визжат бабы.
А в штабе курчавый играет на гармошке. Курчавые все и всегда – гармонисты.
Шлюссер?мадьяр и Микеш?серб с девками кадриль ведут.
У дверей парии семечки щелкают.
Мороз щелкает избы, как семечки.
Подошел парень к бочке, сказал Наумычу;
– Девка?то та, в загоне, замерзла.
Поднял кружку со спиртом рыжебородый.
– Пей! Какая девка? Гриппина?то, што ль? Пушшай! Царство небесно!
Выпил парень, пошел. Крикнул рыжебородый:
– Ты старику не говори, скажем – убегла!… А ты как туда попал? Кралю повел, что ли?
Хохочет парень.
Кошеву в коврах привезли. В кошеве Калистрат Ефимыч, Настасья Максимовна, Никитин.
Парни по краям. На задках парни. Смольевые щепы в руках горят. Желто?багровый огонь, веселый.
Летит кошева под гору – голубой и желтый клуб.
Смолистый дым, веселый. Смолистый дым – как спирт.
– Э?эй!… Сторонись, тулупы!…
Вся душа в снегу, все небо в снегу – голубом и мягком.
…Здорово!…
XXXIX
Снега мои ясные – утренний глаз олений! Вся долина, вся земля белки Тарбагатайские.
И медведь лохмокосый в берлоге, и красный волк на скалах, и лисица по хребту сугроба – ждут.
Ой, не скрипи, железо, по дороге, не вой за сугробом, волк, – сердце мое, как пурговая туча – по всему небу, по всей земле!…
Лиственницы бьются – не хотят па плечи снега. А снег на них бледно?зеленый, а хвоя бронзовая.
А ветер золотисто?лазурный в хвою уткнулся, бороду чешет.
Эх, снега мои ясные, утренний глаз, олений, – ждите.
…Снега шли на запад, тащили за собою морозы.
Мужики шли на запад.
Из тайги – к городам. Из гор – к городам.
Расступитесь, снега, разомкнитесь – голубое, золотое кольцо свадебное!
Сшибаются розвальни на раскатах. Закуржавели лошади. Сшибаются закуржавелые бороды.
– Е?е?ей!…
– Ей!…
От поселка к поселку метет пурговое помело, метет. Лыжи по насту как снежные струйки. В рукавицах топоры, винтовки, на розвальнях пулеметы.
Холодный ствол, убьешь троих – нагреется. Руки отойдут. Душа людская отойдет – вверх.
Гонит землистоглазый старик обоз пустых подвод.
– Куды? – спрашивают.
– В городах?то возьмем!… Бают, имущество раздавать будут!…
Хохочут старики, у самой земли – седая борода.
Города замыкаются в железо. Двери на железо – болты. Штыки за городом – болты.
– Кро?ой!…
Над тайгой зарево. Над городами таежные сполохи.
Не сиянье полярное – тайга горит. Не на льдинах белые медведи – мужики?лыжники, душегубы?охотники.
Эх, и голубые же снега, голубые, запашистые.
Нет, я иду, иду в снегах, пошел!
Любовь моя, радость неутомимая!
Эх, душа моя – кошева на повороте! А ковры туркестанские – губы.
Ковры снега мутят. Кошева на раскате. На пятнадцать верст лошадиный храп!
Так любите, люди, так!…
Плескалась по горнице мокрыми коричневыми ладонями бабка?повитуха Терентьевна. И вытаскивала из углов одной ей ведомые тряпицы.
Велеречит слова, ей нужные:
– А ты, муженек, в передний угол иди, крестись, чтоб лбу больно было… Роды тоды будут легки, как пух.
Стонала Настасья Максимовна.
Жарко в горнице, как в бане, а выскочить нельзя.
– Мамонька?а!… темечко?о!… Бабонька! Бо?ольно!
Оловянный у старухи глаз, бельмовый, наводит его на роженицу.
– Кричи швырче – пройдет!… Я как рожала?то, чуть потолок криком не разорвала. Кричи!
Вышел ребенок. Будто перенявши у матери крик, полетел им по комнатам, криком тонким и белым:
– Ы?ы?и?и?и!…
– Уйди, Листрат, на двор пойди, передохни. А как в грудях заноет – приди. Исстари так!
Юбка у Терентьевны как стог, а голос – травинка.
– Крепка у те баба?то, будто блин съесть, родила.
В воротах мечется зеленый тулуп, шапка под тулупом высокая – колокольня. А голос двери шевелит:
– К тебе, ча?адо, Калистра?ат Ефимыч!… Грехами и муками!…
Пробил тулупом сугроб в воротах, рукавами трясет.
– Страданьями и наказаньями в логово разбойничье принесло меня!
Растет из воротника зеленый попов волос, сел на приступочку, вздохнул:
– Аки сына блудного в дом не пускаешь?
– Баба рожает, отец Сидор.
Запахнул поп Исидор тулуп, снег стряхнул.
– Тогда сам не пойду!… Талицу?то спалили, слышал?
– Знаю. Семена не видал?
– Не видал, чадо. Може, убили, а може, сам убился. Мне?то куда? Церковь сожгли, ульи у меня сгорели… Думал, на заимке?то ограбят, домой привез… Мед?то горел – за?апах… чистс поляна…
– Все сгорело?
– Как бумага, и золы нету. В город мне бежать нельзя.
– А ты беги.
– Скажут – беженец. Деревенски мужики поймают, повесят. У вас тут места не найдется?
– Живи.
– Не служите?
– Чево?
– Обедню, скажем, вечерю. Аль требы каки?
– Не надо.
– Ну?у!… Поди, и дите крестить не будешь?
– Буду.
– Закон!… А жалованье как? Не полагается, поди, уставов нету… А я на доходах могу!…
– Живи.
– А как церкви думаете строить? Поди, так и отменят стройки. Стары?то сгорят…
Ходил поп Исидор по заимке день и два.
Гнали табуны, пойманные на еланях. Шел скот худой, одичалый, на людей смотрел как на волков. А погонщики были тоже тощие, как волки весной.
Крестился под тулупом поп Исидор, прижимался к амбарам и был весь точно копна старого мха.
Уходил в землянку, зажигал жирницу и читал, не глядя в листы, требник. Голос у него был как у поднявшегося роя пчел.
А волости требовали людей из штаба. Никитин словно прирос к столу, и, глядя на него, казалось восстание – ворохом бумаг, поднятых ветром.
– Поезжай, – говорил он Калистрату Ефимычу. – Я здесь. Я вижу…
Неслась оснеженными полями алая ковровая кошева.
От темных изб не отчищали снега – чтоб не заметно поселков. И были поселки как сугробы, а дороги как звериные тропы.
Спал в логовах медведь, спали горы. В избах – сонные, мягкие лица.
Много было в этом году ребят, и все ребятишки не были такими, как Васька, Листратов Васька.
А Васька, мигая теплым личиком, похожим на розовую каплю, сосал большие и круглые груди.
И небо сосало из белой зимней груди голубой дым. Говорил попу Исидору Калистрат Ефимыч:
– Оглянуться некогда, несет, как лист в бурю. Густо овчинами вздыхал поп:
– Куда бы мне уйти, чтоб пчел водить можно было?…
XL
С бубенцами пронесся рыжебородый Наумыч. Вбежал в присутствие – борода плавит снег, глаза плавят куржак на бровях.
– Листрат Ефимыч, сына твово Семена пымали с белыми.
– Иде?
– Под Воробьевской в роте ефрейтовал. Как есь весь наш отряд постановил – убили твово сына, Мит?рия, кончили, назначить в вознаграждеиве Семена командером своднова отряда.
– Ну и ладно!
– Надо тебе ево?
– Семена?то? Не надо, – ответил Калистрат Ефимыч.
Сел в кошеву Калистрат Ефимыч, взглянул на солнце – молодое, играет.
Идут селом обозы, а людей в обозах не видно. Пригляделся – лежат в санях, будто все время от пуль берегутся.
– Куда?
– На спокойную землю. Захохотал рыжебородый.
– Коней загоните, не найдете!
Молчат сани. Скрипит на полозьях молодое солнце. Темно?синие проруби чистит пешней киргиз. Пахнет дорогой, назьмами.
Сказал Калистрат Ефимыч:
– Зима?то какова? а?…
Расстегнул шубу Наумыч, трубку достал. Кони несут, довольные.
– Зима чешет почем зря! Однако белых утурили мы далеко. Поди, как март идет, – месяца?то, бают, отменены…
Обогнала кошева обозы, идущие на спокойную землю. Лежали в санях люди, похожие на трупы, а ребра у лошадей торчали в шерсти, как прутья.
Розоватые и теплые, как тело ребенка, лежали снега.
Горевала у люльки Настасья Максимовна:
– Докудова жить?то тут будем?… Сердце – и то все в золе! Не шевельнуться, не повернуться… только и знают – народ бить.
– Обожди.
Разбросил свивальники Васька, бьется в люльке, кверху ползет.
Смотрел на него Калистрат Ефимыч, долго смотрел. Вышел на крыльцо.
Сутулый парень с ведром клейстера лепил на амбар бумаги.
– Чево ты? – спросил Калчстрат Ефимыч.
Парень поставил ведро и, обтирая руки о валенки, торопливо ответил:
– Муки полно ведро завел, а приказы лепить некуда… На кедры, что ли, в тайгу?
– На спокойную землю.
Остановил проходивший обоз и лепил приказы на сундуки. Мужики тоскливо глядели на парня и, отъехав за амбар, соскабливали кнутовищем бумагу.
“По приказу ревштаба… первой армии… мобилизация…”
Пощупал мокрый лоб Калистрат Ефимыч, шапку на затылок передвинул.
– Теплынь!
Хрупко ржали на пригонах лошади.
Таяли снега, таяли. Рождалась розовая земля. Телесного цвета, пухлые, как младенцы, бежали на облака горы.
Уходил в леса Калистрат Ефимыч. Искали его штабники – не находили. А нарочные привозили бумаги. Востроносый, как в гагьём гнезде, сидел за столом Никитин.
Сухое, как береста, сердце Калистрата Ефимыча. Сухое и жмется от дум, как береста от жары… Ноет душа, по лесам бредет.
Встретил рыжебородого Наумыча на опушке. Махал топором, как рукавицами, по деревьям зарубы.
– Куда, на каки дела?
Засунул топор за опояску. Бороду широкую, острую, как топор, – за ворот.
– Выбираю, Ефимыч, сутунки под новую избу… Намечаю. Спалено все.
– Спалено!… – отозвался глухо Калистрат Ефп?мыч.
А дальше – запружали мужики горную речушку Борель. Незамерзающая она, девственница. Наваливают поперек камни, хлещет холодная волна.
Кричат мужики:
– Помогай, Ефимыч!
– Запрудим да пустим!… Лети!…
Рассказывает Наумыч, пальцем по топору звенит:
– Мается люд. Для блезиру хоть пруд гонит. Душа мутится с войны. Робить…
Сосны одни да Калистрат Ефимыч с ними. Кричат над тайгой птицы, с юга возвращаются.
Отзываются, свистят им сосны. Тающей таежной прелью пышет. И как осиновая кора – бледно?зеленое небо гнется…
Дышать тут Калистрату глубоко и быстро, как полету горных рек.
Только на елани густо, перекатисто ревет.
– Видмедь встал? – сказал тоскливо Калистрат Ефимыч. – Не должен бы… рази потревожили?
Среди елани костер. Дым аспидный, жаркий, в кедрах мнется. А вокруг костра – поп Исидор в облачении, с кадилом.
Машет кадилом, поет:
– “Еще помолимся!… преосвященнейшему нашему…”
Обождал Калистрат Ефимыч. Не перестает петь поп Исидор.
Отломил сук, кинул.
Поп выпустил кадило, на пень сел.
– Молишься? – подходя, спросил Калистрат Ефимыч.
Выкинул угли из кадила поп. Дунул, разогнал ладан.
– Молюсь, чадо?о!… Как потерял я церковь – молиться мне хочется, а мужики?то хохочут… не признают.
– Не молятся?
– Не зовут!… У меня душа треснула, будто мо?лоньей раскололо, – шептал поп торопливо и напуганно:
– Мозг?то у меня, мозг – жижа осенняя! Ничего не пойму! Огни вокруг я – вдруг, чадо, тьма. И ангел некий с мечом над тайгой, одеяние у нево – ризы!…
– А куда идти нужно, поп? Веру я, думал, поймал, как за кыргызами гнался… Сердце в крови горело? бей!… За пашню зубом рвал. Сердце?то, как ягода спелая, думал, ветром этим сорвет, опадет, буду я покоен… как Микитин!… Нету спокоя, ну?…