Ахнули мужики:
– Э?эх!…
Охнул в телеге Калистрат Ефимыч:
– Та?ак!…
Нет, на ногах киргиз. Песок с ичига стряс. Лицо бескровное, желтое. У Кузьмы муть по лицу.
Уперся киргизский борец, заворочался в песке ногами. Забился и вытянулся на его руках в воздухе – Кузьма.
Загикали, засвистали киргизы:
– Солай! Солай!… Айда, Докай, айда!
Рявкнула земля, запылилась. Пыль?песок на телегу Калистрата Ефимыча.
Нет, на ногах борцы. Опояски не выдержали – лопнули. Надо сменять опояски.
Рванул за опояску Кузьма, забороздил телом киргиз. Потащил его Кузьма, как таволожник из земли.
Не падает киргиз, держится.
Полощутся на поле мужики, густой пылью рев висит:
– Кузьма! Кузя, не выдавай!
– Кузя!… Голубь!…
Свистят киргизы. Лошади ржут, арбы скрипят.
– Докай!… Тэ?эк!… Батырь!
– Айда, Докай!…
В пене, в крови борцы. В пене люди и лошади, В пене земля. Все борется, все гнется, все ломается… Ветер ли, люди ли, тайга ли!…
– Э?эй, Докай!…
– Ге?ей, Кузя!…
И только те – неподвижные, четырехугольные – вдали ждут на холмах, молчат. Немцы.
И еще оторвал от земли Кузьму Докай. И еще понес, тиская мясо и жилы.
Душно в телеге, жарко. Откинул полог Калистрат Ефимыч, в голос поднялся над телегой:
– Ку?узьма!… Ва?аляй!…
Не слышно его голоса, все орут, землю рвут телеги.
– Ку?узьма?а!…
– Ва?аляй!
И час, и два, и до обеда ходили, тискали землю борцы.
Дышат в один мах – привыкли. Глаз тоже один – мутный, смертоносный. Руки на поясах в тело вросли, опояски кости ломают, ноги землю ломают. Не переломать ей кости, не согнуть землю.
Охрипли от рева киргизы и русские. Отхлынули от борцов.
А они в пыли, в крови и в пене – ходят. Рты не закрываются.
Мечется в телеге Калистрат Ефимыч, за руки, за плечи Никитина хватает.
– Кузя!… Не выдавай!… Микитин, ты?то чево? ты?то!…
Темным пламенем горит глаз. Смотрит через борцов, через юрты. Не отвечает Никитин.
– Кузя, ты ево, ты ж!…
Ходят борцы. Весь день ходят. Весь день ревут на лошадях киргизы.
Вечер.
Ушли офицеры – устали. Казаки на конях дремлют.
Солнце – усталый борец – подходит к тайге. Ветер в золотом бешмете несется по котловине, сонный ветер, усталый.
Гикают киргизы, кричат:
– Кончай, Докай, славный батырь, кончай!
Гудят, ревут мужики:
– Буде, Кузя, буде, родной!… Крой его, стерву!
Обернулся Кузьма и, не шевеля ртом, сказал:
– Си?ча?ас…
Ослабли руки, и дернул от себя тело Докая, а потом грудью – хряс. Как щепа переломилась пыль над головой, туман розово?золотистый.
Заревели мужики:
– Так ево, та?ак…
Кинулись к песку, пыль сорвалась – опять на земле. А на земле, скрючив руки и запрокинув голову, поборотый Кузьма.
Над ним Докай, оперся в грудь его, подняться сил нет. Пальцы скрючены в опояске.
Гикают радостно киргизы:
– Солай, э?эй!… Поборол русского! Э?эй!…
К мужикам Наумыч.
– Кузя?то, парни, отошел!
– С надсады?
– Эх, ты?ы!… – крикнул Наумыч.
И ножом в усталый глаз Докая! По телу Кузьмы пополз Докай на землю.
В лошадях закричали:
– Кро?ой, православные!…
И топот. И рев в топоте, как пыль – алый…
С разбитою головою на арбе киргиз. Юрты в крови.
Небо багрово. Лошади ржут. Травы в криках:
– Степша?а!…
– Ре?ежь!…
– Не спрашивай!
– Режь!…
Топор в голову, как в гнилое полено. Аракчин на голове – не расколешь.
– Не бей топором в плечо – в голову бей!
– Офицера?а!… Офицера!… В погон ево, стерву, бей в погон!
Ра?аз! Топор по погону! Вместе с плечом погон полощется кровью.
– Получай генеральство!… Патронов мало – бей колом.
– Кабинетскую землю хочешь?
– Получай!
За юрты прячутся киргизы. За кучи кизяка, в табуны.
– Скотину не трожь!
– Скотина годна!…
В арбах скрипят. Визжат. Бегут по котловине арбы. Бегут киргизы. Как комар от дыма.
Табуны бегут. Никнут в топоте кровавые травы,
– Скотину не пушшай!…
– Ладно?о!…
– Волки задерут!
Киргизы по котловине. Киргизы в камыши,
– В камышах стреляют. Офицер!… Солдаты!…
– Окопайсь!…
– Микитина сюда, Микитина!…
– Э?э?ой?ой, товарищи!
– Держись!…
Небо на земле. В озеро кровь льет. Кровь вяло пахнет.
Спускаются с холма медленно, неторопливо четырехугольные. Тихо позвякивают фургоны. Они объемистые, они подберут. Немцы.
И еще – степь… Бежит. Пески бегут.
Котловина, лога…
Кошма под ногами. Ноги мнут кошму. Ноги сорвали кошму.
Лошади рвут вожжи. Телега рвет землю.
Синебородый, огромный, мечется в телеге.
– Одно?о, Микитин, землю?ю!… не дадим!… Мики?тин!… гони?и!…
Несется синяя телега. На колесах кровь, мясо, пески, травы…
– Гони?и!…
Гонит Калистрат Ефимыч лошадей. В крови гривы. Облака над степью – алые гривы.
– Товарищи?и!… Тише, товарищи!…
– Гони, Наумыч, бей!
Камыши стреляют. Озеро стреляет. Над озером плачутся утки.
Руки Калистрата Ефимыча на топоре.
– Гони!…
– Землю тебе?е?…
– Кузьку?то… Кузьку!…
За телегами – телеги, телеги… Лошади… Винтовки… Пулемет…
– Зачем оружие? Как смели применить оружие? – спрашивает Никитин.
Камыши горят. Стреляют. Телеги ломаются на телах убитых, как на корнях. Седла на земле. Кошмы. Турсуки, овцы блеют, напуганы…
– Бе?ей!…
– Микитин, к камышам тебя. Микитин!…
По юртам телеги. Грохочут. Небо грохочет, ветер грохочет.
Камыши горят. Кровью горят бороды,
– Выживем!
– Выйдут!
Травы горят. Небо в дыму.
– Траву!…
– Не уйдешь!…
– Микитин!…
– Ми?ки?и?тин!…
Гарь в земле. Бегут киргизы, бегут. По котловинам, в степи…
– Бисмилля!… Бисмилля!… Уй?бой!…
– Карагым!… Ченымау!…
– Бей!…
– Крой на мою голову!…
Из камышей с поднятыми руками офицер и солдаты. В камышах – дым, треск. К озеру на телеге Никитин:
– Товарищи, не трогайй!…
Офицер впереди, этот офицер впереди всегда. Раз ты впереди – получай, поручик Миронов!
– Бра?атцы!… На земле офицер.
– Чужие земли раздавать?…
На документе – поручик Миронов. И еще – в кобуре наган. Сгодится. Никитин на телеге.
– Расстрелять!… Самоуправство! Кто тут посмел?
Нет никого. Степь. По степи киргизы. Киргизов надо догонять.
На коленях солдаты. Руки кверху.
– Э?ей!… Конвой!…
Какие конвои! Степь горит. Камыши горят. Треск на небе. Облака горят. На топоре рука…
– Кро?ой…
Эй, земля хмельная, убийца! Лошади хмельно мечутся. Давай лошадь! Не эту, так другую!
– Куда, Никитин?
– Поеду! Удержу!
Куда удержать: раз небо горит. Раз озеро горит. Раз земля горит. Раз сердце земное…
Лошадь боится синебородого – несет. Топор за поясом, лошадь за поясом.
Разве удержишь…
– Кро?ой!…
Медленно, спокойно шли длинные фургоны по следам. Лежали там ровно сложенные кошмы, меха, седла. Гнали четырехугольные, крепкие и немногословные люди крепкие стада: лошадей, овец. Медленно, неторопливо. Ночь длинная – зачем уставать? Волки огня боятся. Торопиться не стоит.
XXXVI
Заперли шамана в загон. Подох в загоне теленок, выволокли его на назьмы, за заимку, волкам и собакам. Вместо теленка – шамана.
– Пленный, – сказали.
И поставили часового.
Стоит часовой, штыком глиняную стену царапает – скучно. Пошел за табаком и не вернулся.
Забыли шамана.
Снег дул тонкий и голубой. Земля была тонкая, голубая и веселая.
Жарко шаману, халат расстегнул, бегает по загону, по подмерзшему назьму.
Эх, сильно бьют русские, много крови выпустили русские, поди так целые озера. И боги русские не помогли. Сжечь надо плосколицых, темных.
В щели дует голубой снег. Щель голубая, а в загоне темно, как за пазухой.
Кровь у шамана Апо на затылке, жарко затылку, точно горячая лепешка приложена.
Ноги болят, голова болит, богов нету.
Бубна нету, да и зачем шаману комлать, когда боги убежали, как листья от снега. Не призовешь богов. А без богов – как без кумыса.
Бегает загоном шаман. Часовой обедает, затем табак крошит на трубку.
Жарко шаману, будто лисице в гоне.
Встал на колени, запел:
– Ушел дух Койонок на Абаканские горы, ушел и не вернется! Потерял конь узду, не вернется!… Душа твоя как белки Абаканские, – не растают!… Койонок, Койонок!…
Голубой снег падает. Голубые деревья растут.
Вскочил шаман. Заплясал шаман. Завыл шаман. По всей заимке – как десять троек промчалось.
Бегут русские, спешат к загону.
Заметили духи шамана. Увидал их, полетел над тайгой шаман Апо.
А?а?а?… Поймал глазами моими, поймал, где духи были! Когда киргизов русские убивали – вы каким мясом обжирались? Зачем сейчас шаману явились? А?а?а!…
Пляшет в священной пене шаман. Руками бьет – нет бубна. Тело содрогается, потрясает, нет на теле бубенцов, нет на теле железа, нет плети.
– Бить буду! Железом гонять буду!…
Нечем бить – нет железа, нет плети. Улетают духи на малиновогривых конях.
Русские у двери хохочут широко:
– Завертелся!…
– Орет?то, как бугай весной!…
– А нос?то в пене!
– Во?от лешак!…
На плечах у русских снег, шапки снежные, широкие. И голоса как таежные сугробы. Й лохматы из собачьих шкур дохи.
– Спятил!…
– Каюк!…
– Получил кабинетские земли?
– Захотели, собаки?
– Земель всем!… С большаками воевать!
И комлал до вечера шаман – до вечера хохотали мужики. Приходили и уходили, а смех метался у дверей плотно и неустанно, как снег.
Вечером ушли – привезли в заимку пойманных офицеров. Было их пятеро. Все без погон, без шапок. Уши у них отморожены.
Один молоденький, прижимая руки к ушам, плакал и кричал:
– Граждане! Мы же сочувствуем!… мы вполне… случайно!…
Рыжебородый Наумыч орал:
– Верна!… Усе вы, стервы, сочувствуете, усе! Бить вас, стервей поганых!…
В избе заседал штаб. Ревели на улице полозья. Никитин верхом объезжал отряды, а за ним мальчонка охлябью догонял и кричал:
– Дяденька Микитин, у штабу старики просют! Дяденька!
Было мальчонке весело, свистал он, колотил лошадь кнутом по ушам.
Старик с тающими глазами и с бородой, похожей на ком грязи, сказал:
– Делов многа… Атамановцы с города наступают… Пять волостей соединилось, к нам идут. Чево тут на офицеров смотреть?
– Опять народ требует, народу надо!
Штаб вынес постановление: “Расстрелять”.
Офицеров повели в тайгу. Торопливо, не оглядываясь, увязая в снегу, шли офицеры.
Плотно сбившись, с винтовками наперевес, позади мужики.
Гикали мальчонки. Громко кричали мужики. На назьмах, поджав хвосты, рвали труп теленка тощие собаки.
У самой опушки заметили на дороге к тайге мчащуюся кошеву.
– Ефимыч! – крикнул мальчонка.
И, перебивая друг друга, радостно отозвались мужики.
– Листрат Ефимыч! Едет!…
– Смолин!… Едет!
Тряслись по кошеве алые, зеленые лошади, и снег был над ними, под ними – атласно?голубой.
– Ефимыч!
– Батюшка!
И один из мужиков радостно крикнул офицерам:
– Бяги! Некогда с вами тут!
Офицеры, пригибаясь, царапая руками снег, побежали.
Мужики выстрелили. Офицеры осели в снег.
Махая винтовками, с гиканьем понеслись мужики к кошеве. Шарахнулись лошади, фыркнули и, изгибая в дугу потное тело, свернули и помчали кошеву сугробами.
Поднялся в кошеве Калистрат Ефимыч в бараньем черном тулупе. Махая шапкой, кричал:
– Шеснадцать волостей. Шеснадцать, хрещены, за советску власть!
Жарко и душно в штабе. Пахнет овчинами, сосновыми дровами.
Распахнув тулуп, в полушубке, затянутом зеленой опояской, в красных пимах?валенках, густо говорит Калистрат Ефимыч:
– На съезду Советов шеснадцати волостей, одна не хочет – расстрелять приказал усю.
Никита вскочил:
– Прошу слова!… Не уполномачивал!
Закричали со двора мужики:
– Обождь, Микитин, обождь! Дай Листрату!
– Дуй, Листрат, правильно!…
Широкий, как стол, тулуп. Воротник курчавый, мокрый, борода синяя оттаивает – каплет.
– Усех делегатов расстреляли – не дерзай, коли всем миром идем.
– Пра?авильна!…
– Не лезь!…
– Атамановцы с городов идут. Полки! Тьма?тьмущая, надо и нам сбирать. У те как, Микитин, сбираешь?
– Побьем!
– Крой!
– Усех порежем!
Злятся, трясутся стены избы. Земля на дворе обжигает черные зубы, люди на зубах у ней как пена.
Гудит, ширится в духоте резкий голос Никитина:
– Товарищи!… Ячейка протестует!… Товарищи, надо!…
– Чаво там, Листрат, дуй, бей на нашу голову!!
Мокрый бараний тулуп в дверях. На крыльце. Как бревно – над головами голос:
– Шеснадцать волостей в полку!… Колчаковскую, значит, армию бить.
– О?о?о!…
– Валяй, Листрат!… Валяй!…
У ворот в шали и в шубе – женщина. Липнет по воротам бледно?малиновый снег. Комья его, как цветы, – на земле.
– Настасья? – спросил Калистрат Ефимыч. – Аль нет? Тебе чего тут?
Темное, сухое, как старое дерево, лицо. Руки под тулупом шарятся. Наумыч сказал:
– Гости к тебе, Ефимыч, Гриппина.
Расталкивая снег, мечась телом, закричала Агриппина:
– Антихристы, христопродавцы! Чтоб вам ни дна ни покрышки… провалиться вам в преисподнюю, душегубы! Будь вы прокляты!
Наумыч, махая галицами, смеялся.
– Пойдем в избу, – сказал Калистрат Ефимыч, – нечо улицу срамить.
А в темных сенях зазвенели металлически ее руки.
Взвизгнул Наумыч:
– Листрат, берегись… режет!…
Мяли темноту трое.
Тыкал топор по стене. Темнота вилась и билась в крике бабьем:
– Грех… на душу, владычица Абалатская!… Душегуба, разбойника!
– Убью!…
…Рыжебородый Наумыч притащил Агриппину к загону, где заперли шамана, втолкнул ее и разозленно сказал:
– Резаться, курва? Мы те научим!
Потрогал труп шамана, перевернул вверх лицом и, сложив ему руки крестом, сказал:
– Поди, какой ни есть, а поп. Царство небесное!
Плакала у кровати Настасья Максимовна. Грудь как сугроб, а глаза – лед ледниковый.
– Решат так тебя, Листратушка. Не один, так другой!… Кабы не Наумыч, кончила бы она тебя, Гриппина?то.
Распуская зеленую опояску, говорил Калистрат Ефимыч:
– Меня кончат не скоро. Я стожильный. У ей, вишь, наши?то полюбовника убили… А может, и я убил?
Помолчал и, ставя пимы на печь, добавил:
– Пришло время – надо убивать. А пошто, не знаю… Микитин не велит. По?своему гнет. А убивать приходится.
– Кабинетски?то земли отняли?
– Отняли!… Как же!
– А теперь каки будут отымать?
– Найдется.
Взбивая подушки, сказала Настасья Максимовна:
– Я, Листратушка, мыслю пельмени доспеть и Микитина на пельмени кликнуть. Поди, так и покормить сердечного некому?
– Доспей!
…А в это время у поселка Талицы Власьевская волость давала бой атаманским отрядам.
Бежала у поселка и по долине сизо?бурая лисица – снег густой.
XXXVII
Бежал по земле снег, густой, сизо?бурый – лисица Обдорских тундр.
Били атамановцы из пулеметов, из орудий в повисшую над ними ночь. А ночь била в атамановцев – из пулеметов, из пушки древней, что вытащили из музея. Заряжали пушку гвоздями, тащили на лыжах, били в тьму.
Трещит поселок – горят пригоны. Сено – вверх в сизо?бурое небо! Алое сено вниз – в сизо?бурую землю.
Алый огонь поджигает небо – горят избы.
Трещит поселок – горит ветер от поселка, багровый! Люди бегут поселком в багровых рубахах.
– Восподи!
– Владычица, спаси и помилуй!
Железо не любит разговора – железо заставляет молчать.
У каждого двора убито по бабе. У каждых ворот по бабе. Нет мужиков – бей баб. Разворочены красные мяса чрева.
Бить кого?нибудь надо.
Бей, жги!
Бей снега, жги небо!