Он снова набил трубочку. Мужики заговорили разом:
– Питерский, настоящий большак!…
– Опять и разных земель!
– Пойдем, ребя, на восстанье! Никитин отрывисто спросил:
– А зачем врешь?
Краснобородый путано заерзал желтыми глазами.
– Эта насчет чего?… Насчет чего?
Никитин, злобно всовывая в глаза мужиков резкие, кремневые слова, поднялся на ноги.
– Об восстании зачем врешь? Две недели восстали. Назад две недели. Сколько в горах расстреляно? Убито сколько? Трусите?
Мужик пухло осел на камень и пухло проговорил:
– А ты, Микитин, не сердись. Ей?богу, не от дурной мысли?то. Бают: ты, паря?батюшка, ему скажи, вот, мол, восстанья подымется, может, меньше запросит. А раз уж знаешь дело – чего тут!
Он, вздохнув, уныло махнул рукой. Мужики дышали тяжело. Пахло от них потом.
Фыркали у скалы лошади. Шуршала трава шепеляво под ногою Никитина.
Узкогрудый мужик, похожий на киргиза, проговорил мягко:
– Тут, канешно, всякий антирес свой блюдет. Зря?то ведь как… нельзя зря! По?мому, соглашайся ты, Микитин, – и никаких! Идут, значит, наши парни под твое начальство и под остальных двоих большаков?то. Жалованью какую положим – воюй!
– Воюй, – сказал торопливо красноволосый. – Воевать тут легко – горы. Народ молодой, веселый. Чаво вам троим тут сидеть… Воюй, пока из Расеи не придут, а там – куда хошь поезжай. Войско наберешь – валяй с войском. В Китай там, в японцу – откуда они товарищи?то твои.
– Воюй, – сказали мужики. – Нам, парень, тоже слабоду надо. Землю вон отберут…
– Валяй!…
Никитин подошел к мужикам, проговорил:
– Согласен. Жалованья не надо Но чтобы не рассуждать!
– Известно. Дисциплина… Знаем…
Отвязывая от сосны лошадь, узкоглазый сказал весело:
– Сердитой, леший! Я думал, в рыло даст. Страсть зол. А большак настоящий!…
– Из Питера, – подтвердил красноволосый. – Настоящие большаки… Из другой страны есть тоже. Тощие только, как прутья.
– Подкормятся, ничего. А жалованье и не знат, како просить?
– Деньга?то каждый день растет. Счету не счесть. Придет, узнает – скажет!…
Лошади нырнули в большетравье.
Мягко шипя, лепились по ногам, по телу легкие осенние стебли. Темно?бурая, как мох зимнего медведя, спала в камнях трава.
Вечером красногвардейцы переехали на Лисью заимку.
XV
Фекла садила хлебы в печь. Плескались у ней замутившиеся, как опара, глаза. Облеплял ноздри запах горелой муки. Розово тлели в загнете угли.
Семен сидел на лавке, тупо водил глазами по широким белым хлебам,
– Не пускат! – обозленно сказал он.
Фекла взмахнула выпачканной в муке лопатой и сказала жарким, сыпучим голосом:
– Пищишь тут под руку!… Все к бабе да к бабе!… Без бабы ничего не знат. Прости ты меня, мать пресвятая богородица! Дай хоть мягки?то посадить.
– Сади! – остыло выговорил Семен. – Я так…
– Да иди ты на пригон, чо в кути?то торчишь! – закричала Фекла. – Братец?то вечно пьяный.
Семен, передернул плечом, вяло сплюнул в носок сапога. Не попал и плюнул еще. Фекла бросила лопату за печку, сердито оборачиваясь к Семену:
– Уйди ты, ради бога.
Семен пододвинулся за стол, потрогал пальцем хлебы.
– Неделю уже ни одного убогова не было. Не пускат. Матерится ишшо. И чо деять, не знаю?…
– Не знаю, не знаю! Да ты мужик или чо? Я за тебя должна знать?
– Настасья, надо быть, сказала ему, вот и не пушшат. Дескать, берем поборы с люда, а с ней не делимся. Завидно суке!
Фекла, хлопнув себя по ляжкам, нетерпеливо сказала:
– Ну, и ступай к ней!… Моченьки с вами нет. Один день?деньской пьет, другой – сосунок, третья – потаскуха!
Семен, встряхивая волосы, поднялся. Прихрамывая, достал с полатей шапку. На голбце проснулась Устинья и, всхлипывая, проговорила:
– Семушка, какой ноне день?то?
Фекла закричала из?за печи:
– Лежи, ради Христа! Вот смертоньки?то на кого нету!
Старуха, вязко перебирая мокрыми губами, заплакала. Семен перекрестился, вышел.
Фекла, посадив хлебы, подмела шесток. Прикрыла заслонкой печь. Спуская засученные рукава, прошла в горницу.
На плетенном из лоскутьев половике лежал слетевший с цветка желтый лист. Фекла, расстегивая кофту, подняла лист, положила на подоконник.
Стянула с себя кофту и юбку. Достала из сундука чистую рубаху, переоделась. Вытерла полотенцем под мышками и под туго поднявшимися грудями. Пригладив волосы, проговорила недовольно:
– И тут мне… Вечно сама… Вечно самой улаживать. Прости ты меня, владычица и богородица! Грешишь!
Натянув на рубаху азям, вышла босая в сени. По голым, подпрыгивающим икрам ее потянуло со двора холодком. Грубый азям щекотал вспенившееся пупырышками тело.
Фекла, высунув голову в дверь, оглядела двор.
Гоготал, гоняясь за курицей, рыжехвостый петух Ветер гонял раскиданную по двору солому. Под навесом лаяла в угол, на крысу должно быть, собачонка.
Нет штоб двор подмести!
Она затянула не закрывавший груди азям, подошла к двери кельи Калистрата Ефимыча.
Мягко, торопливо прерывая дыханье, билось в груди широкое сердце… Фекла, перекрестившись мелко, – дернула дверь…
Калистрат Ефимыч лежал на кровати головой к дверям. Большие, заросшие синим волосом руки тоже на подушке. Похоже было – лежали три волосатые головы.
– Чего там? – не оборачиваясь, снизкоголосил он.
Фекла кашлянула и зябко ответила:
– А я это, Листрат Ефимыч…
– Ну?
Калистрат Ефимыч убрал руки с подушки, протянул их вдоль тела.
Пахла келья мужицким духом. Розовато?синее трепетало окно.
– Ты чего? – переспросил Калистрат Ефимыч, спуская ноги и оборачиваясь.
Фекла шагнула к кровати. Калистрат Ефимыч посмотрел на ее зардевшееся лицо. Фекла поглядела на его руки, дернула завязку азяма.
И вдруг сразу увидал Калистрат Ефимыч раздвинувшие рубаху крепкие груди.
Всполоснулось остро под горлом. Проглотил слюну. И точно от слюны той распустилось по телу острое, теплое и томящее…
– Зачем ты?… – мелея голосом, сказал он.
Еще шагнула Фекла. Скинула плечом рубаху. Тело желтовато?розовое, в пупырышках от холода, и все тугое, как грудь. Запахло вязко бабьим телом.
Жарко в келье, в голове жарко, а горло как деревянное, липнет по нему слюна. Руку – на лицо, на колено свое положил – большое жаркое колено. И сердце теплое, огромное, как эта баба.
А кровь прибывала, прибывала. Голова – сплошное кровяное пятно. Руки жмутся: “Может, уйдет”. Ноги к кровати до боли прижимаются.
Натянулись жилы, заныли руки. Сердце заныло.
А Фекла глядит на ноги его. Лицо у ней мокрое, скачут губы, бормочат неодолимые слова:
– Листрат… Ефимыч… любо ведь?… Сенька?то, он… щука!… Давно… к тебе, Ефимыч!…
Сбились волосы на глаза. Совсем осела она на кровать.
– Э?эх!… – крикнул было Калистрат Ефимыч. От кровати отскочил, схватил ее за плечо, подвел к дверям – нет сил, не толкает, а ползет по телу рука, к грудям, к спине – кусковатой и тугой.
Истомленно выговорил:
– Уйди!
Заходило под рукой ее тело. Ноет и молит тело, к ногам подбирается, к крови.
– Ефимыч… о?о?о!… Ефи?и…
– А нет!…
Кверху руки и грудью толкнул ее в голую и размякшую грудь.
– Поди?и!…
Взвыла дверь. Холодом на язык, на глаза его пахнуло из сеней. Осел он вялым, одряхлевшим телом на кровать. А по шее и за ушами – липкий, пахучий пот.
У дверей в горницу, загораживая ручку, – Агриппина. Лица не видно, но выкидывает оно острый дух самогона.
Толкая холодными, тонкими, как сосульки, пальцами голое тело Феклы, закричала:
– Бегаешь! Попалась! На меня кричала. Я девка – я могу!… Я завсегда за себя отвечу.
Тек через щель по телу сухой холод. Розовая кружилась в щели пыль. Пахло куделей, мхом. Толкалась, как слепая, Фекла:
– Пусти, Гриппинушка, пусти…
Пьяным, охрипшим самогоном кричала дверь:
– Пусти? Проси сильней, стерва, проси! Я, по?твоему, – шлюха, а ты – мужняя жена?… Снохачеством занимаешься!… Я вижу… я все вижу!
И вдруг тычком, локтем ударила Фекла в бок Агриппину. Отшатнулась. Ворвалась в избу Фекла, заревела визгливо:
– Сам он, мамонька, сам!… Рубаху сорвал, опоганить хотел!… Опозорить, матушки!…
Бороздя ногами половики, догнала ее в горнице Агриппина. Сорвала клетчатый темный платок, высоко подымая руки, подскочила к Фекле. Встряхивая острой, сухой челюстью, заволочила пьяные слова:
– Я – паскуда?… Я, честная, я богу за вас всех молилась. Я тебе… негоднице!…
И сна, вяло ударяя рукой в воздух, поймала волосы Феклы в пальцы. Поймала, дернула, взвизгнув, вцепилась в них руками, а зубами в плечо.
Повалилась Фекла на половик и, дико вскидывая вверх ноги, завыла:
– А?а?а!…
Пришел Дмитрий. Остановился у порога, поглядел на дерущихся баб и хрипло захохотал.
XVI
Ветер желтый, с запахами от падающих листьев несся вверх по пади. Ночью густой туго падал с белого, как олений мох, неба.
На Лисью заимку привезли выкраденные в городе слесарные станки. Поставили их в баню – темную и тяжелую, точно ржавый кусок железа. Завизжала сталь. Запахло гарью.
Слесаря приехали из деревни. Были у них не обгоревшие от стали мягко?мускульные щеки, и к станкам они подошли, точно к норовистой лошади.
Приготовляли бомбы. Вокруг бани молчаливо ждали мужики. Двор был тесно набит ими. Как тугой пояс на теле, гудели, потрескивали заплоты. Пахло пылью, потом далеких дорог.
Вышел Никитин. Желтое солнце лежало на его острых скулах, темных, подгоревших глазах. К первому станку. Схватил бомбу, развертел капсюль, сосчитал:
– Раз, два, три!
И бросил за баню в крапиву. Ухнула, завизжала, зашипела крапива. Свистнул, лопаясь, пень.
Ко второму станку. Так же резко и немного присвистывая:
– Раз, два, три!
И опять за баню. Еще гуще загудела земля.
К третьему станку. Бледный, с мокрым подбородком, стоял слесарь. Когда брал Никитин бомбу, слесарь зажмурился и вдруг от лба к подбородку покрылся потом. Порозовело лицо.
Разорвалась бомба.
К четвертому. Слесарь тонкий, с девичьим розовым лицом, весело улыбаясь, подал бомбу. Царапнул железный капсюль.
Кругло метнулась рука, и круглые взметнулись слова:
– Раз, два, три!
Молчит крапива. Несет из?за бани порохом, землей.
Никитин схватил другую бомбу, кинул. Подождали. Уже не порох пахнет – земля густая, по?осеннему распухшая.
Никитин кинул третью бомбу. Ничего.
Шумно, как стадо коров от волка, колыхнулись и дохнули мужики.
– Ы?ы?х… ты?ты!…
Никитин, вытянув руку, взял винтовку. Резко, немного присвистывая в зубах, сказал:
– Становись.
Слесарь с девичьими, пухлыми губами мелко закрестился. Подошел к банной стене.
Никитин приподнял фуражку с бровей, приложился и выстрелил.
XVII
Эх, земли вы мои, земли! Ветер алтайский пахучий! Медоносные пыли на душе и язык, как журавль на перелете, тоскует!…
Курочка каменная, серая, в полдень спускается по тропе к ручью – пить. А дальше – по камню обратно вверх. И ловок и радостен шажок. И мутен радостью вертлявый оранжевый глаз.
А небо густое и теплое, как беличий мех!
XVIII
Избенка у Настасьи Максимовны пьяна, на боку. А вокруг трубы черемуха обвилась, труба темная, точно большой сук.
Сидит Настасья Максимовна на краешке табуретки. Семен в переднем углу. Самовар тоже на боку, пьяный, подмигивает, косоглазит.
Пухлые руки. Голос у ней протяжный. Подумал Семен:
“Поди, в городе так баяла”.
– Вы, Семен Калистратыч, скажите – детей?то он жалел?
– Которых? – досадливо спросил Семен. – У него детей много было. Законных любил. Ничего! Тебе?то куды? У вашего сословия детей, бают, не бывает.
– Отчего же? Такой же, поди, человек…
Треснул рукавом чашку, отставил и сказал нетерпеливо:
– Ты вот что, я с тобой безо всяких. Хошь в наш дом – приму, обвенчат не Сидор, так другой. Попов много. Пушшай, ради бога, он, батя?то, народ принимат. Идут ведь… За эту неделю, скажи ты мне, сколько убытку потерпели?
– Я скажу, – мягко проговорила Настасья Максимовна. – Не послушат, поди. Боюсь я его… и говорить как следует не говорила. Как медведь овцу задерет. Где тут спрашивать?…
Семен кинул ногу из?за стола, пошевелил скатерть. Оглядел выбеленные стены, пол, исскобленный мытьем.
– У нас скатертей многа. Ишшо дед скупал. Я тебе на свадьбу?то две дам. Из посуды тоже. Не поломай только, у вас, у городских, руки?то – что вилы. С добром отучились обращаться. Ишь, и чашки?то жестяные. Из жестяных чашек кто чай пить будет?
Постучал кулаком в стены, отворил и захлопнул дверь. Потряс ногой половицы, ощупал матицу и сказал досадливо:
– Думал, под курятник избенка годна, хотел перевезти. Все равно, куды те ее, раз со стариком жить будешь…
Семей протянул согнутую, как птичий коготь, руку.
– До свидань, Настасья! Заходи в гости.
Остро взглянул на нее, вздохнул и на пороге сказал:
– Ты ему пожалобней. Пушшай не дурит, не маленький. Коли так, то начинать не к чему… Эх ты, господи, времена тоже!…
Дмитрий на крыльце, глубоко втягивая дым, курил трубку. С одной ноги он скинул сапог и, мотая ногой, раскручивал портянку. Увидав Семена, путано захохотал:
– Их, лешак дери, потеха! Чисто свиньи, хрюкают, визжат, а ничто не поймешь! Фекла?то, как плешь, голая на полу… Хо?хо?хо!… Во?ет!… Гриппина?то!… – Он засморкался, выронил трубку и, мотая плечами, с трудом проговорил: – На ней, лупит! Пьяная!… Твоя?то… О?ох!…
Семен прошел мимо. Дмитрий поднялся, волоча портянку, за ним. Фекла у печи вынимала хлебы. Увидав мужа, она, оставив лопату, завыла:
– Сам он, мамонька, сам!… Снохач треклятый! Сам, Сенюшка, да?авно привязывался!…
Семен сбросил шапку на голбчик к Устинье. Дмитрий запер дверь на крючок.
Из горницы вышла Дарья. Влажные, встрепенувшиеся глаза и сухие губы. Прижав руку к сердцу, она покачала головой, вздохнула.
Фекла, закрыв руками голову, выла:
– Сенюшка!… Солнышко… камень ты мой самоцветный!… Ле?езет старик?то!…
Семен спокойно, как бьют лошадь, ударил Феклу в шею. Фекла качнулась. Он быстро левой рукой ударил снизу в подбородок. Изо рта у ней на выпачканную в муке кофту прыснула густая кровь.
– Д?дай ей! – высохшим голосом торопил Дмитрий.
Семен отскочил и ногой ударил Феклу в живот. Фекла тяжело повалилась на стол, задела хлебы. С караваем упала на пол. Каравай облило кровью.
Семен схватил хлеб, кинул его на лавку. Дарья обтерла с каравая кровь. Фекла, вязко трепыхаясь, остро визжала.
– Уби?ил, мамонька, уби?ил!…
Семен с наскоку ударил ее сапогом в глаз. Фекла схватилась за сапог, хрипела протяжно.
– Так им, сукам! – осипло сказал Дмитрий и вдруг, обернувшись к Дарье, ударил ее в скулу.
Дарья схватилась за косяк и оползла на пол…
Пахло в избе кровью, хлебами и овчинами…
И не слышно было тихого плача слепой Устиньи.
Калистрата Ефимыча в келье не было. Семен стоял, дожидая его за воротами. Дмитрий плел на руку браслет из растущей у ворот травы и отяжелело рассказывал:
– Я, парень, за солдатчину?то больше сотни баб заразил. Пушшай ходют – докторам прибыльнее. И думал?надумывал подхватить княжню и нацепить, болтайся…
– Княжня не пойдет.
Дмитрий сплюнул.
– Очень просто! У нас фильтфебель в роте полюбовницей графиню имел, а у ней, брат, шестеро ребят. Семья. Письма присылала – печать?то в ладонь, рыжая!…
Семен запахнул азям, прихрамывая, исправил соскочивший с крюка ставень. Ошаривая стену, он разозленно крикнул брату:
– Старик?то наш заместо бы Настасьи?то княжню каку подцепил. Лучша! Им вот, бают, поместья Колчак обратно отдаст?
– А ты к Настасье ходил?
– Ходил. Я ей говорю: коли што – так я те и в дом не приму.
– А она?
– Она, знамо, напугалась. Провалиться, грит, на этом месте, а будет старик народ примать…
Желтая, перевисая к избам травами, строгая, важная шла улица. На середине ее бродил, помыкивая, вислобокий теленок. В церкви благовестили.