Посидел воробей на крыше, затылок лапкой почесал. И в леток!
Я стою, жду.
Началась в скворечнике возня, послышалось жужжание и фырчание. А из скворечника — из всех щелей! — завихрилась пыль.
Воробей выскочил, отдышался и опять нырнул. И опять я услышал фырчание, и опять полетела пыль. Скворечник дымил!
Что там у него — вентилятор или пылесос?
Ни то и ни то. Сам затрепыхался на дне, крылышками забил, погнал ветер, завихрил пыль — сам себе пылесос, сам себе вентилятор!
Чист скворечник как стёклышко.
Самая пора свежую подстилку носить. Да поторапливаться, пока скворцы не прилетели.
Тук-тук!
Тук-тук!
— Войдите!
Тук-тук! Тук-тук!
Ого! Стучат не в дверь, а в окно!
Выглядываю: дятел!
Прицепился на открытую раму и серьёзно так стучит.
— Здорово! — говорю. — Влетай!
А он как испугается! И в лес. Бревенчатая изба для него, наверное, как огромное толстое дерево. Окно — как дупло. И в дупле кто-то страшный сидит.
Белку в дупле дятел встречал, летучую мышь встречал, даже филина видел. А такое страшилище — никогда!
Наутро дятел опять прилетел — «дерево» дуплистое выстукать. Для начала все брёвна в избе пересчитал. Потом в каждое дупло-окно заглянул. Чудно: всё видно, а влезть нельзя!
Ступеньки пересчитал: шесть. В трубу тюкнул: крепкая. Что бы ещё проверить?
Начал в заборе доски считать. С доски на доску, с доски на доску. Считал-считал — сбился. Начал сначала.
Считал-считал — невмоготу!
Не может больше считать — вот как наелся! На каждом брёвнышке по муравьев на каждой ступеньке по жуку, на каждой доске — по личинке. Нос набил, язык натёр. И живот из-под перышек вздулся. Синий такой и голый. Ну да, голый: дятел-то совсем молодой!
Крылья и хвост у него как у большого, а живот голый. Перья ещё короткие. И хоть шапка красная и нарядная, да ум в голове не тот. Это ж надо — дом с деревом спутал! Ну да ничего. Дней у него впереди — считать не пересчитать! Во всём ещё разберётся.
Тук-тук! Будем знакомы!
Соловьиный язычок
О соловье все слыхали, да не все слышали соловья! Многие знают, где он живёт, а каков соловей на вид, — знают немногие.
Соловей — тоненькая серая птичка с большими чёрными глазами. И с удивительным голосом.
Очень нам хотелось увидеть и послушать соловья. Старый птичник поучал:
— Запевает соловей, когда дождинку с первого берёзового листика склюнет — горлышко оживит. Самые лучшие певуны те, что по ночам поют. Это старики. Они молодых на хорошую песню ставят. Самый разгон у соловьев — когда в лесу прозвенит первый ландыш.
И вот ландыш прозвенел. Настал соловьиный час.
Дед привёл нас в речную черёмуховую урёму[1] и приказал молчать. Лес утихал и настораживался, будто к чему-то готовился. Туман пополз от реки, и чёрные кусты бесшумно и таинственно зашевелились.
И вдруг звонкий, хлёсткий и чистый свист:
— Чу-ить! Чу-ить! Чу-ить!
И сразу упруго и сильно:
— Тио! Тио! Тио!
Началось!
Озноб пробежал по спине — такие чистые и ясные были свисты.
Вот опять свист и опять тишина: прислушивается, наверное, не откликнется ли эхо в звонком бору. Ну и силища в этом крохотном горлышке!
Комары ныли и липли на шею, но мы не смели пошевелиться.
А соловей свистел.
Он то пускался раскатом, то сыпал дробью, то кричал далёкой желной. И вдруг делал гусачка: «Га-га-га!»
Он кончал и начинал сызнова, переставляя свисты, то удлиняя, то укорачивая их.
— Двенадцать колен! — прошептал дед. — Одно к одному! И всё своим голосом — ни звука чужого! Без единой помарки, без бабьей томности — металл!
Дед в восхищении стукнул сухоньким кулачком по своей сухонькой коленке.
Мы подкрались к черёмуховому кусту.
Соловей пел, забыв обо всём. Он сидел сердито насупившись, полураспустив крылышки. Глаза его затянула голубая плёнка. Тонкий клюв широко раскрывался, и из горлышка рвался свист. Головка дёргалась и тряслась, и всё лёгкое птичье тельце била крупная дрожь.
Зеленело небо. Стало видно, как бьётся в раскрытом клювике острый язычок, не язычок — колокольчик. Это язычок так ловко распоряжался песней, что заставлял молодых соловьев молчать и слушать.
К дому птичника вернулись мы уже при жёлтой зорьке. Из сада тянуло тёплой сиренью.
— Отцветёт сирень, отпоёт соловей! — вздохнул дед. Пусть! Песенка его теперь всегда будет с нами.
Трясогузкины письма
У калитки в сад прибит почтовый ящик. Ящик самодельный, деревянный, с узкой щелью для писем. Почтовый ящик так долго висел на заборе, что доски его стали серыми и в них завёлся древоточец.
Осенью залетел в сад дятел. Прицепился к ящику, стукнул носом и сразу угадал: внутри червоточина! И у самой щели, в которую опускают письма, выдолбил круглую дырку.
А весной прилетела в сад трясогузка — тоненькая серенькая птичка с длинным хвостиком. Она вспорхнула на почтовый ящик, заглянула одним глазком в дыру, пробитую дятлом, и облюбовала ящик под гнездо.
Трясогузку эту мы прозвали Почтальоном. Не потому, что она поселилась в почтовом ящике, а потому, что она, как настоящий почтальон, стала приносить и опускать в ящик разные бумажки.
Когда же приходил настоящий почтальон и опускал в ящик письмо, перепуганная трясогузка вылетала из ящика и долго бегала по крыше, тревожно попискивая и качая длинным хвостиком. И мы уже знали: тревожится птичка — значит, есть нам письмо.
Скоро вывела наша почтальонша птенцов. Тревог и забот у неё на целый день: и кормить птенцов надо, и от врагов защищать. Стоило теперь почтальону только показаться на улице, как трясогузка уже летела ему навстречу, порхала у самой головы и тревожно пищала. Птичка хорошо узнавала его среди других людей.
Услыхав отчаянный писк трясогузки, мы выбегали навстречу почтальону и брали у него газеты и письма; мы не хотели, чтобы он тревожил птичку.
Птенцы быстро росли. Самые ловкие стали уже выглядывать из щели ящика, крутя носами и жмурясь от солнца. И однажды вся весёлая семейка улетела на широкие, залитые солнцем речные отмели.
А когда пришла осень, в сад опять прилетел бродяга дятел. Он прицепился к почтовому ящику и носом своим, как долотом, так раздолбил дыру, что в неё можно было просовывать руку.
Я просунул руку в ящик и вынул из ящика все трясогузкины «письма». Были там сухие травинки, обрывки газет, клочки ваты, волосы, фантики от конфет, стружки.
За зиму ящик совсем одряхлел, для писем он уже не годился. Но мы его не выбрасываем: ждём возвращения серенького почтальона. Ждём, когда он опустит в наш ящик своё первое весеннее письмо.
Сорочий поезд
Полустанок назывался Рыбный. И не зря. На нём всегда, даже зимой, продавали рыбу: жареную, варёную, солёную, вяленую. Только, бывало, остановится поезд, а уж изо всех вагонов выскакивают пассажиры. Ещё не тронется поезд, а уж из окон летят на снег кулёчки с рыбьими головами, хвостами и потрохами.
И вот повадились на это угощенье сороки. Со всей округи слетались. Ровно за минуту до прихода поезда рассаживались на деревьях вдоль пути и нетерпеливо стрекотали. Так они встречали поезд каждый день.
Услышав сорочье чекотанье, пассажиры брали свои чемоданы и выходили на платформу. Начальник полустанка, не глядя на часы, надевал красную фуражку. Выходил из будки и стрелочник, засунув флажок за голенище.
Поезд приходил — и на снег летели кулёчки с рыбьими головами и потрохами. Начинался сорочий пир! Подобрав всё до косточки, сороки улетали в лес по своим сорочьим делам.
Сороки к поезду никогда не опаздывали. Но вот однажды опоздал поезд. Волновался начальник в красной фуражке. Волновались ожидающие на полустанке пассажиры. Все были очень недовольны.
Но больше всех волновались, больше всех были недовольны сороки. Они вертелись на сучках, перелетали с дерева на дерево, по очереди взлетали на вершину самой высокой сосны и, вытянув шейки, смотрели в ту сторону, откуда должен был показаться поезд. Какой гвалт, какой переполох подняли сороки, когда, наконец, увидели далёкий дымок!
Ох и досталось же машинисту от начальника станции, от разволновавшихся пассажиров! А больше всего — от сорок: оглушили криком! До сих пор встречают сороки поезд на Рыбном полустанке. До сих пор, заслышав сорочью трескотню, пассажиры берут свои чемоданы, а начальник надевает красную фуражку. Все твёрдо знают: ровно через минуту к полустанку подойдёт поезд. Поезд теперь не опаздывает. Пассажиры вовремя уезжают, а сороки вовремя обедают. И все довольны.
Волшебная полочка
— Я —
Нет, я не волшебник, Я не шепчу таинственных заклинаний. И у меня нет волшебной палочки. Но зато у меня есть волшебная полочка.
На вид полочка совсем проста: простая фанерка с простыми деревянными бортиками. Но в полочке волшебная сила!
Так и быть, — я открою свой секрет. И к вам, стоит вам только захотеть, станут прилетать дикие птицы. Для этого надо на простую полочку насыпать простой крупы и простых хлебных крошек. Потом полочку нужно выставить за окно. И полочка сразу станет волшебной! На неё сразу же прилетят голуби и воробьи. А если вы живёте у парка или в деревне, укрепите на полочке кусочек сала — к вам прилетят синицы! Положите на полочку кисти рябины — прилетят снегири и свиристели.
Сделайте себе
Как зайцы поют, по ночам слышно. А как хоровод водят, в темноте не видать.
Но по следам всё понять можно: шла прямая заячья тропа, от пенька до пенька, через кочки, через валежины, под белыми заячьими воротцами и вдруг закружила немыслимыми петлями! Восьмёрками среди берёзок, кругами-хороводами вокруг ёлочек, каруселью между кустов.
Будто закружились у зайцев головы и пошли они петлять да путать.
Пляшут и поют: «Гу-гу-гу-гуу! Гу-гу-гу-гуу!»
Как в берестяные дудки дуют. Даже губы подскакивают!
Нипочём им сейчас лисицы и филины. Всю зиму жили в страхе, всю зиму прятались и молчали. Довольно!
Март на дворе. Солнце одолевает мороз.
Самая пора заячьих песен.
Время заячьих хороводов.
Плясуны
Комары-толкуны — плясуны известные. Пляшут они где придётся. Было бы только тепло. Тепло их бодрит, веселит, прямо на воздух поднимает.
Где тихо, солнечно, где нагрето — там и площадка для танцев. В тёплых струях легче плясать.
Пока на земле ещё снег лежит, пляшут они меж тёплых сосновых ветвей. Потом толкутся над первой проталиной. Над оттаявшим муравейником, над прогретой поленницей дров, над копной соломы. Над отогревшимся склоном, над подсохшей тропинкой, над вскопанной грядкой. Вверх-вниз, вверх-вниз — живой столбик золотистых пылинок. Каждую победу весны они отмечают танцем.
Весна идёт — и ширятся танцы. Любят комарики поплясать!
Бывает, над головой зароятся. Гонишь-гонишь, а им нипочём. Пляши, раз тепло и солнце. А что там внизу — чья-то голова или поленница дров — какое им дело? До этого им дела нет.
Сногсшибательный душ
Простаки эти голуби!
Воробьи похитрее.
Голуби честно ищут корм, а воробьи-хитрюги за ними подглядывают. Как увидят, что голуби на подоконник слетелись, толкаться начали, — так и мчат сразу, но не на подоконник, а на панель под окно.
Наверху толкотня, драка: зёрна и крошки сыплются вниз. Воробьи внизу не зевают: клюют себе с выбором. Вот пройдохи!
Но раз попали и воробьи впросак!
Видят как-то: собрались голуби, затеяли возню. Приседают, хвосты веером, хлопают крыльями. Встряхиваются, толкаются, воркуют. Но собрались они на этот раз не на подоконнике, как всегда, а внизу, на земле. Ничего не понять!
— Нас провести хотят! — смекнули самые стреляные воробьи. И со всех сторон скорее в голубиную толчею: шмыг, порх, скок!
Но тут самому первому воробью по затылку — стук!
Да так, что он носом в снег.
Второму по спине — плюх!
Трах третьему по носу. Так брызги и полетели!
— Наших бьют! — загалдели воробьи.
А кто бьёт?
Неизвестно. Голуби не бьют.
А первому снова — стук в голову!
Тут уж до воробья дошло — капли бьют!
Тяжеленные капли с сосулек под крышей.
Висят высоко голубые сосульки. И с них, как из краников, капли сыплются — целый душ!
Голубям что — они большие. Толкутся себе, вертятся, купаются — рады живой воде.
А воробьишкам душ не под силу: того и гляди с ног сшибёт и покалечит.
Взлетели воробьи на ветки. Стали клювами перышки перебирать да пересчитывать: все ли целы?
Который по носу получил, — нахохлился.
Но ненадолго. Чего хохлиться, — весна идёт!
Спать пора
Вечер, я уж палатку собрался ставить, как на сухую вершину, прямо над головой, взлетел сумеречный чёрный дрозд и стал высвистывать свои песни. И так тихо вокруг, что слышно, как между свистами дрозд прищёлкивает не то язычком, не то клювом.
Неуклюжий тяжёлый сарыч с шумом ввалился в густую вершину, вцепился в сук, потоптался на нём, переминаясь с лапы на лапу, сложил крылья, да и затих.
Форель в ручье, чуть шевеля плавничками, зашла за камень и опустилась брюшком на дно.
Все устраивались на ночлег.
Какие-то жучки мохнатые вповалку завалились спать в цветочных венчиках среди лепестков.
Лёг и я, просто так, без затей, прямо под деревом. Ну её, палатку, буду спать, как все.
Берёста
Заспорили два брата-охотника: кто ловчее? Надел один из них лыжи, забрал ружьё и топор и побежал в лес. Час проходит, другой проходит, бежит охотник назад и говорит:
— Нашёл я, братушка, в лесу спящего лося. И так сумел тихо к нему подойти, что лось и ухом не повёл. Положил я лосю на спину кусок берёсты со своим знаком. Ловчее этого никому не сделать! А если не веришь, — проверь: лось и сейчас там спит.
Ничего брат ему не ответил. Молча лыжи надел и побежал по его следам.
Час проходит, другой проходит — бежит второй брат назад. Ни слова не говоря, протягивает брату берёсту, ту самую, которую тот лосю на спину положил!
— А лось, — говорит, — и сейчас там спит!
Ничего не скажешь, ловкие братья-охотники.
Но и фотоохотник не лыком шит.