Надел фотоохотник лыжи, забрал аппарат — побежал в лес. Час бежит, другой бежит — видит: лось на снегу спит. И тоже так сумел подкрасться, что лось и ухом не повёл. Хоть берёсту на спину клади! Не ударил лицом в грязь.
Но охотники фотоохотнику не верят: берёсту-то не положил! Как теперь проверить?
— А у меня снимок есть! — говорит фотоохотник.
И верно: на снимке лес, в лесу лось. Лежит на снегу и дремлет.
Снимок не берёста: хочешь не хочешь — поверишь.
Вот он — снимок; смотрите хоть все.
А берёсту кто видел?
Может, и не было никакой берёсты.
Айболитовцы
Айболитовцы — это лесная «скорая помощь». Нет у них ни телефонов, ни машин, но зато есть быстрые ноги, зоркие глаза и умелые добрые руки. Айболитовцы не ждут, когда больные придут на приём. Они — врачи на дому. А дом — весь лес.
Врачи-разведчики с утра на ногах. В лесу немало больных. Одним надо оказать помощь на месте, других нужно забрать домой.
У каждого больного — своя история болезни.
Птенец дрозда
Вынут изо рта у собаки. Придавить не успела, но всего обмусолила. Помощь оказана на месте происшествия: обмыли тёплой водой, высушили на солнце, накормили червяками и отпустили. Собаку Бобика взяли на поводок.
Собака Бобик
Тот самый Бобик, который по глупости чуть не проглотил дроздёнка. Он привык совать свой нос куда не положено. Сунул нос под валежину и наткнулся на гадюку. Нос стал как чемодан. Мы выдавили из ранки кровь, промыли марганцовкой. Уложили Бобика в тень. Два дня он не вставал, скулил и тёр укус лапой. На третий день опухоль спала и Бобик завилял хвостом.
Скворец
Найден под проводами со сломанным крылом. Взят на излечение домой. Рана присыпана стрептоцидом, на крыло наложен лубок. Прописана диета: рубленое яйцо три раза в день по чайной ложке.
Голубь сизый
Найден на улице: не мог ни ходить, ни летать. Кто-то обмотал ему лапки нитками, а к хвосту привязал верёвку. Нитки впились в кожу — и лапки опухли. Назначены тёплые ванны и растирания вазелином.
Много разных больных: белки, ежи, лосята, утята, куличата, летучие мыши.
Сейчас все они здоровы и веселы. Веселы, здоровы и доктора — юннаты-айболитовцы.
Зазнайка
На голом сучке, чуть повыше зелёных лопухов, похожих на ослиные уши, сидит совёнок. Очень важно сидит, хотя со стороны похож на клок простой овечьей шерсти. Только с глазами. Большущими, блестящими, оранжевыми. И очень глупыми. И так он глазами своими хлопает, что всем сразу видно: балда! Но пыжится выглядеть взрослым. Наверное, ещё и думает про себя:
«Когти на лапах загнулись — по сучкам лазать смогу».
«Крылья уже оперились — захочу и полечу».
«Клюв окостенел, как щёлкну — так всех напугаю. Голыми руками меня не возьмёшь!»
И так нам захотелось этого зазнайку именно голыми руками взять! Думали, думали и додумались. Он тут целыми днями один сидит. И скучно ему, наверное, одному. И похвастаться не перед кем и не на кого поглазеть…
Я приседаю па корточки и строю совёнку рожу. Подмигиваю, показываю язык. Покачиваю головой: посмотрите, какой большущий совёнок! Моё почтение, мудрейший из мудрых!
Совёнок польщён, он рад-радёшенек развлечению. Он приседает и кланяется. Переминается с лапы на лапу, словно пританцовывает. Даже закатывает глаза.
Так мы с ним развлекаемся, а товарищ тихонько заходит сзади. Зашёл, руку вытянул и взял совёнка за шиворот! Не зазнавайся…
Совёнок щёлкает клювом, сердито выворачивается, когтями дёргает за рукав. Обидно ему, конечно. Думал: «Вот я какой, большущий уже да ушлый» — а его, как маленького, голой рукой за шиворот. И глазом моргнуть не успел, и крылышком не повёл!
— Не зазнавайся! — щёлкнули мы совёнка по носу. И отпустили.
Дежурный
Поле пшеницы на вырубке так и мозолит всем глаза, так и щекочет всем носы. Хозяин поля знает про это и отваживает любителей вершков, как умеет. Против кабанов он выставил колотушки. Вода из ручейка крутит колесико с лопастями, колесико поднимает лёгкие молоточки, и те всю ночь без перерыва стучат по звонкой железке. Против птиц поставлено чучело. Чучело размахивает на ветру лоскутами растопыренных рукавов. Кабаны и птицы обходят и облетают поле сторонкой. А вот полёвки и мыши ничего не боятся: ни колотушек, ни чучела. Они валят пшеницу, подгрызая стебель зубами, и растаскивают колосья по норам. И ничего с ними не сделать. Хозяин только сердито бормочет и грозит кулаком.
Так, наверное, и растащили бы мыши всю пшеницу по колоскам, если бы не желтоглазый сыч. Сыч встал на караул. Лишь только зарозовеет заря, — он уже торопится на дежурство. Мягко опустится чучелу на голову, потопчется, переминаясь с лапы на лапу, усядется поудобней и притихнет. И кажется со стороны, что сыч уснул. А он в два глаза смотрит и в два уха слушает. Полёвка ли чуть качнёт колосок, мышь ли едва слышно пискнет — сыч мигом взлетит. И неслышно, как лоскут мягкой тряпки, накроет воришку.
Дежурит сыч каждую ночь. Стоит на посту, не смыкая глаз. Хозяин на него не нарадуется. И сыч доволен.
Шаги доверия
Черноголовая плиска подпускает на 5 шагов, жаворонок на 15, кулик-перевозчик на 25, а кулик-травник — на 50. Кукушка подпустила шагов на 90, а сарыч только на 200. Так я узнаю меру доверчивости птицы к человеку. Плиска доверяет человеку в 10 раз больше, чем травник, и в 40 раз больше, чем сарыч. Наверное, потому, что человек обижает её в 40 раз меньше…
Карапузики и долгоносики
Ну разве не прелесть имена у насекомышей? Все эти усачи, медляки, листовёрты? Щелкуны, карапузики, долгоносики? Наездники, бражники, уховёртки? Таких даже жалко на булавку накалывать!
Петушок
Проста петушиная жизнь — песни ори да кур сторожи.
Утром в щели курятника проникает свет — синие лучики. Наступает день петушиных забот.
Петушок своё дело знает: ищет зёрна, сзывает кур, бьётся на шпорах с чужаками, следит за ястребом.
И вдруг эта привычная жизнь рухнула и поломалась.
Однажды ни один петух не откликнулся на его клич. Не проснулись от солнца в курятнике куры — куда-то исчезли все до одной. И только хмурый хозяин, разбуженный кукареканием спозаранку, сердито ругал хорька, который передушил всех кур.
Петушок ошалело слонялся по двору, подолгу расслабленно лежал в пыли, вытянув лапку и растопырив крыло. Его гребешок — гордость его и красота! — уныло свешивался набок. Не с кем стало меряться силой, некого охранять от беды, некого созывать и угощать зёрнами. Кукарекал — ничьё сердце не закипало в ответ от его боевого крика. Ловко выкапывал зёрна — они никому были не нужны. Предостерегал — но кому нужны были его предостережения? Самому себе только…
Петушку незачем стало жить. И не миновать бы ему ястребиных когтей — такой он стал квёлый и сонный — если бы не… воробей!
Однажды, позвав по привычке кур на зерно, заметил петушок воробья. Воробей посмотрел на петуха, бочком подскочил и схватил зерно. Петушок позвал опять. Тогда прилетели два воробья. Всё сразу пошло на лад.
С утра до вечера петушок собирал зёрна и сзывал воробьев. Воробьи стайкой, озорной и крикливой, прыгали за ним и нахально хватали зёрна прямо из клюва. А он на них не сердился.
Петушок снова стал взлетать на забор и громко кричать. И хоть отвечало ему одно эхо в скалах, он не переставал петушиться. Он грозился побить каждого, кто вздумает ему помешать. Гребешок его светился, как лепесток мака. Петушок предупреждал воробьев о появлении ястреба: те, как куры, кидались в кусты. Петушок ожил и повеселел. Да, не так уж проста петушиная жизнь!..
Ротозеи
Услышат, бывало, воробьята, что воробьиха в гнездо втиснулась, — сейчас же жёлтые рты разинут. Настоящие ротозеи!
И вот ротозеи подросли, прозрели, оперились. Сидят в гнезде смирненько и только изредка почирикивают: «Чирк! Чирк!. Чирк!» «Чиркунами» стали.
Потом «чиркуны» превратились в «слётков» — вылетали из гнезда. Но и слётки не все одинаковы: одни ещё только по земле скачут — это «прыгуны?» или «скачки». Другие уже подпархивают — это «порхунчики». Но все — и «прыгуны» и «порхунчики»— непременно ещё и «трясуны». Крутятся у самого родительского носа и приседают, и клювишки разевают, и крылышками трясут от нетерпения: «Мне, мне, мне!»
На дачу
Лесная соня выехала на дачу. Всю зиму проспала она в норе под кустом — в своей зимней квартире. И была очень довольна. Но вот весна на дворе: солнце, зелень, теплынь. И стало соне под землёй неуютно: и темно, и сыро, и затхло. Перебралась соня спать на дачу. На том же кусте, под которым спала, свила она себе из травы и листьев уютное гнёздышко. Лёгкий плетёный шарик с дырочкой-входом. Покачивается в нём, как в гамаке. Дышит свежим воздухом. Принимает солнечные ванны. Ест свежие фрукты. На даче живёт.
Соловья песня кормит
Поёт соловей бойко, звонко, хлёстко. И язычок его в разинутом клювике, как колокольчик.
Без передышки поёт. И когда только ест да пьёт! А ведь песней одной сыт не будешь.
Поёт соловей, свесив крылышки. Запрокидывает головку и закатывает глаза. И клювик его тогда щёлкает, как ножницы у ловкого парикмахера. Щёлкает и выщёлкивает такие чистые и звонкие свисты, что даже листики вздрагивают и тёплый парок вырывается из горячего горлышка.
И на парок слетаются липкие комары. Под тугое перо комарам носа не подточить, вот и зудят они над разинутым клювом. Сами в рот просятся, сами прямо на язык липнут!
Щёлкает соловей песни и… комаров! А ещё говорят, что соловья песни не кормят…
О чём пела сорока?
Пригрелась сорока на мартовском солнце, глаза прижмурила, разомлела — даже крылышки приспустила.
Сидела сорока и думала. Только вот о чём она думала? Поди угадай, если она птица, а ты человек!
Будь я на её птичьем месте, я бы сейчас вот о чём думал. Дремал бы я на припёке и вспоминал бы прошедшую зиму. Метели вспоминал, морозы. Вспомнил бы, как ветер меня, сороку, над лесом бросал, как под перо задувал и крылья заламывал. Как в студёные ночи мороз стрелял, как стыли ноги и как пар от дыхания сединой покрывал чёрное перо.
Как прыгал я, сорока, по заборам, со страхом и надеждой заглядывал в окна: не выбросят ли в форточку селёдочную голову или корку хлеба?
Вспоминал бы и радовался: зима позади и я, сорока, жив! Жив и вот на ёлке сижу, на солнце нежусь! Зиму отзимовал, весну встречаю. Длинные сытые дни и короткие тёплые ночи. Всё тёмное и тяжёлое позади, всё радостное и светлое — впереди. Нет времени лучше, чем весна! Время ли сейчас дремать да носом клевать? Будь я сорокой, я бы запел!
Но — тсс! Сорока-то на ёлке поёт!
Бормочет, стрекочет, вскрикивает, пищит. Ну — чудеса! Первый раз в жизни слышу песню сороки. Выходит, что птица-сорока думала про то же, про что и я, человек! Ей тоже петь захотелось. Вот здорово!
А может, и не думала: чтобы петь, не обязательно нужно думать. Весна пришла — ну как не запеть! Солнце-то всем светит, солнце всех греет.
Если есть в лесу волчьи следы, то есть там и волки.
Мягка у рыси лапка, да коготок остёр.
Захотел медведь мёду, да вспомнил про пчёл.
Не ищи шишки под дубом, а жёлуди под ёлкой.
Чем дольше ненастье — тем краше солнце.
Не страшно болото, если из него вылез.
* * *
— А сказки, Лесовичок, слушать любишь?
— Страх сказки люблю; так бы и слушал, так бы и слушал.
— А кто же тебе их рассказывает в лесу?
— Лес и рассказывает. Ещё и показывает. Заслушаешься и засмотришься!
— Так уж и засмотришься! В сказках и жар-птицы огненные, ожерелья и броши драгоценные. Лешие и кикиморы. А в лесу? Одни пни да коряги.
— Ишь ты — пни да коряги… А ну-ка, взгляни вон туда!
— Пень вижу. Пень как пень.
— Ты всматривайся, всматривайся.
— Это зачем же?
— Примета такая: если хочешь, чтобы пень зашевелился, начни в него всматриваться. Он и оживёт и зашевелится. Гляди ещё и напугает — ну прямо как в сказке!
«… И нету туда ни пути, ни дороги. А ты иди! Через ручей светлый, через речку тёмную, через гарь и болото. За болотом ельник непроглядный, посреди ельника полянка светится. Посреди той полянки он и сидит. Сидит и молчит…»
«За оврагом ольховым — горка сосновая, за горкой сосновой — моховое болото. На болоте бугор вересковый. Дерево посредине бугра непонятное: стоит, скрипит да из дупла смотрит..»