— Они здесь, командир, — прохрюкал голос человека, невидимого из-за света фары. — Мы их нашли.
Эмилиано догнал своих подельников, спрыгнул с гоночного мотоцикла и подошел к Ансельмо:
— Ничего не хочешь мне сказать?
Ансельмо молчал, рукой подталкивая Грету за свою спину.
— Молчишь? Молодец. Ты должен молчать. И твой отец тоже. Вы оба должны молчать.
Эмилиано сжал пальцы в кожаной перчатке, собираясь ударить Ансельмо кулаком по лицу. Тот увернулся от удара с удивительной ловкостью. На помощь командиру тут же пришли двое других. Они попытались схватить Ансельмо сзади, но он выскользнул из их рук как ветер. Он наклонился к Грете, чтобы вытащить ее из схватки, обхватил за талию и посадил на свой велосипед раньше, чем кто-либо из парней успел тронуть ее пальцем. Правда, Штанга схватил ее за рюкзак и резко потянул, сорвав его с худых плеч. Молния расстегнулась, все содержимое рюкзака вырвалось наружу и полетело на землю. В дожде предметов мелькнул тайный дневник Ансельмо.
Он увидел, как блокнот взлетел вверх и упал у ног Эмилиано. На мгновение перевел взгляд на Грету, ища в ее глазах объяснение. Девочка открыла рот, чтобы что-то сказать, но Штанга схватил ее за одежду и резко дернул к себе. Ансельмо бросился к дневнику. Слишком поздно. Мгновение, потерянное в глазах Греты, стало роковым. Дневник был в руках у Эмилиано.
— Отдай, — прорычал Ансельмо и набросился на Эмилиано, готовый на все, чтобы вырвать у него свои тайны.
Эмилиано понял, что заполучил нечто очень ценное. Этим блокнотом можно будет шантажировать Ансельмо, если тому придет в голову снова пойти в полицию.
— Сказано было молчать, вот и молчи, — захрюкал Штанга.
— Уходим, — приказал командир, — мы тут закончили.
Сунув дневник за пазуху, он рванул с места. Ансельмо сел на велосипед, чтобы пуститься вдогонку, но скутер с двумя другими седоками перерезал ему дорогу. Штанга приподнялся на заднем сиденье, повертел в воздухе железным брусом, ударил по колесам велосипеда и вышиб Ансельмо из седла.
— Штанга, это было круто! — похвалил Мао.
Грохот моторов слился с шумом автомобилей, рванувших вперед на зеленый свет. Грета склонилась над Ансельмо, чтобы помочь ему встать:
— Ансельмо, я…
— Ты не знаешь, что ты наделала, — сказал он сухо, отмахиваясь от ее руки.
— Подожди.
— Этого нельзя было допускать. Если этот дневник окажется в чужих руках…
У Ансельмо не хватило духу закончить фразу. Он осмотрел колеса, покореженные ударом. На таком велосипеде за ними не угнаться.
— Возьми мой, — предложила Грета самое дорогое, что у нее было.
Ансельмо покачал головой. Его губы сложились в кривую складку. Это была не грусть. Точнее, не только грусть. Это было разочарование. Она его разочаровала. Он не спрашивал, откуда у нее дневник, он не обвинял ее в краже. Он повернулся к ней спиной и тихо сказал:
— Иди домой, Грета.
Утром по пути в мастерскую Шагалыч, как обычно, зашел в бар на улице Джентилини. В тот день на нем была желтая майка, на которой он нарисовал два кактуса верхом на тандеме. Он заказал капучино и стал пить его, прислушиваясь к обычной болтовне посетителей. Футбол, страховка на машину, футбол, карманные деньги для детей, футбол, снова эти хулиганы с их ночными набегами.
— Жалко, они такие хорошие люди, — говорила пожилая дама, допивая свой кофе.
— Да, очень хорошие, — вторила ей другая.
Шагалыч подумал, что пучки седых жестких волос на их головах в точности повторяют два кактуса на его майке, и улыбнулся.
— С тех пор как они появились на нашей улице, — сказал первый кактус, — здесь всегда звучит хорошая музыка. Фортепьяно, оркестры. Мне она так нравится. Она меня прямо успокаивает.
— Это классическая музыка, — уточнил второй кактус.
— Очень красивая. Сразу видно, у людей есть вкус.
— Да, к сожалению, трагедии всегда случаются с лучшими людьми.
— Всегда с лучшими.
Шагалыч только теперь понял, что кактусы говорят о мастерской.
— Вы о чем? О веломастерской?!
— А вы что, ничего не слышали?!
Нет, он не слышал. Он тут же вскочил на свой велосипед и помчался прочь, оставив кактусы судачить дальше.
— Ханс! Что тут произошло?! — Шагалыч с трудом переводил дыхание.
Потом огляделся и увидел, что в мастерской все по-прежнему, и даже лучше. Стены, казалось, только что выкрасили белой краской, ужасный диван бесследно исчез.
— Ничего страшного, — успокоил его Гвидо.
Ансельмо был явно другого мнения. Он поздоровался с художником, не меняя хмурого выражения лица, и вернулся к работе.
— Тут кто-то похозяйничал прошлой ночью. Но мы уже все привели в порядок, — продолжил Гвидо.
— Мне очень жаль. Если бы я знал, я бы вам помог.
Гвидо махнул рукой, словно говоря «не стоит беспокоиться»:
— Нам Грета помогла.
От звука этого имени по спине Ансельмо пробежал электрический разряд. Гаечный ключ выскользнул у него из рук и упал на пол. Металлический звук эхом разнесся по тихой мастерской. Шагалыч подошел ближе и поднял ключ с пола.
— Все хорошо, Ханс? — спросил он вполголоса.
Ансельмо взял ключ, грустно улыбнулся и опустил голову. Другого ответа не требовалось.
— Да ладно тебе. Пойдем прогуляемся.
— Привет, Грета. Как дела?
Ясные глаза Лючии светились. Приветлива и вежлива, как всегда. Грете захотелось стереть эти глаза с лица земли.
— Отстань.
— Я знаю, что ты на меня злишься. Ты права.
Грета молча привязывала Мерлина к школьной ограде.
— Я поступила ужасно, — продолжала Лючия, — теперь Ансельмо тоже будет меня ненавидеть.
Грета резко защелкнула замок и повернулась к Лючии:
— Не беспокойся, он думает, что дневник украла я.
— Но… почему? — не поняла Лючия.
У Греты не было ни малейшего желания объяснять ей, что произошло вчера вечером. При одной мысли о дневнике к глазам подступали слезы. Она сдержала их, загоняя внутрь до тех пор, пока слезы не превратились в гнев.
— Ты просто глупая маленькая девочка.
Лючия замолчала. Ее глаза влажно блеснули — она и не думала сдерживать слезы.
— Подожди. Дай я все объясню, — просила маленькая девочка, пока Грета поднималась по лестнице в коридоре, перепрыгивая через две ступеньки. — Грета, выслушай меня!
Все напрасно, подруга уже поднялась на второй этаж и повернула в коридор, но тут путь ей преградили школьники, толпившиеся перед входами в классы. Лючия не упустила свой шанс.
— Я поговорю с Ансельмо. Я все ему объясню. Правда. Я знаю, я одна во всем виновата. Несправедливо тебя в это впутывать.
Лючия взяла подругу за руку, словно прося прощения. Грета отдернула ладонь, почувствовав, как кровь отливает от вен и приливает к голове. Ей казалось, кости черепа хрустят и вот-вот треснут от напряжения, а все эти люди вокруг падают на нее, как кирпичи рушащейся стены.
— Исчезни! — закричала Грета, толкая Лючию на эту стену.
— Что здесь происходит? — высунулась в коридор голова Моретти.
Грета огляделась. Все вокруг смотрели не нее испуганными глазами. Из толпы школьников вынырнул охранник:
— Успокойся. Все хорошо, да?
Нет, все плохо. Все очень и очень плохо. Грета резко ударила охранника в плечо, протиснулась вперед, распихивая всех локтями, и бегом бросилась по коридору к выходу.
— Бианки, ту куда?! — истерично завопила Моретти. — Вернись, или я вызову твоих…
Голос затих за входной дверью. Грета отвязала Мерлина, взлетела на седло и понеслась прочь, твердо решив никогда не возвращаться в это гадкое место.
Выслушай меня
Шагалыч и Ансельмо молча шли по тротуару улицы Джентилини. Никаких велосипедов. Как будто мир попросил, чтобы они оба посмотрели на него внимательнее, без спешки, не торопясь прибыть из одной точки в другую. Чтобы подышали в такт своим шагам, размеренно переставляя ноги.
— Это из-за Греты, да? — угадал Шагалыч.
— Что «это»?
— Хмурый вид.
Ансельмо грустно улыбнулся.
— Что-то случилось?
Случилось все. Нападение, украденный дневник, эта девочка, которая вошла в его сердце, чтобы обмануть его доверие. Как объяснить все это Шагалычу? О многих вещах он не мог говорить, для других не умел подобрать нужных слов. Ему оставалось только молчать, как всегда. Ему оставалось молчание и оглушающее одиночество. В такие минуты он обычно говорил с отцом. Тот все знал и все мог понять. Но на этот раз с отцом не поговоришь: Гвидо не должен догадаться, что дневник украли.
— Понял: ты не хочешь об этом говорить.
— Нет, просто я…
— …не знаешь, что сказать… Понимаю… Со мной тоже бывает. Знаешь, что нужно делать в таких случаях?
— Нет.
— Ничего. Не нужно ничего делать.
Ансельмо недоуменно посмотрел на художника, но тот не собирался объяснять. Шел себе дальше, шаг за шагом, не сбиваясь с ритма. Они свернули в переулок и вышли на площадь. В центре — машины, припаркованные в два-три ряда, перед решеткой парковки — сваленная в кучу мебель в ожидании мусороуборочного грузовика.
— Дай-ка я взгляну одним глазком. Вдруг тут есть какая доска для моих картин.
— Ты рисуешь картины?
— Я все рисую. Дай мне стиральную машину — и я сделаю из нее Джоконду.
Все-таки Шагалыч — удивительный человек. Он может выдавить из тебя улыбку даже в самые черные минуты.
— О, смотри! Эта мне подойдет. — Он извлек из груды мусора дверцу шифоньера, большую и гладкую. — Я напишу тебе на ней красивый пейзаж в стиле восемнадцатого века. С холмами и овечками. Нет, я поставлю ее вертикально и нарисую алтарную картину со святыми и Мадонной. Чем я хуже Джотто!
Шагалыч поднял доску вверх, чтобы подробнее рассказать о своих планах, и под кучей барахла Ансельмо вдруг увидел диван, обитый бархатом вишневого цвета.
— Это нам тоже пригодится, — обрадовался Шагалыч, проследив за взглядом друга. — Мы поставим его вместо Клоповника. Смотри, какой классный! Он из твоей мастерской автосалон сделает.
Неплохая идея. Они погрузили на диван две дверцы шкафа и поспешили с ним обратно, пока грузовик-мусороуборщик не лишил их нежданно найденного клада.
— О! То, что было нужно! Видишь, как иногда оборачивается случай, — прокомментировал Шагалыч.
Случай.
Обычно Ансельмо мог видеть его траекторию в воздухе и должен был следовать ей, даже когда предпочитал не двигаться с места. Сегодня все было по-другому. Он никуда не бежал, он ничего не искал, он вообще ничего не делал. Он слушал болтовню друга, плетясь по скучной римской улице. И набрел на клад, зарытый среди вещей, которые людям больше не нужны. Был ли во всем этом какой-то смысл? Он не мог понять. Может, просто пришло время бросить задавать ненужные вопросы. И пересесть на новый диван.
— Давай. Ответь же.
Эмма и Лючия всю перемену пытались дозвониться до Греты, но она не брала трубку.
— А вдруг с ней что-то случилось? — волновалась Лючия. — Я никогда себе этого не прощу.
— Ничего с ней не случилось. Она просто разозлилась.
Эмма в сотый раз набирала номер, когда зазвенел звонок с перемены.
— Нам надо идти.
Эмма услышала, как гудки прервались срывающимся от всхлипываний голосом Греты:
— Может, хватит уже мне названивать?!
Она могла по-прежнему не снимать трубку, она могла сбросить вызов, но она ответила. Значит, ей надо было поговорить, даже если она сама себе в этом не признавалась.
— Нет, не хватит. И на этот раз ты меня выслушаешь.
— Я никого не хочу слушать! — всхлипнула Грета.
Это была ложь, и Эмма это знала. Поэтому как ни в чем не бывало продолжила говорить то, что должна была сказать:
— Через два дня Ансельмо будет у Колизея, вечером, в десять часов семнадцать минут. Мы с Лючией пойдем и скажем ему, что это мы украли его дневник и что ты тут ни при чем.
Грета молчала.
— Когда он узнает правду, у него не будет причин злиться на тебя.
Всхлипывания сменились более спокойным дыханием. Грета не знала, что сказать. От Эммы она такого никак не ждала. Значит, это не конец. Значит, можно еще что-то сделать. Она снова вспомнила его разочарованный взгляд и поняла, что во второй раз этого не переживет. Лучше оставить все как есть.
— Бесполезно. Он решит, что мы сговорились и врем ему.
— А мы ему докажем, что говорим правду.
— Как?
— Пока не знаю, нам надо разработать план. Нам надо вместе разработать план.
Ну вот, опять она со своими планами. Пока от ее планов не было никакой пользы, одни проблемы. Грета не хотела разрабатывать никаких планов, она хотела только бросить все и навсегда забыть об этой истории. Но что-то толкало ее дальше самых мрачных мыслей. Туда, где не будет больше тайн, где будет только он и его запах дороги и ветра.
— А теперь возвращайся в школу, — приказала Эмма. — Плакать в одиночку запрещается.
— Плакать надо с подружками! — послышался вдалеке голос Лючии.
На заплаканном лице Греты появилась тень улыбки:
— Уже еду.
На следующее утро Ансельмо читал газету, сидя на новом диване. Шагалыч окрестил его Вишенкой, потому что он был мягкий и красный и потому что рядом с ним пахло летом. Художник… Ансельмо перевернул страницу и пробежал глазами разворот хроники.
— Сегодня «КМ», — напомнил ему отец, стирая масло с рук. — Ты пойдешь?
— Да, у меня там доставка.
— Странное место для доставки, — задумчиво произнес Гвидо.
Ансельмо кивнул, переходя к прогнозу погоды. Небо ясное, ветер слабый, температура весенняя.
— В котором часу?
— В десять семнадцать.
— Странно. Может, адресат — кто-то из велосипедистов? Ты уже видел цвет?
— Нет, пока не видел.
Гвидо отложил тряпку и внимательно посмотрел на сына. Нервный и задумчивый. Гвидо хотел с ним поговорить, но ему показалось, что Ансельмо не понравится, если кто-то нарушит сейчас его молчание. Мастер перевел взгляд на «Грациеллу» Лючии. Она стояла среди других непочиненных велосипедов. Одно колесо уже было в порядке, второе — все такое же кривое. Зато рама, очищенная от ржавчины, блестела как новенькая.
— Куда подевались эти девочки? Жаль… У них так хорошо все получалось.
Ансельмо молчал. Ему вдруг захотелось рассказать отцу обо всем, что случилось, попросить помощи, посоветоваться, как вернуть дневник, но тогда ему пришлось бы рассказать о Грете, и он передумал. Надо было выкручиваться самому. Надо было попытаться найти этих мотоциклистов, но он не знал, откуда начать. Он всегда старался держаться подальше от таких людей. Он все дни проводил в мастерской за работой в ожидании сигнала от ветра или летал по улицам Рима со своей почтальонской сумкой. Он совсем не знал своего района. Грета могла бы ему помочь. Но она предала его. Ей нельзя доверять. Ей больше нельзя доверять.
— Я не думаю, что они вернутся, — резко ответил он отцу.
Потом отложил газету, взял ключи на кожаном шнурке и пошел в комнату в глубине мастерской. В этом месте ему всегда было спокойно. Как будто все эти послания были доказательством какого-то высокого плана. Нам редко удается понять его, но именно он направляет все наши шаги к счастливым горизонтам. Каждую секунду. Нужно только чуть больше веры, чуть больше надежды, чтобы приблизиться к ним.
Ансельмо сел на пол перед полками с потерянными письмами и стал смотреть на их следы. Кроме него, никто не видел этих следов. Они дрожали в воздухе как огоньки света, вспыхивая самыми разными цветами. Для каждого предмета — свой цвет. Со временем Ансельмо научился понимать смысл всех этих оттенков. Красный означал слова, которые обжигают горло, перехватывают его и никак не могут прорваться наружу. Синий просил прощения за все, что случилось, желтый утирал слезы, зеленый означал, что уже слишком поздно или, наоборот, слишком рано, но так и должно быть. Голубой был цветом воспоминания, розовый — обещания, фиолетовый означал, что что-то вот-вот начнется, белый означал конец, белый был как последняя страница в книге. Черный цвет требовал срочного вмешательства, черный говорил, что послание должно быть доставлено, чтобы свершилась судьба.