Он сделал Gran Maestro знак налить бокалы.
— Gran Maestro, — спросил он, — вы любите воевать?
— Нет.
— Но ведь мы воевали?
— Да. Слишком много.
— А как у вас со здоровьем?
— Великолепно, если не считать язвы, ну и сердце чуть-чуть пошаливает.
— Не может быть, — сказал полковник и почувствовал, как забилось его сердце, у него даже перехватило дыхание. — Вы мне говорили только про язву.
— Ну вот, а теперь вы знаете. — Gran Maestro не закончил фразы и улыбнулся широкой, ясной улыбкой, озарившей его лицо, как луч солнца.
— Сколько у вас было приступов?
Gran Maestro поднял два пальца, как человек, который сигнализирует на скачках своему букмекеру и ждет ответного кивка, скрепляющего сделку.
— Я вас обскакал, — сказал полковник. — Но довольно ныть! Подлейте лучше донне Ренате этого превосходного вина.
— Ты не говорил мне, что у тебя они были опять, — сказала девушка. — Ты от меня это скрыл.
— С тех пор, как мы в последний раз виделись, ничего больше не было.
— А ты не думаешь, что это из-за меня? Не то я приеду к тебе, и останусь с тобой, и буду о тебе заботиться.
— Это всего-навсего мышца, — сказал полковник. — Но видишь ли, это главная мышца. Она работает, как хорошо налаженная машина. И беда в том, что, когда она сдает, ее не пошлешь в гарантийный ремонт. А когда она остановится, ты этого даже не узнаешь. Умрешь — и все.
— Пожалуйста, не надо об этом.
— Ты сама меня спросила, — сказал полковник.
— А у этого рябого с потешным лицом, у него таких вещей не бывает?
— Конечно, нет, — сказал полковник. — Если он посредственный писатель, он будет жить вечно.
— Почем ты знаешь? Ты ведь не писатель.
— Бог миловал, я не писатель. Но кое-что читал. У нас, пока мы не женаты, на чтение остается уйма времени. Может, и не столько, сколько у моряков торгового флота. Ho все же достаточно. Я могу отличить одного писателя от другого, и уж ты мне поверь: посредственному писателю суждена долгая жизнь. Им всем надо назначить пенсию по старости.
— Давай не будем об этом говорить — слишком мне это горько, расскажи лучше какую-нибудь историю.
— Я могу рассказать тебе сотню всяких историй. Ничего не выдумывая.
— Расскажи хотя бы одну. Потом мы допьем вино и поедем кататься.
— А тебе не будет холодно? — спросил полковник.
— Конечно, нет.
— Что бы тебе рассказать? Тем, кто не воевал, скучно слушать про войну. Разве что какие-нибудь небылицы.
— Я бы хотела знать, как вы брали Париж.
— Почему? Ты вспомнила, что я тебе говорил, будто ты похожа на Марию-Антуанетту по дороге на казнь?
— Нет. Я, правда, была польщена и знаю, что в профиль мы немножко похожи. Но меня никогда не везли в тележке на казнь, и я хочу, чтобы ты мне рассказал о Париже. Когда любишь и он для тебя герой, всегда интересно слушать, где он был и что делал.
— Пожалуйста, повернись в профиль, — сказал полковник, — и я все тебе расскажу. Gran Maestro, в этой несчастной бутылке еще что-нибудь осталось?
— Нет, — ответил Gran Maestro.
— Тогда дайте другую.
— Я ее уже заморозил.
— Отлично. Несите ее сюда. Итак, дочка, мы отделались от колонны генерала Леклерка в Кламаре. Они пошли на Монруж и Пор-д'0рлеан, а мы двинулись прямо на Ба-Медон и захватили мост в Пор-де-Сен-Клу. Это не слишком подробно, тебе не скучно?
— Ничуть.
— Жаль, что нету карты.
— Дальше.
— Мы захватили мост и предмостные укрепления на той стороне реки, сбросив в Сену немцев, оборонявших мост, — и живых и мертвых. — Он помолчал. — Да, мост они нам просто подарили. Его надо было взорвать. Немцев сбросили в Сену. Но, кажется, там были одни писари.
— Дальше.
— На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.
— А как это делается?
— Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил — патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.
— Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?
— Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.
— Неужели вам совсем не пришлось драться?
— Всего три раза. Да и то не по-настоящему.
— Всего три раза, чтобы взять такой город?
— Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.
— Расскажи, как дерутся.
— Скажи, что ты меня любишь.
— Я люблю тебя, — сказала девушка. — Если хочешь, можешь напечатать об этом в «Gazzetino». Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза — я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.
— Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.
— А почему бы тебе не купить хорошего стекла? — спросила вдруг девушка. — Мы можем вместе съездить в Мурано.
— Я ничего не понимаю в стекле.
— Я могу тебя научить. Вот было бы весело!
— В нашей бродячей жизни не обзаводятся венецианским стеклом.
— Ну а когда ты выйдешь в отставку и поселишься здесь?
— Тогда и купим.
— Я бы хотела, чтобы это было сегодня.
— Я тоже, но сегодня это сегодня, а завтра я поеду на охоту за утками.
— А мне можно поехать с тобой на охоту?
— Если Альварито тебя пригласит.
— Я могу заставить его меня пригласить.
— Сомневаюсь.
— Невежливо сомневаться в том, что говорит твоя дочка, она уже слишком взрослая, чтобы лгать.
— Ладно, дочка. Беру свои слова обратно.
— Спасибо. За это я не поеду и не буду вам мешать. Я останусь в Венеции и пойду к мессе с мамой, и ее теткой, с моей теткой, а потом навещу своих бедняков. Я ведь единственная дочь, и у меня много обязанностей.
— Меня всегда интересовало: что делаешь ты целый день?
— Вот это я и делаю. А потом попрошу горничную помыть мне голову и сделать маникюр.
— Но ведь будет воскресенье.
— Тогда я займусь этим в понедельник. А в воскресенье прочту все иллюстрированные журналы, и самые неприличные тоже.
— Может, там будет фотография мисс Бергман. Ты все еще хочешь быть на нее похожа?
— Уже нет, — сказала девушка. — Я хочу быть похожа на самое себя, только много, много лучше, и я хочу, чтобы ты меня любил. И еще, — добавила она вдруг, глядя на него прямо и не таясь, — я хочу быть такой, как ты. Можно мне сегодня быть такой, как ты?
— Конечно. И спасибо, что ты больше не просишь рассказывать про войну.
— Ну, ты должен мне потом рассказать!
— Должен? — переспросил полковник, и в его странных глазах сверкнула такая жестокая решимость, словно неприятельский танк навел на него жерло своей пушки.
— Ты, дочка, кажется, сказала «должен»?
— Да. Но не в том смысле. А если я не так сказала, прости. Я хотела сказать — пожалуйста, расскажи мне попозже еще какую-нибудь настоящую историю про войну. И объясни мне, пожалуйста, то, чего я не понимаю.
— Можешь говорить «должен», дочка. Черт с ним! Он улыбнулся, и глаза его опять подобрели, хотя — он это знал и сам — они никогда не бывали совсем добрыми. Но тут уж ничего не поделаешь, он и так старался быть поласковей со своей последней, настоящей и единственной любовью.
— Честное слово, дочка, я не возражаю. Право же, нет. Я знаю, что такое отдавать приказы, и в твои годы сам это любил.
— Но я вовсе не хочу приказывать, — сказала девушка. Хоть она и приняла решение не плакать, в глазах у нее стояли слезы. — Я хочу тебе подчиняться.
— Знаю. Но и приказывать тебе тоже хочется. В этом нет ничего дурного. Такие, как мы, без этого не могут.
— Спасибо за «такие, как мы».
— Мне это было совсем нетрудно… — сказал полковник. И добавил: — Дочка.
В эту минуту к их столику подошел портье.
— Извините, — обратился он к полковнику. — Там пришел какой-то человек — кажется, ваш слуга, сударыня, — с довольно большим пакетом для полковника. Оставить пакет в камере хранения или послать наверх, к вам в номер?
— Ко мне в номер, — сказал полковник.
— Пожалуйста, давай посмотрим здесь, — попросила девушка. — Нам ведь все равно, что скажут другие?
— Разверните его и принесите сюда.
— Слушаюсь.
— А потом отнесите поосторожней ко мне и запакуйте как следует к двенадцати часам завтрашнего дня. Я возьму его с собой.
— Слушаюсь, полковник.
— Тебе хочется на него посмотреть? — спросила девушка.
— Очень, — ответил полковник. — Gran Maestro, пожалуйста, еще бутылку редерера и, прошу вас, поставьте стул так, чтобы мы могли поглядеть на портрет. Мы страстные поклонники живописи.
— Больше редерера не заморожено, — сказал Gran Maestro. — Но если хотите, есть перье-жуэ.
— Несите его сюда, — сказал полковник и добавил: — Пожалуйста. — Он обратился к девушке: — Я не привык говорить с людьми, как Джорджи Паттон. Не вижу в этом нужды. К тому же Джорджи Паттон умер.
— Бедняга.
— Да, и был беднягой всю жизнь. Хотя денег у него куры не клевали, да и танков была уйма.
— Тебе не нравятся танки?
— Да. Не столько танки, сколько те, кто в них сидит. Броня превращает людей в наглецов, а это первый шаг к трусости, к настоящей трусости. Может, тут виновата еще и боязнь пространства.
Он взглянул на нее, улыбнулся и пожалел, что заговорил о вещах, которые ей непонятны. У нее был вид неопытного пловца, который привык плавать на мелком месте, у отлогого берега, и вдруг не чувствует больше дна под ногами; он постарался ее ободрить:
— Прости меня, дочка. Я часто бываю несправедлив. И все же в том, что я говорю, больше правды, чем в генеральских мемуарах. После того как человек получит генеральскую звезду или несколько звезд, правда становится для него такой же недосягаемой, как святой Грааль для наших предков.
— Но ведь ты и сам занимал генеральскую должность.
— Не бог весть как долго, — сказал полковник. — Капитаны — вот кто знает настоящую правду и может ее рассказать. А кто не может, тех надо разжаловать.
— А меня ты разжалуешь, если я солгу?
— Смотря по тому, о чем ты будешь лгать.
— А я не собираюсь лгать о чем бы то ни было. Я не хочу, чтобы меня разжаловали. Это звучит так страшно.
— Еще бы, — сказал полковник. — Тебя отошлют в тыл вместе с рапортом в одиннадцати экземплярах — и все одиннадцать я подпишу собственноручно.
— А ты многих разжаловал?
— Порядочно.
В бар вошел портье; он нес портрет в большой раме, лавируя между столиками, как яхта, поднявшая слишком много парусов.
— Возьмите два стула и поставьте их вон туда, — сказал полковник младшему официанту. — Смотрите, не заденьте холст. И придерживайте портрет, не то он упадет. — Повернувшись к девушке, он заметил: — Раму надо будет сменить.
— Знаю, — сказала она. — Но я ее выбирала. Увези его без рамы, а на будущей неделе мы купим другую, получше. А теперь смотри на портрет. Не на раму. Смотри. Говорит он что-нибудь обо мне или нет?
Портрет был хорош — не ремесленный, не холуйский, не манерный и не архисовременный. Вот так бы, наверно, писали наших возлюбленных Тинторетто или, на худой конец, Веласкес, если бы жили среди нас. Однако это не было подражанием ни тому, ни другому. Просто великолепный портрет — они еще попадаются в наше время.
— Поразительно, — сказал полковник. — Вот молодец! Портье и младший официант держали портрет, заглядывая сбоку. Gran Maestro не скрывал своего восхищения. Двумя столиками дальше сидел американец и пытался определить своим журналистским глазом, кто написал этот портрет. Ко всем остальным портрет был повернут тыльной стороной.
— Поразительно, — сказал полковник. — Но ты не можешь делать мне таких подарков.
— Я его уже тебе подарила, — сказала девушка. — Хотя я знаю, что волосы у меня никогда не доставали до плеч.
— А мне кажется, что доставали.
— Если хочешь, я попробую их отрастить.
— Попробуй, — сказал полковник. — Ах ты, чудо мое. Я так тебя люблю. Тебя и ту, что там, на холсте.
— Можешь сказать это громко. Я уверена, что официантов ты не удивишь.
— Отнесите холст наверх, в мой номер, — сказал полковник портье. — Большое спасибо, что вы его нам показали. Если цена будет сходная, я его куплю.
— Цена сходная, — заметила девушка. — А может, сказать им, чтобы они пододвинули стулья вместе с портретом к твоему земляку? Давай устроим для него специальный просмотр. Gran Maestro сообщит ему адрес художника, и твой земляк посетит его мастерскую.
— Это очень красивый портрет, — сказал Gran Maestro. — Но его надо отнести в номер. Не следует давать воли шампанскому.
— Отнесите его в мой номер.
— Ты забыл сказать: «пожалуйста».
— Спасибо, что ты это заметила. Портрет меня так взволновал, что я не отвечаю за свои слова.
— Давай не будем ни за что отвечать.
— Идет, — сказал полковник. — Пусть за все отвечает Gran Maestro. Он всегда за все отвечал.
— Нет, — сказала девушка. — Он сказал это не только из чувства ответственности, но и со зла. Знаешь, в каждом из нас в этом городе сидит что-то злое. Может, он не хотел, чтобы тот человек даже краешком глаза заглянул в чужое счастье.
— Каким бы оно ни было.
— Я научилась этому выражению у тебя, а теперь ты перенял его у меня.
— Так обычно и бывает, — сказал полковник. — Что наживешь в Бостоне, потеряешь в Чикаго.
— Не понимаю.
— Этого, пожалуй, не объяснишь, — сказал полковник. — Хотя нет, — добавил он, — почему же? Объяснять — это главное в моем ремесле. Кто сказал, что нельзя объяснить? Знаешь, это как в футболе. Те, что выигрывают в Милане, проигрывают в Турине.
— Я не люблю футбола.
— Я тоже, — сказал полковник. — Особенно матчи между командами армии и флота. И когда футбольные термины употребляют наши военные шишки. Правда, им тогда самим легче понять, о чем они говорят.
— Сегодня нам с тобой будет хорошо. Как бы там ни было.
— Давай захватим с собой эту бутылку.
— Давай, — сказала девушка. — И бокалы побольше. Я скажу Gran Maestro. Возьмем пальто и пойдем.
— Хорошо. Я только приму лекарство, распишусь на счете, и мы пойдем.
— Жалко, что я не могу принимать за тебя лекарство.
— Нет уж, черт возьми, лучше не надо, — сказал полковник. — Мы сами выберем гондолу или скажем, чтобы наняли какую попало?
— Давай рискнем. Пускай выбирают они. Что мы теряем?
— Терять нам, пожалуй, нечего. Совсем, пожалуй, нечего.
ГЛАВА 13
Они вышли через боковой подъезд на imbarcadero, и в лицо им сразу ударил ветер. Свет из окон отеля падал на черную гондолу, и вода казалась зеленой. «Она красива, как хорошая лошадь или как летящий снаряд, — подумал полковник. — Почему я раньше не замечал, до чего гондолы красивые? Какие нужны были руки и глаз, чтобы создать такую соразмерность линий!» — Куда мы поедем? — спросила девушка. Ее тоже освещали лучи, падавшие из подъезда и окон отеля; она стояла у причала, возле черной гондолы, волосы ее развевал ветер, и она была похожа на статую на носу галеры. «И не только лицом», — думал полковник.
— Давай прокатимся по парку, — сказал полковник. — Или через Булонский лес. Пускай он свезет нас в Эрменонвиль.
— А мы с тобой поедем в Париж?
— Конечно! — сказал полковник. — Попроси его, чтобы он часок покатал нас там, где полегче грести. Мне не хочется мучить его на таком ветру.
— От этого ветра вода очень поднялась, — сказала девушка. — Кое-где в наших любимых местах нельзя будет проехать под мостами. Можно, я скажу ему, куда нас везти?