— Конечно, дочка. Поставьте ведерко со льдом в лодку, — сказал полковник младшему официанту, который вышел их проводить.
— Gran Maestro просил передать, что эта бутылка — вам в подарок.
— Поблагодарите его хорошенько и скажите, что это невозможно.
— Пусть сначала выгребет против ветра, а потом я знаю, куда мы поедем, — сказала девушка.
— Gran Maestro послал вам еще это, — сказал официант.
Он подал старое армейское одеяло. Рената разговаривала с гондольером — волосы ее трепал ветер. На гондольере был толстый синий морской свитер; голова у него тоже была не покрыта.
— Передайте ему от меня большое спасибо, — сказал полковник.
Он сунул официанту в руки бумажку. Тот вернул деньги.
— Вы мне уже подписали чаевые на счете. Ни вы, ни я, ни Gran Maestro еще с голоду не помираем.
— А как насчет жены и bambini?
— У меня их нету. Ваши средние бомбардировщики разбили наш дом в Тревизо.
— Обидно.
— Вы тут ни при чем, — сказал официант. — Вы были такой же пехтурой, как и я.
— И все равно обидно. Разрешите мне вам это сказать?
— Пожалуйста, — сказал официант. — Но разве это поможет? Счастливо, полковник. Счастливо, сударыня.
Они спустились в гондолу, и сразу же началось всегдашнее волшебство: послушная лодка вдруг качнулась у них под ногами, потом они стали усаживаться в темноте, потом пересели, когда гондольер принялся горланить и чуть накренил лодку, чтобы легче было править.
— Ну вот, — сказала девушка, — теперь мы дома, и я тебя люблю. Поцелуй меня, пожалуйста, чтобы я знала, как ты меня любишь.
Полковник прижал ее к себе, она закинула голову, и он целовал ее, пока от поцелуя не осталось ничего, кроме горечи.
— Я люблю тебя.
— Что бы это ни значило, — прервала она его.
— Я люблю тебя и знаю, что это значит. Портрет красивый. Но что же тогда ты сама?
— Дикарка? — спросила она. — Растрепа? Неряха?
— Нет.
— Неряха — одно из первых слов, которому я выучилась от гувернантки. Так говорят, когда плохо причешешься. А лентяйка — это когда на ночь проведешь по волосам щеткой меньше ста раз.
— Я сейчас проведу рукой, и они растреплются еще больше.
— Раненой рукой?
— Да.
— Но мы не так сидим. А ну-ка, поменяемся местами!
— Ладно. Вот это разумный приказ, ясный и понятный.
Они очень веселились, пересаживаясь и стараясь не нарушить равновесие гондолы.
— Ну вот, — сказала она. — Но обними меня крепко другой рукой.
— Ты всегда знаешь, чего тебе хочется?
— Всегда. По-твоему, это нескромно? Слову «нескромно» меня тоже научила гувернантка.
— Нет, это хорошо. Подтяни повыше одеяло — чувствуешь, какой ветер?
— Он дует с гор.
— Да. И откуда-то еще дальше.
Полковник слышал, как бьет волна по доскам гондолы, ощущал резкие порывы ветра и знакомую издавна шершавость одеяла, а потом почувствовал прохладное тепло и прелесть ее тела, и упругость груди, которой легко касалась его левая рука. Тогда он провел искалеченной рукой по ее волосам раз, другой и третий, а потом поцеловал ее, чувствуя, как из души его уходит даже горечь.
— Пожалуйста, — попросила она, совсем спрятавшись под одеяло, — теперь я тебя поцелую.
— Нет, — сказал он. — Я тебя.
Ветер был ледяной и резал лицо, но под одеялом ветра не было, там не было ничего, кроме его искалеченной руки.
— Пожалуйста, милый, — сказала девушка, — пожалуйста, не надо.
— А ты ни о чем не думай. Ни о чем на свете.
— Я не думаю. Ни о чем.
— Молчи.
— Тебе хорошо?
— Сам знаешь.
— Ты уверена?
— Молчи. Пожалуйста.
Она молчала. Молчал и он, и когда большая птица, сорвавшись, пропала вдали, за закрытым окошком гондолы, оба не сказали ни слова. Он легонько придерживал ее голову здоровой рукой.
— Выпей вина, — сказал полковник, ловко достав ведерко со льдом и открывая бутылку, которую уже откупорил для них Gran Maestro, а потом заткнул обыкновенной винной пробкой, — тебе это полезно, дочка. Это помогает от всех наших недугов, от всех печалей и страхов.
— У меня ничего этого нет, — сказала она, старательно выговаривая слова, как учила ее гувернантка. — Я просто женщина или девушка, не знаю, как лучше сказать, которая делает то, что ей не следует делать. Ну что же, обними меня опять.
— Хорошо, — сказал полковник. — Хорошо, если хочешь.
— Пожалуйста, обними меня. Я ведь тебя прошу.
«Голос у нее ласковый, как у котенка, — думал полковник, — даром что бедные котята не умеют разговаривать». Но потом он перестал думать о чем бы то ни было и очень долго не думал ни о чем.
Гондола шла сейчас по одному из поперечных каналов. Когда они выходили из Большого канала, ветер так ее накренил, что гондольеру пришлось всем телом налечь на противоположный борт, а полковник и девушка тоже были вынуждены передвинуться под своим одеялом, и туда, под одеяло, с ожесточением ворвался ветер.
Они долго не произносили ни слова, и полковник заметил, что, когда гондола проходила под последним мостом, между ее верхом и пролетом моста оставалось всего несколько дюймов.
— Ну как, дочка?
— Хорошо.
— Ты меня любишь?
— Пожалуйста, не задавай глупых вопросов.
— Вода очень высокая, мы едва прошли под последним мостом.
— Ну, я знаю, как ехать. Я здесь родилась.
— Я, бывало, совершал ошибки и в родном городе, — сказал полковник. — Родиться — это еще не все.
— Нет, это ужасно много, — сказала девушка. — И ты это сам знаешь. Пожалуйста, обними меня крепко-крепко, так, чтобы нас хоть минутку нельзя было оторвать друг от друга.
— Попробуем, — сказал полковник.
— И я смогу быть тобой?
— Это очень трудно. Но мы постараемся.
— Вот теперь я — это ты, — сказала она. — Я только что взяла город Париж.
— Господи, дочка, — сказал он. — У тебя же теперь хлопот полон рот! Берегись! Сейчас выведут на парад Двадцать восьмую дивизию!
— А мне наплевать!
— Ну а мне нет.
— Разве она такая плохая?
— Отнюдь. И командиры хорошие. Это были национальные гвардейцы, но такие невезучие! Тридцать три несчастья, да и только! Хоть патент на невезенье получай.
— Я в этих вещах ничего не понимаю.
— Да их и объяснять не стоит, — сказал полковник.
— А ты мне правда можешь рассказать про Париж? Я так его люблю, и когда я думаю, что ты его брал, мне кажется, будто я еду в гондоле с самим маршалом Неем.
— Вот уж совсем не интересно, — сказал полковник. — Особенно после того, как он выдержал столько арьергардных боев, отступая от какого-то русского города. Он дрался по десять, двенадцать, пятнадцать раз в день, иногда еще чаще. И потом даже людей не узнавал. Нет, и не думай кататься с ним в гондоле!
— Он всегда был одним из моих самых любимых героев.
— Еще бы. И моим тоже. До Катр-Бра. А может, это было не у Катр-Бра, а где-нибудь еще. Память у меня сдает. Давай назовем это просто Ватерлоо.
— У него там ничего не вышло?
— Ни черта, — сказал ей полковник. — Нет, ты его брось. У него было слишком много арьергардных боев на обратном пути из Москвы.
— Но его же звали храбрейшим из храбрых.
— Ну и что? Из этого каши не сваришь. Храбрым тебе полагается быть всю жизнь. И еще — умнейшим из умников. А ко всему этому нужно хорошее снабжение.
— Пожалуйста, расскажи мне о Париже. Я вижу, что целоваться нам больше нельзя.
— А я не вижу. Кто тебе сказал, что нельзя?
— Я сама, потому что я тебя люблю.
— Ладно. Ты сама, и ты меня любишь. Ну, нельзя так нельзя, будь оно трижды проклято.
— А ты думаешь, можно еще немножко, если тебе это не вредно?
— Мне вредно? — спросил полковник. — К черту! Разве мне что-нибудь бывает вредно?
ГЛАВА 14
— Пожалуйста, не злись, — сказала она, натягивая одеяло повыше. — Пожалуйста, выпей со мной вина. Ты сам знаешь, что тебе вредно злиться.
— Верно. И давай об этом не вспоминать.
— Слушаюсь, — сказала она. — Это я у тебя научилась так говорить. Видишь, мы уже больше не вспоминаем.
— Почему тебе так нравится эта рука? — спросил полковник, положив свою руку туда, где ей хотелось лежать.
— Пожалуйста, не прикидывайся, что ты глупый, и не смей, пожалуйста, ни о чем думать, ни о чем, ни о чем на свете!
— А я и на самом деле глупый, — сказал полковник. — Но я ни о чем не буду думать, ни о чем, даже о том, что на свете есть ничто и брат его — завтра.
— Пожалуйста, будь хорошим. Будь добрым.
— Буду. А сейчас я открою тебе военную тайну. Совершенно секретно: я тебя люблю.
— Вот это мило, — сказала она. — И ты это очень мило сказал.
— А я вообще милый, — сказал полковник, быстро прикинул в уме высоту моста, к которому они приближались, и рассчитал, что гондола пройдет свободно. — Это сразу бросается людям в глаза.
— Я вечно путаю слова, — сказала девушка. — Ты меня все равно люби. Я бы очень хотела, чтобы это я любила тебя.
— А ты разве меня не любишь?
— Люблю, — сказала она. — Всей душой. Теперь они шли по ветру. Оба устали.
— Как ты думаешь…
— А я совсем не думаю, — сказала девушка.
— А ты попробуй подумать.
— Хорошо.
— Выпей вина.
— С удовольствием. Оно очень вкусное. Вино было вкусное. Лед в ведерке еще не растаял, вино было холодное и прозрачное.
— Можно мне остаться в «Гритти»?
— Нет.
— Почему?
— Нехорошо. Из-за них. И из-за тебя. На меня-то наплевать.
— Значит, мне идти домой?
— Да, — сказал полковник. — По логике вещей получается, что да.
— Разве можно так говорить, когда нам грустно? Ну неужели нельзя ничего придумать?
— Нет. Я провожу тебя домой, ты хорошенько выспишься, а завтра мы с тобой встретимся, где и когда ты захочешь.
— Можно позвонить тебе в «Гритти»?
— Конечно. Я не буду спать, когда бы ты ни позвонила. Ты позвонишь, как только проснешься?
— Да. Но почему ты всегда встаешь так рано?
— Профессиональная привычка.
— Ах, как бы я хотела, чтобы у тебя была другая профессия, и чтобы ты не умирал!
— Я тоже. Но я бросаю свою профессию.
— Ну да, — сказала она сонно, с довольной улыбкой. — И тогда мы поедем в Рим и закажем тебе костюм.
— И будем жить счастливо до самой смерти.
— Пожалуйста, не надо, — сказала она. — Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Ты же знаешь, что я приняла решение не плакать.
— А все равно плачешь! Какого же черта было принимать это решение?
— Проводи меня, пожалуйста, домой.
— Я и сам собирался это сделать, — сказал полковник.
— Нет, сначала докажи, что ты добрый.
— Сейчас, — сказал полковник.
После того, как они, или, вернее, полковник, расплатились с гондольером, — этот коренастый, крепкий, надежный и знающий свое место гондольер делал вид, будто ничего не замечает, а на самом деле все замечал, — они вышли на Пьяцетту и пересекли огромную, холодную площадь, где гулял ветер, а древние камни под ногами казались такими твердыми. Грустные, но счастливые, они шли, тесно прижавшись друг к другу.
— Вот место, где немец стрелял в голубей, — сказала девушка.
— Мы его, наверно, убили, — сказал полковник. — Или его брата. А может, повесили. Почем я знаю? Я ведь не сыщик.
— А ты меня еще любишь на этих старых, изъеденных морем, холодных камнях?
— Да. Если б я мог, я расстелил бы здесь мое солдатское одеяло и это доказал.
— Тогда ты был бы еще большим варваром, чем тот стрелок по голубям.
— А я и так варвар, — сказал полковник.
— Не всегда.
— Спасибо и за это.
— Тут нам надо свернуть.
— Кажется, я уже запомнил. Когда они наконец снесут проклятый кинотеатр и построят здесь настоящий собор? На этом настаивает даже рядовой первого взвода Джексон.
— Когда кто-нибудь опять привезет из Александрии святого Марка, спрятав его под свиными тушами.
— Ну, для этого нужен парень из Торчелло.
— Ты ведь сам парень из Торчелло.
— Да. Я парень из Боссо-Пьяве, и с Граппы, и даже из Пертики. Я парень из Пасубио, а это не шутка: там было страшнее, чем в любом другом месте, даже когда не было боев. В нашем взводе делили гонококки — их привозили из Скио в спичечной коробке. Делили, чтобы хоть как-нибудь сбежать, до того там было нестерпимо.
— Но ты же не сбежал?
— Конечно, нет, — сказал полковник. — Я всегда ухожу последний — из гостей, конечно, а не с собраний. Таких, как я, зовут каменный гость.
— Пойдем?
— Но ты же, по-моему, приняла решение?
— Да. Но когда ты сказал, что ты — нежеланный гость, я перерешила.
— Нет. Раз уж решила, значит, решила.
— Я умею выдерживать характер.
— Знаю. Чего только ты не умеешь выдерживать! Но есть такие вещи, дочка, за которые держаться не стоит. Это занятие для дураков. Иногда надо быстро перестроиться.
— Если хочешь, я перестроюсь.
— Нет. Решение, по-моему, было здравое.
— Но ведь до завтрашнего утра так долго ждать!
— Это как повезет.
— Я-то, наверно, буду спать крепко.
— Еще бы, — сказал полковник. — Если ты, в твои годы, не будешь спать, тебя просто надо повесить!
— Как тебе не стыдно!
— Извини, — сказал он, — я хотел сказать: расстрелять.
— Мы почти дошли до дому, и ты мог бы разговаривать со мной поласковее. — Я такой ласковый, что просто тошнит. Пусть, уж кто-нибудь другой будет ласковей.
Они подошли к дворцу; вот он, дворец, перед ними. Оставалось только дернуть ручку звонка или отпереть дверь ключом. «Я как-то раз даже заблудился у них здесь, — подумал полковник, — а со мной этого никогда не случалось».
— Пожалуйста, поцелуй меня на прощание. Но только ласково.
Полковник послушался; он любил ее так, что казалось, уже не мог этого больше вынести.
Она отперла дверь ключом, который лежал у нее в сумочке.
А потом она ушла, и полковник остался один, с ним были только истертые камни мостовой, ветер, все еще дувший с севера, да тень, упавшая оттуда, где зажигали свет. Он отправился домой пешком.
"Только туристы и влюбленные нанимают гондолы, — думал полковник. — И те, кому надо переехать через канал там, где нет моста.
Пожалуй, стоило бы зайти к «Гарри» или в какой-нибудь другой кабак.
Но пойду-ка я лучше домой".
ГЛАВА 15
«Гритти» и в самом деле был для него домом, если только можно так называть номер в гостинице. Пижама была разложена на кровати.
Возле настольной лампы стояла бутылка вальполичеллы, а на ночном столике — минеральная вода во льду и бокал на серебряном подносе.
Портрет вынули из рамы и поставили на два стула, так чтобы полковник мог видеть его лежа.
На постели, рядом с тремя подушками горкой, лежало парижское издание «Нью-Йорк геральд трибюн». Арнальдо знал, что он кладет себе под голову три подушки, а запасная бутылочка с лекарством — не та, что он всегда носил в кармане, — стояла под рукой, рядом с лампой. Дверцы шкафа с зеркалами внутри были распахнуты, и он мог видеть в них портрет сбоку. Старые шлепанцы стояли возле кровати.
— Порядок! — сказал полковник, обращаясь в самому себе, потому что, кроме портрета, тут никого не было.
Он открыл бутылку, которая уже была откупорена, а потом старательно, любовно и аккуратно заткнута снова, и налил себе в бокал вина — таких дорогих бокалов обычно не подают в отеле, где стекло часто бьют.
— За твое здоровье, дочка, — сказал он. — За твою красоту, чудо ты мое! А ты знаешь, что, кроме всего, ты еще и хорошо пахнешь? Ты замечательно пахнешь и тогда, когда дует сильный ветер, и когда лежишь под одеялом, и когда целуешь меня на прощанье. Ведь это так редко бывает, а ты к тому же совсем не любишь духов.
Она поглядела на него с портрета, но ничего не сказала.
— К черту! — сказал он. — Не желаю я разговаривать с портретом!
«Почему сегодня все вышло так нескладно? — думал он. — Это я виноват. Ну что же, завтра постараюсь вести себя хорошо; начну с самого рассвета».