– Исида! – Эрин стала меня трясти. – Остановись! Ты увязнешь так, что потом не выберешься!
– Не увязну! Я говорю правду! И не собираюсь врать!
Эрин отпустила мои руки и отошла к секретарскому столу. У нее подрагивали плечи, одна ладонь закрывала лицо. Иоланда опять погладила меня по руке.
– Детка, говори как есть. Ничего не скрывай – и пусть они все подавятся.
– Айсис, – замогильным голосом позвал Аллан, и вокруг меня опять сомкнулись какие-то вязкие, тяжелые потоки. – Прямо не знаю… – Он набрал побольше воздуха. – Слушай, я… – Его глаза стрельнули на дверь. – Замолвлю словечко Сальвадору, договорились? Возможно, со временем он смягчится. Тогда, по всей видимости, вы с ним…
сможете… ну, ты понимаешь… побеседовать. Только нужно продумать, что ты скажешь. Я тебе не советчик, но он очень и очень расстроен, поэтому… В общем, думай сама, а я… – Он покачал головой, разглядывая сцепленные на столе руки. – Право, ума не приложу, как такое… это просто… как будто… – У него вырвался нервный смешок. – Мы все должны молиться и полагаться на Господа. Слушайся Их. Внимай.
– Что ж. – Я начала утирать слезы рукавом, но Иоланда вовремя сунула мне платочек. – Хорошо, так тому и быть.
Аллан взглянул на настенные часы:
– До вечера лучше его не тревожить. Побудешь у себя в комнате?
Я кивнула:
– Да, только вначале немного пройдусь.
– Вот и славно. – Он хлопнул ладонями по столу. – Посмотрим, что можно сделать.
– Спасибо.
Шмыгнув носом, я вернула бабушке платок, и мы с ней собрались уходить.
У порога стояла Эрин, указывая глазами на секретарский столик. Порывшись в кармане, я достала перетянутый резинкой сверток банкнот по одному фунту. Деньги легли на стол; к ним я добавила пару монет, извлеченных из кармана брюк. Эрин следила, не мигая.
– Двадцать семь фунтов и два пенса, – сообщила я.
– Похвально, – с каменным лицом процедила Эрин.
Мы с Иоландой вышли на площадку.
***
– Полагаю, адвокатов нанимать бесполезно, – сказала Иоланда, когда мы спускались по лестнице.
– Ты права, бабушка.
– Давай-ка мы с тобой сгоняем в отель, а то и в Стерлинг – надо хотя бы перекусить. Умираю – должна выпить «Маргариту».
– Спасибо тебе, бабушка. – На нижней ступеньке я остановилась и посмотрела ей в глаза. – Но мне бы хотелось… понимаешь… просто побыть одной. – Я стиснула ей руку.
Мой отказ ее обидел.
– Хочешь от меня отделаться?
Я старалась говорить как можно мягче:
– Мне нужно собраться с мыслями, Иоланда. Для того чтобы… – Сделав глубокий вдох, я обвела взглядом стены, потолок и лестницу, прежде чем решилась опять посмотреть ей в лицо. – Чтобы настроиться на здешний лад, понимаешь?
Она кивнула:
– Чего уж тут не понять.
– Ты столько для меня сделала, – выговорила я. – Мне невыносимо думать…
– Забудь. Точно не хочешь, чтобы я осталась с тобой?
– В этом нет необходимости, храбрилась я. – Тебе пора лететь в Прагу. Погуляешь по городу, увидишь красный бриллиант.
– Да черт с ним, с этим бриллиантом. А Прага никуда не денется.
– Нет, честное слово, так будет лучше. Я себе не прощу, если на тебя тоже свалится куча неприятностей. – Мой вялый смешок демонстрировал показной оптимизм. – Все образуется. Если люди постоянно живут друг у друга на головах, то из-за любого недоразумения поднимается буря в стакане воды. Да что там в стакане – в наперстке. – Я изобразила беззаботную усмешку.
Иоланду это не обмануло.
– Будь осторожна, Айсис – Она положила руку мне на плечо и посмотрела исподлобья: такая манера была ей до странности несвойственна. – Здешняя жизнь – не сахар. Ты, милая моя, всегда видела глянцевый фасад и только теперь почуяла грязишку. Без мерзостей тут не обходится. – Она потрепала меня по плечу. – Берегись Сальвадора. Старуха Жобелия как-то сказала… – Иоланда замялась. – Уж не помню, к чему был тот разговор, только дело здесь нечисто. Ей кое-что известно, о чем твой дед помалкивает.
– Они… они состояли в браке, – забормотала я. – У них был брак втроем. Представляю, сколько накопилось семейных тайн.
– Хм… – Иоланда задумалась. – Мне всегда было странно, почему она сбежала, почему вдруг исчезла сразу после пожара; подозрительно, в самом деле. Ты уверена, что она жива?
– Не сомневаюсь. По-моему, Калли и Астар поддерживают с ней связь. Вряд ли они… обманывают.
– Поживем – увидим. Но что-то здесь нечисто. Пообещай, что не будешь лезть на рожон.
– Обещаю. За меня не волнуйся. Приезжай через недельку-другую. Возвращайся к началу Праздника – к тому времени все утрясется. Я об этом позабочусь. Вот увидишь.
– Тебе нужно многое обдумать, Айсис, – не забывай, о чем мы с тобой говорили.
– Не забуду. – Я обняла ее на прощание. – А ты не теряй веру.
– Вера – это по твоей части, солнышко, но помни: я взяла с тебя слово.
***
При пожаре, вспыхнувшем ноябрьской ночью тысяча девятьсот семьдесят девятого года, сгорела половина особняка; в огне погибли мои родители (Элис и Кристофер) и бабушка Аасни; я бы тоже распрощалась с жизнью, если бы отец не выбросил меня из окна в садовый пруд. Кристофер мог бы спастись, но вернулся за мамой; обнявшись, они задохнулись от дыма в нашей с Алланом комнате. Аллан успел выбежать сам.
Бабушка Аасни погибла в кухне – видимо, пала жертвой собственных кулинарных экспериментов.
Пожарная машина, вызванная из Стерлинга, не смогла преодолеть дырявый, уже тогда полуразрушенный мост за домом Вудбинов; Община потушила огонь практически своими силами, используя портативный насос, который перетащили через мост пожарные. Дедушка всегда говорил, что при таком количестве свечей и керосиновых ламп недалеко до пожара, в особенности зимой; соответственно, он с величайшей серьезностью относился к мерам противопожарной безопасности: приобрел на соседской ферме старый, но действующий ручной насос, велел повсюду расставить ведра с водой и песком, а также самолично проводил учения, распределив между всеми взрослыми членами Общины обязанности по тушению огня.
На другой день прибыли дознаватели, чтобы осмотреть пепелище и установить причину пожара. Согласно их заключению, очагом возгорания стала кухонная плита, точнее, стоявшая на ней скороварка, которая при нагревании взорвалась и залила все помещение горящим маслом. По всей видимости, Аасни потеряла сознание в момент взрыва. Обезумевшая от горя Жобелия, которая рвала на себе волосы, металась и выла, утихла ровно настолько, чтобы подтвердить: ее сестра решила опробовать новый способ консервирования, а для приготовления заливки взяла топленое масло из молока буйволицы и смесь растительных жиров.
Моя память не сохранила картину пожара. Не помню ни дыма, ни языков пламени, ни своего падения из окна в декоративный пруд с рыбками; не помню, как подхватывал меня на руки отец и как кричала мать. Не помню ни похорон, ни панихиды. Единственное, что запомнилось мне с непостижимо-статичной, фотографической точностью, – это обгоревший сруб, который долгие недели и месяцы чернел остатками закопченной каменной кладки и парой обуглившихся балок на фоне сине-холодного зимнего неба.
По-моему, из нас двоих Аллан острее переживал потерю родителей: он был старше и понимал, что никогда больше их не увидит, я же мало что смыслила и все ждала возвращения папы с мамой из неведомых краев. Видимо, утрату смягчал и весь уклад общинной жизни – в среде Непросвещенных нам пришлось бы туго, а так мы с Алланом не чувствовали себя сиротами: наше благополучие, воспитание и образование стало делом чести всех членов Общины, а не какой-то одной семьи.
Наверное, ощущение потери пришло ко мне только через год, с восстановлением особняка, а пока под открытым небом чернел продуваемый всеми ветрами остов, у меня еще была надежда, что родители найдут путь домой… Но вот сруб подвели под новую кровлю, восстановили балки и стропила, обшили стены вагонкой, закрепили шифер – и мои надежды стали медленно, но безвозвратно таять, как будто и тес, и рейки, и шифер, и железные скобы пошли не на постройку нового жилья, а на запоздалое сооружение огромного мавзолея, где предстояло поселиться моим таинственно исчезнувшим родителям, но куда им уже не было дороги.
У меня сохранились смутные, противоречивые воспоминания о том, как я воображала обитающих в новом доме отца с матерью: они скользили неприкаянными призраками, разглядывая свежие половицы и блестящие шляпки гвоздей; но даже эти образы растворились во времени, так что восстановленный и по-иному отделанный дом превратился в непримечательную общинную постройку.
Если верить наиболее примитивным положениям психологии, я должна была бы возненавидеть этот особняк, и, в первую очередь, чудом уцелевшую библиотеку, где еще много лет витал неистребимый запах дыма, но почему-то вышло наоборот: мне полюбился этот большой зал и многочисленные книги, от которых едва уловимо тянуло дымком и затхлостью: для меня это был дух прошлого, поэтому во время своих занятий я вбирала в себя нечто большее, чем книжные знания, – я впитывала память об отце с матерью и о нашем былом счастье, сгоревшем в огне.
Насколько я знаю, для моего деда потеря сына стала чудовищной трагедией. Словно был еще какой-то Бог, в которого он не верил: жестокий, своенравный и докучливый, который не просто вещал с неизмеримых, глухих высот, а еще и двигал людьми и событиями, как пешками в своей игре; ненасытный, злобный, властолюбивый, изощренный Бог, который не прощал ошибок и – в отместку или в назидание – пикировал с высоты на людские жизни и судьбы, как ястреб – на полевую мышь. Если смерть моего отца и поколебала веру деда, этого никто не заметил, но я знаю, что и по сей день он скорбит о сыне и раз в полгода просыпается от страшного сна, в котором горят стены, беснуются языки пламени, а сквозь клубы черного дыма доносятся крики и стоны.
С той поры жизнь потекла по другому руслу: в общем и целом, дела идут неплохо, наши ряды множатся (во всяком случае, так мне казалось), но все сложилось бы иначе, если бы Элис и Крис остались в живых, а Сальвадор мог разделить свою старость с Аасни и Жобелией. Но нет: трое умерли, а Жобелия сначала отдалилась от Общины, а потом и вовсе от нас ушла.
Моя двоюродная бабка скорбела безутешно, страстно, эпически: она буквально рвала на себе волосы – все слышали такое выражение, но мало кто видел, как это происходит. Впрочем, я и сама не видела этого воочию, но последствия были просто жуткими.
Жобелия отказывалась от пищи, перестала готовить и вообще не вставала с постели. Она считала, что пожар случился по ее вине: в ту ночь она пошла спать, вместо того чтобы остаться на подхвате у Аасни и следить за скороваркой; более того, она вбила себе в голову, что трагедии бы не произошло, сообрази она вовремя прочистить предохранительные клапаны, которые – сестры об этом знали – уже давно забились овощной массой, отчего давление нагнеталось сверх установленной нормы. Жобелия, которая, не в пример сестре, никогда не пренебрегала правилами безопасности, кляла себя, что не отвела беду.
Однако мало-помалу Жобелия приходила в чувство. Она начала вставать и есть, хотя сама теперь не готовила даже простейшие блюда. Калли и Астар, дочери Жобелии, тихо и незаметно заняли место своей покойной тетки, встали к плите, взяли на себя уход за матерью и все домашние хлопоты семьи Умм. А Жобелия добровольно обрекла себя на затворничество, не занималась домом и не проявляла видимого интереса к хозяйству; она обреталась без дела в четырех стенах и почти не разговаривала с родными. Через год после пожара, день в день, никого не предупредив, она ушла из Верхне-Пасхального Закланья.
В оставленной ею записке мы прочли, что она отправилась навестить свою родню – которая теперь жила в Глазго – в надежде на примирение. Позже, по слухам, они кое-как нашли общий язык, но при этом Жобелия искала только прощения и понимания, а не пристанища; она и оттуда уехала – на этот раз неведомо куда. Астар, Калли и Сальвадор, кажется, смутно верят, что она еще жива и находится под опекой, но ее дочери в ответ на любые расспросы только замыкаются в себе, а Сальвадор сильно гневается.
В моем представлении, после того пожара дедушка изменился до неузнаваемости. Внешним признаком этих перемен стало его пристрастие к белым одеждам вместо черных; что гораздо важнее – он утратил значительную долю своей увлеченности и энергии; на какое-то время, как рассказывали близкие ему люди, Общину даже охватил дух уныния, потому что ласкентарианское вероучение сбилось с проторенного пути. В конце концов жизнестойкость веры все же восторжествовала, а дед ощутил бодрость и прилив внутренних сил, но, как я уже говорила, наше бытие так и не вернулось в прежнее русло, хотя с виду все шло гладко.
Ничуть не сомневаюсь, что для меня этот пожар тоже не прошел бесследно. Мои воспоминания начинаются с образа щемящей синей пустоты, запаха отсыревшего пепла, стонов двоюродной бабушки; через два года ко мне пришел Дар Целительства.
Глава 16
В пределах и за пределами наших угодий у меня всегда были заветные местечки, какие находит для себя каждый ребенок, – они служат надежными ориентирами в пространстве, да и потом на долгие годы сохраняют для нас особый смысл, особенно если мы не покидаем родные края и если в окружающем мире не происходит больших потрясений. Для многих ребят эти тайные уголки становятся спасительными укрытиями; в моем случае они были просто островками тайны, потому что у меня не возникало желания сбежать из Общины и где-нибудь спрятаться – разве что от чрезмерного внимания.
В детстве нас с Алланом холили и лелеяли; в Общине дети, можно сказать, катаются как сыр в масле: к ним все относятся с трепетом, ведь они символизируют союз двух душ и сами воплощают душевную чистоту; а нам с братом позволялось еще больше, чем другим, из-за той трагедии, которая оставила нас сиротами. Поскольку я была високосницей и Богоизбранницей, меня баловали даже сильнее, чем брата; чтобы мы не страдали от тяжелой потери, нас постоянно окружали любовью и заботой и выполняли все наши капризы, за исключением самых вопиющих; в силу этого Аллан, по идее, не должен был ощущать мое превосходство, если, конечно, сам не терзал себя муками, которые именуются завистью.
Думаю, любой другой осиротевший ребенок был бы окружен в Общине такой же теплотой, какая досталась нам с братом, но мы, ко всему прочему, были внуками Основателя: он переносил на нас свою любовь к покойным сыну и снохе, а также столь пристально следил за нашим воспитанием, что любое проявление доброты к нам расценивалось, по сути дела, как знак личного уважения к Сальвадору (в каком-то смысле такие проявления были даже предпочтительнее, потому что не отдавали заискиванием).
Впрочем, не следует думать, будто любой ребенок в Общине может ходить на голове; отнюдь нет, но если ты не злоупотребляешь своим привилегированным положением и не вступаешь в открытую конфронтацию со взрослыми, то имеешь все шансы провести в Верхне-Пасхальном Закланье вполне счастливое детство и впоследствии с большой долей убедительности говорить, что это были лучшие годы твоей жизни.
***
Я устроилась на остове старого самосвала, который проржавел до дыр, порос крапивой и упокоился в паре миль к западу от фермы, в окружении молодых сосенок. Сидя на крыше кабины, я не сводила глаз с коричневатой поблескивающей ленты вьющейся внизу реки. На другом берегу, за камышами и бурьяном, на зеленом выщипанном лугу паслись коровы фризской породы, которые медленно дрейфовали слева направо и всем своим видом выражали неизбывное удовлетворение.
Бабушку Иоланду я проводила до автомобиля, подбадривая ее добрым словом и скромно отказываясь от предложений дальней помощи. На прощание она меня обняла и расцеловала, а потом добавила, что заночует в Стерлинге, чтобы на всякий случай быть поближе ко мне. Я заверила, что нет никакой необходимости так себя связывать. Иоланда сказала, что запланировала это с самого начала, а потому сейчас доедет до города, снимет номер в гостинице и сразу позвонит Вудбинам, чтобы оставить свои координаты. У меня не хватило духу остудить ее пыл, и мы с ней решили, что так тому и быть. Она отъехала, почти осушив глаза. Помахав ей вслед, я вернулась на ферму.