— Они были мокрые и сильно дымили. Мне пришлось все выгрести из печи, — слезливо пробурчала Сабина, снимая чулки.
— Нужно было снова затопить!
— Таля!..
Над грязной постелью показалась и поманила меня тоненькая ручка Людки. Девочка уже несколько дней лежала с высокой температурой. Все медицинские познания наших монахинь были направлены на оказание помощи больной девчушке: ей делали припарки из зельев, горячие компрессы с овсом, холодные компрессы; ее даже остригли наголо, но все это мало помогло, и Людка собственными силами не могла уже подняться с кровати.
— Таля, подойди ко мне…
Я присела на койку больной.
— Расскажи, как там было на кулиге.
— Сейчас скажу. Одеты мы были, как трубочисты. Длинные черные плащи, идиотские береты, ужасные шарфики…
На глазах малышки выступили слезы.
— …а ко всему этому — тесные, мерзкие сани. У всех нас онемели ноги…
— Убирайся отсюда! — резким движением Гелька стащила меня с кровати. — Неправда, Людочка! Она лжет! — Гелька погладила девчушку по голове. — Все мы получили новые свитеры и шапки.
— И на меня тоже? — обрадованная, просиявшая Людка присела на койке.
— Тоже. Спрячь руки под одеяло, а то замерзнешь!
— А ботинки получили?
— Получили.
— Какие?
— Ну… такие, красивые. Тоже новые. Когда поправишься, увидишь. Не открывай шею, а то будешь кашлять еще сильнее. Талька, Зоська, идите-ка сюда, дьявол вас подери. Посмотрите, какое одеяло! Снимите с других коек! Она вся трясется от холода!
— Да мне, наоборот, жарко, — закапризничала больная. — Рассказывай дальше. Как там было?..
— Прошу не толпиться здесь. Вы отнимаете у Людки свежий воздух. А ну, отойдите от койки!
Это сестра Алоиза, незаметно вошедшая в спальню, отстранила рукою столпившихся возле больной девчат и сама склонилась над Людкой.
— Как чувствуешь себя, моя дорогая? Матушка-настоятельница прислала тебе на ночь компот из вишен.
Сестра Алоиза поставила на столик возле Людкиной кровати стакан компота и тарелку с двумя ломтиками белого хлеба. Поправляя у больной на ногах одеяло, она спросила:
— Прошлой ночью тебе не было холодно? Ты не кашляла?
— Немножко кашляла. — Людка, обрадованная вниманием, улыбнулась.
— А о четках не забыла?
— Нет…
— А как ты читала молитвы — лежа или на коленях?
— Лежа, — призналась пристыженная девчушка.
Монахиня села на койку и, нежно прижимая к себе руку ребенка, начала:
— Святая Терезка тоже была слабого здоровья, в детстве часто болела. Однако и больная, она никогда не забывала о четках и читала молитвы не лежа, а на коленях. С этого и началась, как позднее она прекрасно выразилась в своей «Истории души», ее маленькая дорога на небо. Небольшие жертвы, лишения, которыми она покоряла сердце господа Иисуса и завоевывала любовь божьей матери…
Сестра Алоиза умолкла. Людка лежала тихо, неподвижно, напряженно всматриваясь в бледное лицо монахини, обрамленное черным велоном. Сестра Алоиза подвинулась, взяла в свои руки маленькую горящую ручонку больной.
— Я говорю тебе об этом потому, что и ты можешь сейчас ступить на свою маленькую дорогу на небо. Слушаешь ли ты меня, дитя?
— Слушаю…
За окном, в морозной синеве зажигаются стекляшки звезд. Из угла спальни, где чернеет силуэт монахини, склонившейся над кроватью, ползет ласковый шепот:
— Думала ли ты когда-нибудь о том, как счастлив тот, кто попадает с земли прямо в объятия Иисуса?
Людка утвердительно кивнула головой.
Голос монахини зазвучал еще тише и ласковее:
— А никогда не завидовала ты детям, которых господь бог призвал к себе, дал им крылышки и научил летать?
— Завидовала…
— Ну вот видишь… — Монахиня погладила девочку по остриженной головке. — Если ты умрешь, то и тебя господь бог возьмет к себе, сделает своим ангелом… Что же ты плачешь?
Людка повернула голову и сказала каким-то чужим от охватившего ее волнения голосом:
— А это больно?
— Что?
— Когда умирают…
Сестра Алоиза оживилась, даже слегка зарделась:
— Ну поглядите, что за рева! Плачет… Такая мужественная девочка, маленький «рыцарь господа Христа», и вдруг — плакса. Чего же ты боишься, дитя мое? Стать ангелочком своего бога? Быть под опекой святой девы Марии? О милая! Да ты должна утешаться и радоваться тому, что бог выбрал именно тебя, что он предназначил тебе смерть, дабы ты на веки веков была счастлива! Подумай только о бедных негритёнках. Эти маленькие язычники будут завидовать твоему счастью, — они никогда не удостоятся милости созерцать в небе матерь божию, которая так любит всех детишек. Ну так что же, будешь ты еще плакать?
— Нет. — Людка вынула свою руку из руки монахини и отодвинулась на другую сторону кровати.
— Это хорошо. — Воспитательница снова склонилась над больной и прикоснулась губами к ее лбу. — Я расскажу об этом матушке-настоятельнице. Пусть она узнает, какой из тебя вырос стойкий «рыцарь господа Христа». Матушка и все сестры очень радуются, что у них будет теперь на небе свой ангелочек.
— А сестра Зенона знает?
— Что?
— Что матушка-настоятельница и все сестры хотят, чтобы я умерла?
Сестра Алоиза заметно опечалилась. Минуту помолчав, она сказала со вздохом:
— Сестра Зенона, так же как и все сестры, которые очень тебя любят, желает тебе всяческого блага. Если ты умрешь, Людочка, то мне не будет скорбно, потому что меня всегда утешает надежда, что на небе мы будем вместе.
— Я хочу быть вместе с сестрой Зеноной, — прошептала Людка, и трудно было понять, чего она хотела: быть вместе с сестрой Зеноной на небе или в приюте.
Сестра Алоиза долго молчала. А когда снова заговорила, в ее голосе прозвучала мольба:
— А подумала ли ты о том, милая, что место ангелочка в небе надо заслужить на земле?
Поскольку больная ничего не ответила, сестра Алоиза, несколько встревоженная, шепнула еще тише:
— Нужно быть такою, как святая Терезка, которая сама проложила себе маленькую дорогу на небо.
— Сестра хочет, чтобы я выполнила какое-нибудь приютское поручение?
Воспитательница заботливо уложила девочку на подушках.
— Помилуй бог, моя дорогая! Я слишком слаба, чтобы обязывать тебя к этому. Бог не требует от нас поступков необыкновенных. Он ждет наших небольших и скромных жертв. И за них-то именно он больше всего нас любит. Представь себе, что каждая из этих маленьких жертв превратится в перо для твоего ангельского крылышка.
— Дайте мне, пожалуйста, пить… — прошептала Людка, облизывая запекшиеся от сильного жара губы.
Она отпила несколько глотков компота, глубоко вздохнула. Не открывая глаз, сказала с облегчением:
— Хотела бы я всегда быть больною и пить компот.
Монахиня поглядела на компот и едва заметно улыбнулась, словно обрадованная каким-то открытием, внезапно сделанным ею.
— Вот видишь, моя маленькая! А не кажется ли тебе, что это сам Иисус показал тебе дорогу к небольшой и скромной жертве?
Людка смотрела на сестру Алоизу непонимающе, и потому монахиня пояснила ей свою мысль с еще большей страстностью и убежденностью:
— Подумай, деточка, сама: немного воды, сахару, вишни — разве можно сравнить все это с той радостью, какую принесет твоя жертва господу Христу?
— Хорошо. Пусть сестра возьмет компот, — сказала Людка и отвернулась.
Сестра Алоиза посмотрела на нее с сожалением, склонилась над равнодушным теперь ко всему личиком девчушки и сказала совершенно спокойным голосом:
— Однако если тебе так уж хочется компоту и жаль лишиться его, то, разумеется, пусть стакан остается тут. Господь на это не рассердится. Может быть, ему станет лишь немного неприятно. Да, так, Людочка. Никто тебе не запрещает выпить компот. Именно для этого, собственно, и прислала его матушка-настоятельница. А откажешься ли ты от этого удовольствия во имя своей маленькой дороги на небо или нет, — это уж будет зависеть только от твоего собственного сердечка.
— Нет, нет! Возьмите компот! Мне уже не хочется пить!
Людка, словно давая понять монахине, что им не о чем больше говорить и ей хочется остаться одной, сказала, пряча лицо в подушку:
— Сейчас прочитаю свою часть четок, а то я еще не молилась.
— Хорошо, моя дорогая. Прочитай молитвы.
Сестра Алоиза коснулась губами Людкиного лба, посмотрела на компот, вздохнула и, не дотрагиваясь до него, вышла.
В темном коридоре я преградила монахине дорогу:
— Прошу вас…
Сестра Алоиза вздрогнула, испуганно, но негромко вскрикнув, а потом, овладев собою, коротко спросила:
— В чем дело?
— Прошу ответить… — волнение сдавило мое горло, — на самом ли деле вы хотите, чтобы Людка умерла?
Монахиня стояла неподвижно, выпрямившаяся и надменная. Через минуту до моих ушей долетел ее шепот:
— Какие же вы все темные… боже мой!..
Я почувствовала осторожное прикосновение руки монахини к своему плечу.
— Знаешь ли ты, моя дорогая, кем была мать Людки? Дворничихой с самым мерзким поведением. Кто ее отец, — не известно. Вполне вероятно, что, когда Людка подрастет, в ней пробудятся худшие пороки ее матери. Так не лучше ли будет, если она умрет сейчас? Бог в своем безмерном милосердии ниспослал ей болезнь. Каждая из вас должна желать себе такой же смерти. Она умирает в монастыре, как «рыцарь господа Христа» и член содалиции. Вся наша «Евхаристичная Круцьята», ксендз-катехета, все сестры будут молиться за то, чтобы бог сократил час ее пребывания в чистилище. А теперь подумай, — какой была бы смерть Людки в мире, где греховный пламень пожирает людские души, а темнота затмевает свет!
Сестра Алоиза сделала порывистый жест рукой и, прошелестев рясой, удалилась в сторону своей кельи.
Глубоко подавленная всем услышанным, я улеглась в постель. Однако поспать так и не удалось. Меня разбудил сильный свист ветра. Гальный[3] стонал пронзительно, захлебываясь, так что казалось, будто это плакал ребенок, заблудившийся в потемках. Старый дом трещал под ударами вихря. Я села на койке. Проснулось еще несколько девушек. Они тоже вылезли из-под одеял, и теперь все мы прислушивались к тревожным звукам и беспокойному биению собственных сердец.
— Ну и ветер!
— Будто кто-то плачет…
— Это в трубе завывает.
Ураган все более неистовствовал. Тревожно звенели в окнах стекла. На чердаке бушевал ветер. Казалось, что взбесившаяся ночная темень сметет с лица земли наш деревянный монастырь.
А тем временем внутри приюта кто-то пронзительно стонал.
«Оо… ооо…» — отчетливо неслось по помещению.
Печальная жалоба, слышавшаяся в этих звуках, с каждой минутой нарастала, становилась оглушительней, будоражила уснувший приют, и коридоры отвечали ей тоже стоном, словно призывая кого-то на помощь. Напрягая слух, обливаясь от страха холодным по́том, мы боялись двинуться с места. Жалобный стон послышался у самых дверей нашей спальни.
— Матерь божия! — заплакала Владка. — «Оно» идет к нам!
В нашем воображении моментально пронеслись дьяволы с ослиными ушами, упыри и привидения, серые безголовые тени каких-то страшилищ, снующих в монастырском мраке.
«Оо-ооо…» — снова донеслось до нас. Звуки были преисполнены страдания и боли.
— Бегите за кропилом! — пискнула Владка, пряча лицо в подушку.
— Раны господни! — заорала Гелька. — Людка!!!
Кто-то зажег свет. Людкина койка была пуста.
Мы выскочили на лестницу.
Людка стояла там. Босая, в одной ночной рубашке. Держась обеими руками за чугунные перила, она положила на них голову и, дрожа всем телом от холода и лихорадки, отчаянно взывала:
— Сестра Зенона, приди ко мне! Приди!
Утром в нашей спальне уже не было Людкиной койки.
— Людка лежит в инфирмерии[4]. Ее поместили туда ночью, — сообщила нам сестра Юзефа. — Прошу быстро построиться парами и спуститься в трапезную. Сестра Алоиза сейчас придет.
Но сестра Алоиза в то утро опоздала. Девушки успели уже выполнить свои хозяйственные поручения, прочитать молитву и рассаживались за столом, когда в трапезную вошла сестра-воспитательница. Яркий румянец на щеках, дрожащий голос выдавали волнение, которое сестра Алоиза напрасно пыталась скрыть.
— Всем «рыцарям господа Христа» — встать!
Мы поднялись со своих мест, удивленно переглядываясь.
— Я принесла вам радостную новость. Наша «Евхаристичная Круцьята» с сегодняшнего дня имеет свою покровительницу на небе.
— Людка умерла, — прошептала Гелька, бледнея.
— Преклоните колени и поблагодарите святейшую матерь божию за то, что Людка умерла как настоящий рыцарь и с этой грешной земли унеслась прямо на небо.
— На небо? А что из того, что на небо? Пусть бы жила с нами…
Печаль, неузнаваемо преобразившая голос Гельки, вырвала наружу плач, которым были переполнены наши сердца. Столовая начала буквально содрогаться от рыданий.
Сестра Алоиза, с лицом белее бумаги, схватилась за колокольчик. Она звонила беспрерывно, а когда первый приступ плача несколько ослаб, слегка пошевеливая колокольчиком, голосом властным и четким сказала:
— А теперь чтобы все пели! Геля и Казя — альты, встаньте справа. Сопрано прошу на середину — так, как в часовне. Вторые сопрано — Йоася и Владка — здесь!..
Сестра Алоиза решительно распоряжалась девушками, ставшими, казалось, безучастными ко всему, расставляла их по местам, потрясала колокольчиком, заглушая плач, который время от времени снова вспыхивал то здесь, то там, восстанавливала дисциплину и порядок.
Наконец воспитанницы были построены в три ряда перед деревянными столами, на которых стыл так и не выпитый кофе, и, обратив взоры на стену с распятием, выдавливали из неподатливых гортаней радостные звуки: «Хвали, душа моя, господа. Буду восхвалять господа, доколе жив. Буду петь богу моему, доколе есмь».
На другой день, то и дело вытирая покрасневшие от холода носы, мы носили из теплицы цветы. Благодаря стараниям сестры Алоизы отцы-иезуиты прислали нам олеандры и фикусы, сестры-альбертинки — кактусы и миртовые деревца, братья-кармелиты — примулы, гортензии и канны.
Только смерть Людки раскрыла перед нами выдающиеся художественные таланты нашей воспитательницы. Недюжинные способности сестры Алоизы по части декоративного искусства, ее страстная любовь к богослужениям, художественный вкус — все это было самозабвенно отдано как последний долг умершей сиротке.
Маленький гробик утопал в зелени и цветах. Печальная фигура монахини в черном велоне и снежно-белом чепце казалась неподвижной. Задумчивый взгляд устремлен на весь этот пышный сад смерти. Легким прикосновением руки она время от времени вносит достойные подлинного художника изменения в погребальную декорацию — и белошвейная мастерская превращается в мертвецкую. Благодаря тонкому вкусу сестры Алоизы и ее трогательной заботе буйная прелесть цветов и зелени в сочетании с серебром, черным и белым крепом выглядела особенно торжественно и величественно.
Монахини проходили мимо Людки, преклоняли колени, при этом черные велоны опускались до самого полу, молились (о чем можно было судить по едва заметному шевелению губ). Тишину нарушало лишь негромкое потрескивание горящих свечей.
У стены в три шеренги выстроились воспитанницы, читая покаянный псалом:
«…Окропи меня… и буду чист; омой меня, и буду белее снега…»
Мы поднимали к потолку заплаканные лица.
Незаметно подкрался мрак и заполнил все свободное пространство между ветвями миртов и олеандров. Алтарик божьей матери заблестел, как звезда. Огоньки свечей приняли красноватый оттенок, цветы стали как бы стройнее, запах ладана усилился и смешался с запахом воска.
Все застыло в неподвижности, и даже на живые цветы легла печать смерти. Только теперь неутомимая сестра Алоиза, придвинув вазон с миртом ближе к громнице[5], отошла от катафалка, слегка вздохнула и опустилась на кленчник[6], прикрыв лицо руками.