— Не у меня, а у того, которого оскорбила — у бога проси прощения! — И вышла из трапезной.
Янка спокойно подошла к Сабине, допивавшей свою порцию чая, и отпустила ей звонкую пощечину.
— Вот тебе! И в другой раз не устраивай суматохи своими глупыми амурами. А ты, — повернулась она к Гельке и, запнувшись на полуслове, прикусила губу.
В дверях стояла матушка-настоятельница и внимательно глядела на нас.
— Слава Иисусу Христу! — громко приветствовали мы настоятельницу, вскакивая с мест.
— Сегодня у нас смена таинств. Прошу, чтобы ни одна не забыла об этом.
Матушка покинула трапезную.
* * *
«Laus Tibi, Christe… Слава тебе…»
Девушки стоят на коленях двумя тесными шеренгами. Руки молитвенно сложены перед подбородком, глаза опущены, но… из-под полуприкрытых век на новую монахиню устремляются любопытные, горящие взгляды.
«Она так хороша, что вполне могла бы быть негодницей, и тот ксендз наверняка влюбился в нее», — размышляла я, уставившись на алтарь.
Утомленные тяжелой работой, дремлют конверские сестры, спрятав свои лица под велонами. Хоровые монахини сидят на скамейках неподвижно, чуткие ко всему, что делается вокруг.
Рядом с сестрой Алоизой — сестра Барбара. Она высока ростом, молода; у нее приятное открытое лицо и большущие серые глаза.
Девчата проходят перед образами, преклоняют колени, опускают головы.
Шуршат накрахмаленные передники. У всех воспитанниц сегодня аккуратно заплетены косы, дыры на чулках заштопаны, ногти на руках ровно подстрижены и вычищены.
После выхода из часовни девчонки не носятся по коридорам, не визжат, не дерутся. Присутствие в монастыре новой монахини вселяет во всех необычную предупредительность и вежливость. Даже конверские сестры не покрикивают сегодня на воспитанниц. Сестра Романа грациозно орудует у кухонного котла, сестра Дорота, ведающая свинарником, тщательно проветрила свою рясу и скуфью, а матушка-настоятельница и сестра Алоиза щеголяют отлично выглаженными велонами и белыми как снег чепцами, словно демонстрируя всю привлекательность монастырской жизни.
После завтрака я побежала на кухню за тряпкой, чтобы вытереть посуду. Посередине кухни стояли сестра Барбара с подносом в руках и матушка-настоятельница, спрятавшая свои руки под рясой. Обе пристально смотрели друг на друга: новая монахиня — с удивлением и страхом, матушка-настоятельница — с гневом.
— Прошу оставить поднос, — сказала настоятельница, с трудом сдерживая возмущение. — Я сама подам ксендзу завтрак, а вы тем временем познакомьтесь с нашими воспитанницами…
Сестра Барбара, смутившись, посмотрела на поднос.
— Может быть, я все же сперва подам, а потом сразу же вернусь. Мне хотелось помочь сестре Романе…
Я мысленно усмехнулась, видя такую неопытность новенькой.
Как можно не знать о том, какое величайшее наслаждение для нашей матушки-настоятельницы — наблюдать за тем, как ксендз съедает румяные булочки и попивает сливки!
— Никто не требует от вас этой услуги. — Матушка-настоятельница недоброжелательно взглянула на свежее, совсем еще юное лицо новой монахини, и ее собственное лицо словно окаменело и посерело.
— Идите, пожалуйста, — жестко закончила она.
Когда я вернулась в трапезную, сестра Алоиза возвещала надменным голосом:
— Кто до обеда станет плохо вести себя, тот во время обеда будет лишен сюрприза.
— Какого? Какого? Ну, скажите, пожалуйста!
— Сегодня на обед будет компот!
— Компот! — малышки бросились друг другу в объятия.
— А почему? — пролепетала ошеломленная Зуля.
Воспитательница понимающе улыбнулась:
— Потому что у нас сегодня долгожданный гость!
После обеда малышки, уткнувшись в котел, усиленно соскабливали со дна прилипшие яблочные кожурки.
Неожиданно в столовой появилась сестра Алоиза.
— Ну и как, девочки, понравился вам десерт?
Воспитанницы сперва затихли, а потом, сообразив, что речь идет о компоте, крикнули дружным хором:
— Да, да! Понравился!
Зоська чмокнула сестру Алоизу в руку:
— Ничего более вкусного ни разу в жизни еще не ела!
— А что вы скажете, если, я предложу вам кулиг, прогулку на санях за город?
Онемевшие от восхищения и неожиданности, воспитанницы не могут выдавить из себя ни слова. Тридцать пар глаз с мольбой уставились на монахиню.
— Боюсь только, не промерзли бы вы, мои милые. Сестра Дорота выдаст вам теплые лыжные костюмы. На прогулку поедут все, за исключением самых младших и больной Людки. — Подходя уже к двери, она добавила лукаво: — Да смотрите, не опаздывайте с возвращением. На ужин будут сосиски.
Визжа от радости, бросились мы всей гурьбой вверх по лестнице.
На чердаке, в чулане, где на гвоздях, вбитых в балки, рядами висела рабочая одежда, нас поджидала сестра Дорота, склонившись над открытой плетеной корзиной.
— Вот здесь ваши лыжные костюмы. Разделите то, что есть. Все равно на всех не хватит.
Благороднейшие заветы о любви к ближнему тут же рухнули — сильнее всего на свете в этот момент оказалось желание вытащить из корзины что-нибудь получше. Началась рукопашная. К счастью, сестра Дорота, всегда столь благожелательная к воспитанницам, схватилась за железный прут.
— Руки прочь! Встать парами! Иначе я закрою корзину!
Мы выстроились в две шеренги. Сестра-свинарка бросила какое-то тряпье на руки ближе всех стоявшей воспитанницы.
— На тебе! Теперь следующая, держи!
Наконец подошла и моя очередь. С удивлением рассматривала я костюм, поданный мне монахиней. Остальные девчата с какой-то боязнью и недоверием примеряли доставшиеся им «лыжные пары».
Взглянув на вырядившихся воспитанниц, сестра Дорота весело рассмеялась:
— Глядите-ка! Таких лыжниц еще свет не видывал! — И, побрякивая ключами, направилась в келью.
Одетые в «лыжные костюмы», девочки парами спустились по лестнице, миновали коридор и вышли на двор. Здесь они рядами выстроились возле стены. На ослепительно-белом, искрившемся от мороза снегу четко вырисовывались мрачные шеренги черных и длинных суконных плащей. Береты из серой шерсти и серые шарфики также не придавали нашей одежде блеска.
Делая вид, что нас совершенно не касается уродство «лыжных костюмов», мы подтрунивали над Эмилькой, обсыпанной снегом и похожей на «снежную бабу», когда на тропинке показалась Казя. Размахивая руками, она кричала:
— Санки! Санки едут!
Мы галопом бросились к калитке. В это время на крыльцо вышли сестра Алоиза и сестра Барбара. Укутанные в толстые шерстяные пелерины, в овчинных тулупах, они неторопливо пошли за устремившейся к дороге толпой девчонок.
У калитки нас уже поджидала пара саней. В первые сани, ничем не отличавшиеся от иных саней нашего курортного городишки, уселись обе монахини.
Другие сани, представлявшие собою обыкновенные крестьянские розвальни, но только с плетеными бортами, были выложены по днищу сеном. Лишь незначительная часть любительниц санной езды могла разместиться в них. За право ехать в этих санях тотчас же разгорелась короткая, но энергичная драка. Усиленно работавших кулаками и ногами девчонок ничуть не смутило то, что на них в полном недоумении смотрит сестра Барбара.
— Перестаньте! — пыталась утихомирить расходившихся воспитанниц сестра Алоиза. — Те, кому не достанется места, поедут в следующее воскресенье. Как вам не стыдно драться на улице! Ведь люди на вас смотрят!
Однако в обещанное «следующее воскресенье» ни одна из девчонок не верила, а то, что на нас смотрят люди, — мало кого беспокоило. Лихорадочно цепляясь за сплетенные из вербовых прутьев борты, каждая старалась во что бы то ни стало вскарабкаться в уже до предела заполненную корзину саней. Мне досталось место возле кучера.
Сестра Алоиза, заметив, что какая-то пани сунула Казе в руку злотувку[1], возмущенная, сорвалась со своего места.
— Казя и все остальные, не поместившиеся в санках, немедленно марш домой!
Десятка полтора воспитанниц побрели назад, громко ругаясь и возмущаясь.
В это время к санкам подбежала опоздавшая Стася. Увидев, что они забиты до отказа, она перевела на монахиню свой полный отчаяния взгляд.
— А где же саночки?
— Какие саночки?
— Ну, такие маленькие саночки, — по голосу Сташки чувствовалось, что она вот-вот заплачет. — Ведь должен быть кулиг[2]…
— А у нас и есть кулиг, — подтвердила воспитательница, хмуря брови. — В чем же дело?
— Да, на кулиге, — упорствовала маленькая Сташка, с трудом сдерживая слезы, — саночки едут по снегу. Много, много маленьких саночек, привязанных к шнуру, Я видела!
Сестра Барбара высунулась из саней, схватила под мышки плачущую девчушку и усадила ее рядом с собой.
Несмотря на протесты сестры Алоизы, нашлись и саночки. Железные, с выгнутой спинкой, они служили зимой для доставки свиньям помоев в бидонах. Привязанные шнуром к саням, они выглядели вполне прилично, и не только Сташка, но и ни одна из нас не сомневалась уже в том, что эти железные саночки, весело подскакивающие на снегу, убедительно свидетельствуют о весьма радостном событии: полтора десятка сирот-воспитанниц приюта едут кулигом!
Мы вернулись, когда уже опустились сумерки. Сбросив в чулане затвердевшие от мороза плащ, берет и дырявые валенки, я помчалась в столовую. В печи дотлевали еловые шишки. Молчаливая Казя, присев на корточки, усиленно дула в черную печную пасть: там вспыхивали красные языки пламени и сразу же гасли. В воздухе стоял запах гари и хвои. Было холодно. Сквозь щели в деревянных стенах проникал морозный воздух.
Утомленные, сонные, сидели мы на лавке, тесно прижавшись друг к другу, уставившись в черный прямоугольник окна, за которым неистовствовал январский ветер.
Послышался голос Владки:
— Ну и тишина во всем доме! Будто никого в нем не было и нет.
— Вот именно, — отозвалась я. — А может быть, нас и в самом деле нет и нам только кажется, что мы есть?
— Что-нибудь случится, — убежденно заявила Владка. — На крещение тоже было так вот тихо, а потом оказалось, что кот влез в кладовую, сожрал литр масла, а всыпали за это Казе.
— Тихо ты, — цыкнула на нее Казя. — Лучше давайте почитаем молитву, а то в такой вечер нечистая сила любит страшить. Ой, как завывает в трубе!
Мы замолчали, перепуганные. Ветер гулял по крыше, шелестел сажен в печи. Где-то распахнулось окно, неожиданный сквозняк ворвался в коридор — и с адским грохотом захлопнулись двери.
— Матерь божия! — вскрикнула Зоська, срываясь с лавки. — Боже мой!
Мы все бросились к ней.
— Что случилось?
— Ой, — пролепетала Зоська, отнимая руки от лица, — за окном кто-то стоял…
— Кто?
— Такая серая морда с лошадиными ушами.
С беспокойным любопытством взглянули мы на окно. Малышки пустились в плач.
— Сейчас посмотрю, что там такое, — храбро подошла я к окну.
Девочки замерли в ожидании.
— Вот оно! Вот… — прошептала я, отодвигаясь к лавке. — Во имя отца и сына и святого духа… — Я опустилась на скамейку возле побелевших от испуга воспитанниц. — Страшное «оно», говорю вам, — длинные ослиные уши и черная морда…
— С бордовыми крапинками, — отозвалась Гелька. — Не иначе.
— В том приюте, где я была раньше, «оно» тоже пугало, — сообщила Янка. — Ночью ходило по спальне и душило девчат за горло.
— Каждую ночь?
— Э-э, нет. Только тогда, когда в монастырь прибывал кто-нибудь новый, у кого был грех на совести.
— Ну, хорошо. Пусть так. Однако ведь к нам-то никто новый не прибыл!
— К нам — нет, — задумчиво произнесла Янка. — Но приехала новая монахиня…
— И что же? Думаешь, у нее и в самом деле грех на совести?..
— А я видела, — заявила Владка, — что лошади совсем не хотели тянуть сани, когда в них села сестра Барбара. Наверно, кони чуют, кто носит в своей душе дьявола.
— Смотри, как бы я не напомнила, в ком из вас сидит дьявол, — рассердилась Гелька.
— Ты давай не насмехайся! — вспыхнула Владка. — Я-то видела, что сестра Барбара ни разу не подняла глаза на алтарь. Если что случится, так только из-за нее…
— Вот именно. Случится! Может быть, Йоася снова почувствует божественное призвание…
— И даже не перекрестилась, когда усаживалась в санки. И в часовне тоже. И к святой воде руки не протянула. Только усмехалась над служебником, будто думала бог знает о чем.
— Глупая девка, — буркнула Гелька, с отвращением отодвигаясь от Владки.
В трапезную вошла Зуля. Она удивленно посмотрела на наши возбужденные лица и тихим голосом попросила:
— Сестра Алоиза велела мне проследить, чтобы вы помолились и шли спать. Давайте же опустимся на колени и прочтем молитвы!
Мы прочитали молитвы, после чего Владка, не поднимаясь с колен, сказала:
— Что бы там ни было, но благодаря сестре Барбаре мы получили сегодня компот, а значит, она не так уж плоха. А впрочем, господь велел молиться и за грешников. Так давайте же помолимся.
— Только недолго, — предостерегла Йоася, — а то у меня уже колени болят.
— Ладно, пусть недолго. Скажи, Зуля, какую молитву надо читать?
Зуля с минуту колебалась.
— Мне очень нравится стопятидесятый псалом. Но, может быть, вы предпочитаете другую молитву?
— А разве этот псалом поможет? Ведь он — об оркестре? — обеспокоенно спросила Казя.
— Не бойся, поможет, — успокоила ее Зуля. — Каждая молитва помогает, если в нее веришь. Я начну, а вы подтягивайте.
Зуля молитвенно сложила руки и, обратив взгляд к кресту, начала:
— «Хвалите бога во святыне его, хвалите его на тверди силы его! Хвалите его по могуществу его, хвалите его по множеству величия его! Хвалите его звуком трубным…»
— «Хвалите его на псалтири и гуслях», — подхватила Гелька.
— «Хвалите его с тимпаном и ликами»! — воскликнула я с подъемом. — Йоася!..
— Да!?
— «Хвалите его на струнах и органе!»
— «Хвалите его на звучных кимвалах…» Сабина, спишь?
— Нет, — послышалось в ответ, и Сабина засопела: — «Хвалите его на звучных кимвалах, хвалите его на кимвалах громогласных. Всё дышащее да хвалит господа! Аллилуйя!»
Мы повторили это три раза. Поднимаясь с коленей, Йоася сказала:
— А я никогда не видела гуслей. Это, наверно, какой-нибудь старозаветный инструмент, правда? «Кимвалы громогласные» — вот тоже смешное название. Если бы какой-нибудь святой сегодня составлял псалом, то он должен был бы все эти инструменты заменить на скрипки, фисгармонии, пианино… ну, и рояль.
— Нет, — возразила Зуля. — Нельзя говорить в псалме: «Хвалите его на рояле», потому что на рояле играют фокстроты и другие легкомысленные вещи.
— А мой дядюшка-органист играл фокстроты на орга́не! — запальчиво воскликнула я. — Как только нет людей в костеле, так он садится за орган и начинает исполнять вальсы, танго, фокстроты и другие штуки.
— Это значит, что твой дядюшка — светский человек, а органист не должен быть таким, — печально произнесла Зуля.
— Не перебивай, Зуля! — воскликнула Йоася. — Мне очень нравится, что она говорит. Я буду думать об этом в постели и скоро засну. Что же еще такого интересного делал твой дядюшка?
— Ну, если идет молебен с участием епископа, — врала я, — то дядюшка играет одним пальцем: «А ку-ку! А ку-ку!»…
В столовую просунулась круглая физиономия сестры Дороты.
— Сестра-воспитательница сказала, чтобы вы шли спать.
В полном молчании шагали мы по лестнице. Дом казался совершенно мертвым и глухим. Спальня обдала нас холодом. Несколько малышек поскуливало под одеялами, жалуясь на мороз.
Казя разделась и, пожелав всем спокойной ночи, продолжала с тяжелым вздохом:
— О боже, как тоскливо, какая ужасная тоска!..
— Это потому, что холодно, — пожаловалась Владка. — Сабина топила печь. Сабина, почему не подбросила побольше шишек?