– Товарищ полковник, пeрвая батарея прибыла к месту переправы!
Павлов не понял будто, для чего ему докладывают об этом. Он сердито посмотрел на Гунько.
– Там... там давно надо быть!.. - полковник махнул в сторону противоположного берега. Серые быстрые глаза его вдруг потеплели. - Ладно, начинайте переправу!..
Старый офицер Павлов до такой степени был влюблен в свою артиллерию, что, казалось, другие рода войск для него ничего не значили.
– Артиллерия все решает! - часто повторял он.
Артиллерийские офицеры любили своего начальника, хотя имели немалое основание быть в обиде на него: Павлов не баловал их чинами.
– Четвертый год в армии - и капитана тебе подавай!.. Нет, послужи еще, братец, послужи!.. - говорил он какому-нибудь командиру батареи, дерзнувшему намекнуть о повышении в звании.
Звание советского офицера для полковника Павлова было святыней, он очень строго относился к повышению в звании своих офицеров, кандидатов для этого отбирал придирчиво, не спеша. Поэтому присвоение очередного звания какому-нибудь уж особенно отличившемуся офицеру было событием не только в жизни этого офицера, но и всех артиллеристов части. Артиллеристы пользовались особой привилегией командования: туда отбирали самый крепкий личный состав. Павлов был суров со своими подчиненными, но вряд ли офицеры согласились бы по своей воле сменить его на другого начальника. Строгость Павлова, конечно, была хорошо известна и Гунько. Поэтому он с некоторым душевным трепетом готовился сейчас к переправе. Волнение капитана, должно быть, передалось и его солдатам.
– Начнем, товарищ капитан! - крикнул Печкин по возможности бодро и весело. - Давай заводи! - приказал он шоферам.
Тяжелый грузовик сердито фыркнул, выбросил клубы едкого, вонючего дыма и осторожно пополз к воде.
– Газуй сильней, а то застрянешь! - звонким девичьим голосом крикнул командир расчета, маленький Громовой, стоявший на подножке. - Газуй, Федя!..
Федя нажал, что называется, на всю железку. Тягач взревел и на полной скорости помчался вперед, гоня перед собой зеленый водяной вал. Но вот стальное сердце машины "зашлось" от быстрого бега, заработало с перебоями, мотор зачихал, захлебнулся и смолк. Это случилось как раз на середине реки. Расчет мгновенно спрыгнул в воду; над рекой понеслось такое знакомое русскому трудовому люду, подбадривающее, объединяющее несколько сил в одно общее усилие:
– Раз, два - взяли!.. Еще... взяли!..
– Давай, давай, солдаты, поднажми!.. Ну, орлы!.. - кричал с берега полковник Павлов, подрагивая правым плечом больше обычного. - Давай!..
Это "давай!", поминутно выкрикиваемое в разных местах, в различных тонах и с разной силой, подхлестывало солдат как кнутом. Они кричали, распаляя друг друга, раззадоривая и подогревая. Те, что стояли на берегу и не желали лезть в воду, вдруг бежали в реку и присоединяли свою силу к усилиям многих и тоже кричали, как позволяла только глотка: "Давай!"
Румыны, преодолевая страх, выходили из своих бункеров и издали с неудержимым любопытством наблюдали за необычайными действиями этих непонятных и удивительных людей. Одни говорили: "Что же это?.. Что же будет теперь?.. Куда они идут?.. Как жить будем?.." Другие - тихо, с испугом, оглядываясь, не осуждают ли, - невольно шептали: "Витежь!"
Марченко, батальон которого переправлялся в это время, хотел было запретить пиршество, но его остановил прибывший на переправу начальник политотдела.
– Пусть выпьют по кружечке. Они этого заслужили. Только следи, чтобы не перепивались. А то вон, вижу, тот старикашка уже в третий раз подходит. Твой?
– Нет, - охотно отрекся от солдата Марченко, обрадовавшись, что боец действительно не принадлежал к его батальону. - Из разведроты Забарова! -с удовольствием пояснил лейтенант.
Старикашкой, которого заприметил полковник Демин, был Кузьмич, как известно любивший выпить. На самом деле он не в третий, а в четвертый раз подходил к бочке. На худых, впалых его щеках горел здоровенький румянец. Кузьмич был навеселе. Однако четвертую кружку ему помешал выпить Пинчук. Заметив на ездовом взгляд начальства, Петр Тарасович взял Кузьмича за руку и отвел его к повозке, как неразумное дитя.
– Стало быть, и выпить нельзя, - обиделся Кузьмич, произнося эти слова слегка заплетающимся языком. - Эх, язви тя!..
Солдаты, выпив по кружке, бежали в воду. До позднего вечера над рекой не умолкал шум. Левее переправлялись вброд тяжелые танки. Задрав высоко вверх длинные стволы, словно боясь захлебнуться, они по самые башни погружались в воду. На берег выползали обмытые, блестя высветленными траками, мчались вперед на предельных скоростях, заставляя содрогаться землю.
Пыльные деревья уже бросили в реку свои изломанные, длинные тени. На берегу стало прохладней, а в воде - теплей. Еще слышнее стали крики, дальше разносил их повлажневший воздух:
– Раз, два - взяли! И-и-и-ще - взяли!
Устроившись на повозке, Камушкин быстро-быстро набрасывал карандашом в свой альбом штрихи будущей картины. Мольбертом ему служила спина Кузьмича, вздремнувшего после трех-то кружек. Пинчук, увлеченный переправой, не мешал им. Лишь в редкие минуты Вася отрывался от альбома. Закидывал назад волосы, остановившимися глазами смотрел в одну точку. Бесстрашная невидимка-мечта уносила его на своих легких крыльях в чудесное сказочное царство, которому нет ни конца ни края, где, куда ни кинь взгляд, синеют одни безграничные дали. Начиналось с малого... Кончится война. Камушкин возьмет свой альбом и отправится в Москву, прямо в студию Грекова. Знаменитые художники посмотрят его рисунки, переглянутся между собой, потом кто-нибудь из них не выдержит, улыбнется и скажет: "Товарищи, перед вами - талант!" Студия, разумеется, немедленно забирает Камушкина к себе. Он учится, а потом начинает писать одну картину за другой. И что ни картина - то шедевр. Имя Камушкина мелькает в газетах, художника осаждают репортеры. Он отправляется в длительное путешествие по стране: к колхозникам, на заводы, к полярникам, в воинские гарнизоны.
Долгие годы не появляются его картины. Проходит десять, двадцать лет. Никто, конечно, не подозревает, что художник создает великое полотно, может быть, такое же, как репинские "Запорожцы", а может... а может, и лучше. Через двадцать лет картина заканчивается. Она так велика, что ее нельзя установить в Третьяковке, для нее Советское правительство строит специальное здание, которое с этого момента становится самой притягательной точкой на земном шаре. Мир спешит увидеть еще небывалое творение искусства. Камушкину аплодируют, обнимают его, целуют...
На этом месте смелая жар-птица - тщеславная Васина мечта возвращалась к своей исходной точке. Горячий румянец покрывал лицо комсорга: он стыдился, что так далеко зашел в своих мыслях. Тем не менее он ждал, когда бойкая и смелая подружка-мечта вновь расправит крылья и понесет его в свое безграничное далеко.
Камушкин вздрагивал от звучного храпа ездового.
– Ну... тише же, - умоляюще шептал он, дотрагиваясь до фиолетового Кузьмичова носа, выводившего какую-то увертюру.
– Рисуешь, Рафаэль?
Начальник политотдела! Вася сразу узнал его голос. Художник и не заметил, как Демин подошел к их повозке.
– Рисую, товарищ полковник... - сказал Камушкин, обернувшись к начподиву.
– Добро! Но выглядишь ты плохо. Почему отказался ехать в госпиталь?
– Не мог я. Такие события!..
– События... - Демин поглядел на реку, словно бы там и вершились эти самые события, о которых думал Камушкин. Добавил мечтательно: - Да, события, братец! - и перевел взгляд на румын, которые, кучками сбившись у своих домов и переговариваясь меж собой, неотрывно смотрели в сторону переправлявшихся советских войск.
– Бравю!
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Разгром гитлеровцев на ясско-кишиневском направлении совершался по тщательно разработанному плану. Вспугнутый и сильно раненный фашистский зверь вначале, как ожидалось, метнулся на юго-восток, но напоролся на перерезавшие ему путь наши войска. Тогда он устремился на запад, но убедился, что и там уже не пройти. Многотысячная гитлеровская армия, состоявшая из двадцати двух дивизий, была зажата в могучих тисках Второго и Третьего Украинских фронтов.
Оставив огромную группировку немцев у себя в тылу (там было достаточно сил, чтобы окончательно добить окруженного врага), советские войска рванулись вперед, в глубь Румынии. Города мелькали как в калейдоскопе. Ни днем, ни ночью не приостанавливалась неутомимая погоня за другими группировками гитлеровцев. Если пехота слишком отставала от механизированных частей, ее сажали либо на коней, либо на танки. Ночные городишки наполнялись звонким цокотом конских копыт и лязгом танковых гусениц.