Отсыревшие вилланы вяло переругивались, поддерживая свой подыхающий костер. На Кретьена никто не смотрел. Не замечая, что мелко, часто дрожит в холодном безветрии, рыцарь откинул назад гудящую, легкую, как пустая фляга, голову — и закрыл глаза. Глазные яблоки, сочащиеся влагой от слабенького света после долгой темноты, болели и казались отвратительно-огромными. Он ждал.
…Народ прибывал медленно, но верно. И не поднимая век, Кретьен видел этих неторопливо сходящихся людей — честных, любопытных римлян, во внезапно подаренный богами выходной собиравшихся в Колизей. Panem et circenses[20], господа. Смерть — это же так безумно интересно. На свете нет ничего, что сильней привлекало бы живого человека, будто одного сознания того, что на сей раз все происходит не с тобой, довольно душе, чтобы получить дневную порцию пищи. Люди, собиравшиеся покормить свои души, стягивались в основном на берег реки, туда, где стояла
«Мессир Гавейн, здравствуйте.»
«Здравствуйте и вы, благородный сир.»
«Вы сегодня умрете.»
«Да и вы тоже, друг мой, сир Ален.»
«Вы, я надеюсь, не в обиде, что я не говорю с вами вслух?..»
«Нет, что вы, что вы, благородный друг мой. Я же понимаю, — нельзя. Это было бы некуртуазно. Да и незачем, сир Ален, все и так понятно.»
— Радуйтесь и веселитесь, ибо велика награда ваша… Так гнали и пророков, бывших прежде вас…
Но тут наконец одному из ведших удалось-таки действенно ударить его — кажется, в живот — так, что Аймерик замолчал, вернее, захлебнулся свистом, шумно откашливая что-то — кровь? — под ноги, в глину, вниз…
Его заставили разогнуться, подвели. Женщина, стоявшая рядом с Кретьеном, шумно высморкалась в пальцы. Заплакала?.. А может, простудилась.
Теперь два брата —
Босая девочка отступила