На берегу Иисус увидел высокого крепкого человека, который с хмурым видом чинил разорванную сеть. Рядом стоял другой рыбак — молодой, чуть постарше Иоанна, с загорелым, обветренным лицом. Он был очень похож на Иоанна, но в его глазах, в чертах носа и рта таилось что-то такое, что делало лицо несколько грубоватым.
— Это Иаков и Симон, — сказал Андрей. — Иаков — брат Иоанна. Симон, Иаков, вот этот человек. Это о нем говорил Иоанн. Тот, другой Иоанн.
Симон взглянул на Иисуса не очень приветливо:
— Нынче много разных толков про большие перемены. А вот мне нужны только большие уловы.
— Как идет ловля? — спросил Иисус.
— Плохо, плохо и еще раз плохо! Рыба совсем не идет в сети. А тут еще мытарь ходит кругами. Говорю ему — сам лови свои подати. Бери мою сеть, садись в мою лодку и выходи на озеро. Рыба — вот мой заработок. Когда везет. А сейчас мне не везет, говорю ему. Если хочешь, чтобы я платил подати, скажи рыбе, чтобы она шла в сети.
— Все разговоры только о податях, — заговорил Иаков. — Он прав, однако. Что, Иоанн, увидел наконец свет? Бросил свое учение и вернулся на озеро?
— Я пойду с вами на ловлю, — сказал Иоанн.
— Только если хочешь проветриться, — молвил Симон. — Рыба не идет. Вчера был плохой день, и позавчера был плохой день. Завтра будет то же самое.
— Можно я тоже пойду с вами? — спросил Иисус.
— Вот и расскажешь про все рыбам, — проворчал Симон. — Про грядущие великие перемены и все такое прочее. Может, они соберутся вокруг и послушают.
Лодка Симона была достаточно велика, чтобы вместить не только ее хозяина, но также Иисуса, Андрея и Филиппа. Иаков с Иоанном устроились в лодке Иакова, которая была почти вдвое меньше. Когда они отплыли от берега, погода стояла тихая, а солнце уже клонилось к закату. Филипп запел:
Моя любовь за морями,
И путь до нее далек,
Сотни лиг между нами,
Но верю, настанет срок —
Меня к ней домчит ветерок.
Иаков с Иоанном без труда заглушили эту песенку своей, более практичной:
Рыбка белая, рыбка красная,
Чем живот набить — непонятно нам.
Рыбка милая, ты нам нужная,
Ведь пришло уже время ужина.
— У них хорошие громкие голоса, — заметил Иисус.
— Они могут перекричать любую бурю, — согласился Симон. — Жаль только, что ради учебы Иоанн оставил наше ремесло. Хотя нет, пожалуй, не жаль. Это дело ничего ему не даст.
— Я думаю, вы будете ловцами человеков, — тихо сказал Иисус.
— Что? — переспросил Симон. — Я не совсем…
— Иаков и Иоанн, — произнес Иисус. — Сыны Громовы. Придет время, и нам понадобятся их громкие голоса.
«Сыны Громовы» в это время гремели:
Рыбка красная, рыбка белая,
Покажи нам, какая ты смелая.
Спинка черная и жемчужная,
Не пожалуешь ли к нам на ужин ты?
Они отплыли на пятьдесят локтей от берега. Иисус молвил:
— Все. Теперь забрасывайте ваши сети!
— Что? — удивился Симон. — А какой в этом прок?
— Забрасывайте! — настаивал Иисус. — Смотрите, как кишит рыба!
— Господи! — воскликнул Симон. — Быть этого не может!
Теперь уже никто не пел. Иисус присоединился к рыбакам и тоже тянул сеть. Их сети оказались до отказа наполнены бьющейся, сверкающей рыбой — серебристой, черной, серой, красной, золотистой.
— Лодка перегрузится! — кричал вечно недовольный Симон. — Рыбы слишком много!
— Бери, сколько сможешь, — сказал Иисус.
— Кто ты?! — укоризненно вопросил Симон. — Кто ты, будь ты неладен?!
— Сейчас не время для таких фундаментальных вопросов, — ответил Иисус. — Делай свою работу.
— Думаю, я знаю, кто ты, — сказал Симон. — Ты —
Однако внимание многих, в том числе и только что исцелившихся, отвлекло появление какого-то высокого человека, дорогу которому пробивали сквозь толпу двое нахмуренных верзил с палками. Человек этот был облачен в одежду из хорошего полотна, на плечи его был наброшен красивый шерстяной плащ. Толпа расступилась, чтобы Иисус и новоприбывший могли как следует рассмотреть друг друга. Корзинщик Наум заметил:
— Пришел собирать подати, да? Все здесь, словно специально для тебя собрались! Ни один не скроется!
В это время заговорил Иисус:
— Если вы любите тех, кто любит вас, какой еще награды можете ждать? Даже мытари и грешники способны на это. — Он улыбнулся вошедшему человеку, уже догадавшись, кто он, и спросил: — Разве не так?
— Обращаясь ко мне, ты кого имеешь в виду? — спросил высокий человек. — Мытаря или грешника?
— И того, и другого, — проворчал Симон. — Разве не грех притеснять и угнетать бедных? Шагай дальше, убирайся из моего дома, я тебе ничего не должен!
— Я слышал разговоры, о твоем неожиданном успехе, Симон. Говорят, озеро посылает в твои сети всю свою рыбу.
— Убирайся! — закричал Симон. — Не хочу, чтобы ты и твои верзилы оскверняли мои скромные владения!
— Значит, — произнес мытарь, — мне не разрешают увидеть нового учителя, или проповедника, или мага, или как он там называется? Я был бы рад послушать его, как это делают все прочие, но, к сожалению, мытарей не пускают в синагогу.
— Тебя, кажется, везде встречают не особенно приветливо, — заметил Иисус. — Мне не известно твое имя, но известна твоя несчастная должность.
— Меня зовут Леви. Или Матфей. Меня знают под обоими именами.
— Его еще и другими именами называют, — не преминул добавить кто-то.
— Если он, как вы говорите, грешник, — сказал Иисус, — я и его призываю к покаянию. Если же он недруг, он нуждается в вашей любви.
После этих слов послышались смешки, а со стороны тех, кто находился дальше прочих от Иисуса, раздался даже громкий смех. Старик, которого недавно опустили в дом на носилках и который теперь сидел на них цел и невредим, мусоля беззубым ртом пирог, испеченный матерью Симона, прыснул от смеха, разбросав по сторонам крошки.
— Очень хорошо, давайте послушаем ваши мнения по этому вопросу! — гневно воскликнул Иисус. — Послушаем, что вам подскажет ваш коллективный разум. Или ваша коллективная глупость. Если вы ненавидите мытаря, убейте его, и дело с концом!
После этих слов наступила неловкая тишина. Затем заговорил Симон:
— Мы же не знаем, может, он добр к своим детям и слугам. Нам о нем ничего не известно. Все, что мы знаем, — это то, что он собирает подати.
— Значит, вы ненавидите подати?
— Подати платить никто не любит, — ответил Симон, а затем выкрикнул: — Взгляни на него и на этих двух здоровых псов, которые терзают людей! Не проси меня, любить его я все равно не буду!
— Будешь, Симон, — спокойно произнес Иисус. — И скорее, чем ты думаешь.
— Я обратился к тебе, — сказал Матфей Леви Иисусу, — и, кажется, вызвал взрыв нехороших чувств там, где должно преобладать — пусть никто не считает мои слова странными — чувство благодарности. Учитель, или… не знаю, как мне тебя называть… я прошу от тебя невозможного. Войди в мой дом. Ступи, осквернив себя, в дом мытаря.
Снова послышались смешки и неодобрительное цоканье. Иисус сказал:
— Не может человек осквернить себя иначе, нежели осквернив душу свою. Я вижу среди нас двух фарисеев, которые мрачным видом своим выказывают несогласие. Я войду в твой дом, Матфей. Ты пригласишь меня на ужин?
— Сегодня же, — обрадовался Матфей.
— Ну, теперь-то уж мы видим, что ты за человек, — проговорил корзинщик Малахия. — Сохранять чистоту — сущность веры.
— Да, — ответил Иисус, — но не так, как это делаете вы, фарисеи. Ибо вы — великие ревнители чистоты ваших рук и того, что поступает в ваши желудки. О человеке же судят не по тому, что входит в него, но по тому, что из него выходит.
Кто-то в углу пробормотал слово «уместность». Симон, Иаков и Филипп молчали, но, похоже было, чувствовали себя крайне неловко. Иоанн же улыбнулся и спросил у Матфея Леви:
— Не пригласишь ли ты к себе в дом и друга того, кого ты верно назвал учителем?
— Друга или друзей — буду рад всем, кто придет! А его друзья познакомятся с моими.
В доме Симона между тем становилось свободнее. Слепые выходили зрячими, хромые — твердой походкой. Человек, которого доставили на носилках, сказал, что на днях пришлет за ними. Иисус попросил Филиппа:
— Послушай, ты должен придумать для нас песню.
— Песню? Какую песню?
— Пусть это будет рассказ в виде песни. Ты споешь ее сегодня вечером.
— В доме… — Лицо Филиппа выражало сильное сомнение.
— Нет, нет, тебе не придется осквернять себя. Пока. Ты должен учиться постепенно и непринужденно. Самоосквернение — искусство гораздо более трудное, чем искусство сочинять песни. Боюсь, что эта песня в доме мытаря исполняться не будет.
— Я бы тоже пошел, — пожаловался Симон, — да ведь соседи, и… и… От меня рыбой пахнет, да мне и надеть-то нечего.
— Уже лучше, — воскликнул Иисус, — гораздо лучше! Уверенность в своей правоте начинает убывать! Ты всему научишься в свое время.
Как и следовало ожидать, весь Капернаум в тот вечер пришел посмотреть на Иисуса с Иоанном, когда те шли, оба умытые и причесанные, к дому мытаря. Толпа была довольно сдержанна, но не слишком громкие крики, среди которых можно было различить слова «неуместность» и «осквернение», все же спугнули дремавших птиц. Камней не бросали, если не считать тех, что полетели в сторону известных всему городу двух блудниц да в печально знаменитого содомита с парой его всегдашних спутников — все были приятелями Матфея Леви. Войдя в прекрасный большой дом, Иисус был поражен вкусом и красотой его внутреннего убранства, но все же почувствовал некоторую досаду при виде этого вызывающего, чрезмерного великолепия, которое порицалось служителями веры. Блюда подавали превосходные, вино, полученное благодаря связям с римлянами, было лучшим из того, что могли дать виноградники Кампаньи. Иоанн чувствовал некоторую скованность, не мог заставить себя попробовать что-нибудь из множества мясных блюд, поскольку они не были освящены рабби, и не брал даже зеленые бобы и черный виноград. К тому же знаменитый содомит, к величайшему неудовольствию своих дружков, говорил, поглаживая руку Иоанна: «Прелестная кожа, а волосы — само совершенство!» Иисус держался абсолютно непринужденно, гораздо свободней, чем хозяин дома, который испытывал чувство гордости и в то же время проявлял нервозность.
— Подати собирать необходимо, — заметил Матфей Леви, когда они неспешно потягивали вино после ужина. — Вы согласны с этим?
— Все зависит от того, — ответил Иисус, — на какие цели идут подати. Государство не может облагать народ податями, а деньги расходовать так, как ему вздумается. Оно может требовать их выплаты, чтобы использовать на благо всего народа — на дома призрения, на дома для прокаженных, но оно не может сказать: «Я вами управляю и требую от вас деньги по праву». Тогда люди могут зашить свои карманы, спрятать свои кошельки и справедливо сказать «нет».
— И ждать шумного появления вооруженных людей, следящих за исполнением закона? — спросил Матфей Леви. — Подати налагает Ирод Галилейский. Он стоит во главе государства, и он имеет исконное право поступать с деньгами так, как считает нужным. Разве мы противимся этому и обрекаем наших жен и детей на судебную расправу? Нет, подати — это факт нашей жизни, а из этого следует, что должны быть и люди, которые их собирают.
— Если бы не было мытарей, не было бы и податей. Тогда царь Ирод был бы вынужден есть хлеб и овечий сыр вместо павлиньих мозгов. Но ты прав, Матфей, — мытари будут существовать всегда. Никто не принуждал тебя браться за это дело. И ты, сдается мне, за счет своих сборов живешь совсем даже неплохо.
— Да, конечно, работа не слишком уважаемая. Не из тех, за которую кто-то возьмется с охотой. Поэтому она и вознаграждаться должна хорошо.