— Сейчас мы с тобой поговорим, — сказала Джинни, взяв его за руку.
— Вы не имеете права выгонять меня из дома! Я не хочу уходить! Отец сказал, что все в порядке, значит, я могу остаться. Отпусти меня…
Мэри что-то лопотала, молотя кулаками по стене в приливе гнева, слабости и облегчения, пока Росситер ее не успокоил. Джинни мрачно улыбнулась Тому:
— Иди в гостиную, малыш. Там нас не побеспокоят.
Думаю, Росситер единственный среди нас сохранял хладнокровие. Он проводил нас в гостиную, чтобы женщины не поднимали шум, и зажег газовый светильник. Более, чем когда-либо, комната походила на морг. Том сначала смотрел по сторонам, как будто искал место, где можно спрятаться, потом стал всхлипывать.
Какое-то время мы молчали, и ветер сотрясал окна.
— Ты во всем виноват, — заговорила Джинни. — Ты превратил это место в сумасшедший дом. — Она скрестила руки на груди. — Теперь ты все нам расскажешь.
— О чем?
— Почему ты это сделал. Почему отец боялся руки.
Всхлипывания Тома сменились истерическим хохотом.
Он повернул руки ладонями вверх, и я почувствовал, что они такие же холодные, как у белых статуй на пьедесталах. Его била дрожь.
— Это самое забавное, — с трудом вымолвил он. — Никакой причины не было. Отец всегда над чем-то ломал голову и погубил себя, размышляя о том, что сделал в детстве.
— Если ты не скажешь правду…
— Я говорю правду! Страх сидел у него внутри. Он мог скрывать это от большинства людей, но я знал…
— Страх перед чем? — осведомилась Джинни.
— Перед всем. Господи, вы, кажется, не понимаете, о чем я говорю! Отец постоянно из-за чего-то беспокоился, но никогда об этом не говорил. Его тревожило все — чья-то речь, решение, даже случайное слово на улице. Он невротичен, как старуха, только вы никогда этого не замечали. Вот что забавно. — Том снова начал смеяться.
Джинни устремилась к нему, выпятив пальцы, как когти, но Росситер удержал ее. Мы все тяжело дышали.
— Его так воспитали, — продолжал Том. — Отец мог бы помочь себе, если бы говорил о своих проблемах. Но он считал нервозность недостойной мужчины слабостью, поэтому никогда о ней не упоминал. Ему казалось, что гоблины в голове могут быть только у женщин. В результате гоблины съели его.
— Том Куэйл, — выходя из себя, закричала Мэри, — если ты не прекратишь болтать вздор…
— Это не вздор, а правда. Так воспитывал папу его отец.
— Полегче, — сказал Росситер. Он говорил спокойно, но Том бросил на него испуганный взгляд. — Я тоже думаю, что это правда. Судья принадлежит именно к такому типу людей. А этот тип я знаю очень хорошо. Ведь у меня тоже был отец.
Росситер казался удрученным. Том облизывал засохшую кровь на губе.
— Отец отломал руку у статуи Калигулы, когда был ребенком, — продолжал он. — И с этого все началось. Правда, забавно? Я же говорил вам. И у него была няня-шотландка…
— Да, — кивнул Росситер. — Миссис Куэйл рассказывала мне кое-что об этой няне… — Он стремительно повернулся к нам. — Какой вздор только не писали и не говорили о людях, совершивших преступление и терзаемых угрызениями совести! Думаю, вы ожидали чего-то мелодраматичного вроде того, что ваш отец убил человека или осужденный им убийца поклялся ему отомстить. Но все оказалось куда более личным и более ужасным. Я убедился, что человека, которому хватает смелости или низости совершить преступление, редко мучает совесть. А вот пустые и мелкие страхи способны довести до безумия. Человек начинает бояться собственной тени. Повод может быть любым — деньги, зависть или просто какой-то фантом…
— А в данном случае? — спросила Джинни. Ее гнев иссяк, и она с любопытством смотрела на Росситера, который уставился в пол.
— Твой отец потерял все свои деньги. Его семья отбилась от рук. Он всегда был невротиком, и это стало давить на него. Конечно, я не уверен, но думаю, в голове у него внезапно всплыло то, что беспокоило его всю жизнь. Он смеялся над этим, но над дьяволами смеяться опасно — это их только раззадоривает… Вы говорите, он отломал руку у этой статьи?
— А вы не такой дурак, — заметил Том.
— Няня умерла, прежде чем я появилась на свет, — сказала Джинни. — Но я слышала о ней. Она была настоящим пугалом. Я всегда думала об Окаянной Дженет,[40] когда кто-то упоминал о ней.
Они говорили медленно, с каким-то жутким бесстрастием. Даже Мэри погрузилась в молчание. Том, казалось, черпал мужество из того факта, что никто его не ругал. Он оживился и стал многословным.
— Няня держала отца под каблуком, пока он не пошел в школу. Мне открыл все старик Марлоу, который с ним дружил. Она вырастила отца, но пугала его самыми жуткими угрозами. Я видел, как он вел себя, когда я рассказывал истории о привидениях, и понимаю, откуда у меня любовь к ним. Отец не юрист, а актер вроде меня. Вот почему я его любимец и он примет меня назад, как только я захочу вернуться, слышите? — Том с торжеством посмотрел на нас. — Ты говорила об Окаянной Дженет… Именно история о призраках помогла мне понять, чего он боится. Однажды вечером я рассказывал историю под названием «Зверь с пятью пальцами». Отец был при этом — он побледнел и покрылся потом. А когда я потом спросил у него, в чем дело, он объяснил мне…
Том поежился. Мы находились в белой комнате с розовыми портьерами, но я видел перед собой портрет няни, висящий в библиотеке.
— Папа был ребенком, когда сделал это, — снова заговорил Том. — У него случился приступ гнева, и он отбил руку у этой статуи топориком…
— Топориком? — невольно вскрикнул я.
Том кивнул. И громко высморкался, вытерев нос полинявшим рукавом.
— А няня сказала, что однажды ночью рука придет и задушит его.
— Но ведь это случилось в детстве! — с отчаянием воскликнула Джинни.
— Судья почти не вспоминал об этом, пока дьяволы не начали его тревожить, — сказал Росситер. — Но это крепко застряло у него в голове благодаря заботам няни. Потом он потерял деньги, семья стала распадаться. А затем начал употреблять морфий…
— Как давно? — спросил я.
Росситер неловко переминался с ноги на ногу.
— Мне не хочется говорить об этом, но вы наверняка знаете, что человек начинает принимать морфий не в инъекциях, а в порошках, как успокоительное. Он не вводит его подкожно, пока…
— Пока? — подсказал я.
— Пока морфий в порошках не утрачивает эффект… Конечно, все это догадки. Я не пытаюсь никого оскорбить. Думаю, судья начал принимать морфий, когда лишился денег и стародавние гоблины стали возвращаться. Потом он поссорился с Томом, и это его доконало. Вспомните, как он себя вел, и вы поймете, что это единственно возможное объяснение.
Ветер за окнами усиливался. Росситер бродил по комнате, опустив голову.
— Лучше бы я никогда в это не ввязывался, — пробормотал он.
После долгой паузы Джинни заговорила странным тоном:
— Значит, та ночь, когда Том валял дурака, была единственным случаем появления руки?
— Да. Остальные случаи были плодом воображения судьи и результатом морфия.
— Но Мэри видела…
— Нет, — хриплым голосом прервала сестру Мэри. Мы повернулись к ней. — Я солгала, — продолжала она. — Я слышала, что Джефф занимался полицейской работой, и боялась, что он явился сюда играть в детектива. Поэтому хотела выведать, что он об этом думает, не рассказывая ему лишнего. В ту минуту, когда я увидела тебя, Джефф, я подумала, что папа сам послал за тобой, и испугалась скандала…
Я вспомнил ее перепуганное лицо в холле, когда она впустила меня. Джинни переводила взгляд с сестры на меня.
— Выходит, эти убийства не имеют ничего общего с рукой?! — воскликнула она.
— Боюсь, что нет.
— Но каков же мотив…
Росситер повернулся. Его лицо было бледным.
— Я вынужден рассказать вам, — отозвался он. — Мотивом были деньги.
В моей голове шевельнулось ужасное подозрение — вначале неясное, но постепенно обретающее форму, как лицо, полускрытое занавеской. Джинни отшатнулась, прижав руку ко лбу.
— А где… Мэтт? — запинаясь, спросила она.
Мэри вскрикнула. Росситер тяжело шагнул вперед, и светильники звякнули. Казалось, они отбрасывают яркое пламя, озаряющее наши тайные мысли. Рояль походил на массивный лакированный гроб в этом белом морге.
Потом я осознал, что кто-то кричит. Это был зов, негромкий, но настойчивый и словно приближающийся к нам, как темная фигура в сумерках.
Пробежав мимо меня, Росситер распахнул дверь гостиной. Теперь мы четко слышали голос. При тусклом свете бра на стенах холла мы увидели на верху лестницы сиделку в ее белой униформе.
— Пожалуйста, пусть кто-нибудь поднимется сюда! — Она старалась не повышать голос, но в нем было слишком много ужаса. Ее белая рука на перилах походила на мраморную… — Миссис Куэйл пошла в ванную, и я не могу до нее докричаться. Возможно, нам придется взломать дверь.
Белые пальцы дергались. Убийства подорвали и нервы сиделки. Какой-то момент Росситер стоял неподвижно, глядя вверх, — его причудливая тень падала поперек холла. С растрепанными волосами и широченными плечами он походил на викинга. Его голос глухо прозвучал в коричневом склепе холла:
— Убийца где-то бродит…
В библиотеке послышались грохот и крик. Росситер метнулся к двери, словно намереваясь сорвать ее с петель. Я находился позади него, когда он открыл ее.
Только один газовый рожок горел желто-белым светом. Судья Куэйл с окровавленным лицом стоял за столом. Он непонимающе посмотрел на нас, потом его глаза скрыл поток крови. Прежде чем упасть, он указал на статую Калигулы. За ней что-то шуршало. Кто-то там прятался…
Росситер твердым шагом направился к статуе. Под моими ногами хрустели осколки бутылки бренди, которой воспользовались как оружием. За статуей Калигулы скрывался убийца.
Склонившись вперед, Росситер протянул руку в тень.
— Лучше выходите, миссис Куэйл, — сказал он. — Ваша работа окончена.
Эпилог
ЧАСЫ ЗАКАНЧИВАЮТ БИТЬ
Часы пробили восемь. Эхо замирало на тихих венских улицах. В голове у меня на мгновение ожили зловещие образы из написанных мной страниц, которые теперь лежали под рукой у Росситера. Хотя бой часов прекратился, воздух еще трепетал, словно от чего-то давно минувшего и проклятого…
— …Например, — продолжал Росситер, глубоко затянувшись сигаретой, — когда вы говорили, что судья Куэйл мог отравить себя с целью отвести подозрения, вы должны были понимать, что вероятность этого ничтожна. Гиосцин действует почти моментально. Только безумец мог принять его, надеясь, что кто-то это обнаружит и спасет его. Более того, судья не стал бы отравлять сифон, рискуя убить ни в чем не повинного гостя — вас, — что бы произошло, если бы вы выпили содовую. И даже если бы убийцу не останавливали соображения морали, он бы воздержался от этого, так как нуждался в присутствии постороннего, который поднял бы тревогу и спас его от действия принятой им дозы.
С другой стороны, — продолжал Росситер, — вполне вероятно, что старуха могла принять мышьяк, дабы отвести от себя подозрения. Этот яд действует медленно, его симптомы безошибочны, а поскольку Туиллс постоянно наблюдал за ее состоянием, она бы практически ничем не рисковала. Но обратите внимание, что миссис Куэйл вовсе не шла на риск, сразу заявив Туиллсу, что ее отравили. Это выглядело не слишком естественно и впервые привлекло к ней мое внимание.
Он глотнул кюммель.
— Я знаю, что она страдала периферическим невритом. Мы перейдем к этому вскоре. А сейчас, хотя я не ясновидящий, попробуем взглянуть на мышьяк и гиосцин с точки зрения отравителя. Если у вас имеется шесть гран быстродействующего, смертельного и труднораспознаваемого яда, зачем связываться с таким сомнительным средством, как мышьяк? Гиосцин был бы куда надежнее. Нам известно, что убийца должен был знать все это, подслушав разговор судьи Куэйла и Туиллса. Туиллс упомянул, что мышьяк — «самый болезненный, но наименее опасный» из всех ядов. Зачем же убийце было использовать его, если он действительно намеревался избавиться от того, кому дал мышьяк? Более того, украв достаточное количество гиосцина, чтобы убить всех в доме, зачем идти на риск, воруя мышьяк из буфетной, где кто-то находится почти целый день, который трудно спрятать и который даже вполовину не так эффективен, как гиосцин?
Росситер развел руками при свете, падающем на мраморную крышку нашего столика. Я не мог видеть его лицо, но буквально ощущал морщинку между его бровями.
— И к чему действовать так непоследовательно, давая двоим людям гиосцин и одному мышьяк? Гиосцин подмешали во второй половине дня, прежде чем кто-то был отравлен. Значит, дело было не в том, что мышьяк не подействовал. (Кстати, в случае с судьей Куэйлом гиосцин тоже оказался недостаточно эффективным.) Понимаете, мне многое известно об отравителях. У них одна общая черта: они всегда используют один и тот же яд, независимо от того, скольких людей пытаются убить или сколько других ядов у них под рукой. Взгляните на перечень — Бьюкенан, Армстронг, Хох, Луиза Вермилья, Бауэрс, Уэйт, Берта Гиффорд, миссис Арчер и другие современные образцы отравителей, отнявших или пытавшихся отнять не одну жизнь, использовали одно и то же токсическое вещество и…
— Откуда, черт возьми, вы взяли все эти сведения? — прервал его я.
— От одного парня из Скотленд-Ярда, — объяснил он. — Я ведь не так уж глуп… Как видите, дело выглядело сомнительным с самого начала. Но прежде чем перейти к мотиву, давайте рассмотрим еще один аспект. Миссис Куэйл была опасна — чертовски опасна. Я не уверен, но подозреваю, что она была некрофилом. Можете справиться у Крафт-Эбинга.[41] Я скорее выпью бутылку касторки, чем стану читать этого типа, но иногда он бывает весьма поучителен. Под некрофилом я подразумеваю того, кто очарован смертью и мертвецами. Некрофилы обожают находиться у постели умирающих, готовить мертвецов к похоронам и выполнять другие задачи, от которых нормальных людей бросает в дрожь. К этой категории принадлежали несколько знаменитых отравительниц, таких как миссис Вермилья, Берта Гиффорд и очаровательная леди по прозвищу Ангел Аллегейни. Это заболевание желез или нервов. В случае с миссис Куэйл это могло быть усилено невритом — меланхолией, депрессией, ненавистью к мужу и воздействием Джейн Мак-Грегор. Вы сами отметили в вашей рукописи, что ее мысли всегда вращались вокруг смерти. Даже сны были связаны с ней, хотя тут мы вступаем на более спорную территорию. Первым ее импульсом, когда муж выгнал Тома из дома, было отравиться. В разговоре с вами она скрывала эту тенденцию, притворяясь, будто опасается за собственную жизнь, но она не страшилась смерти, и я думаю, мне вскоре удастся доказать это вам.
Яснее всего был мотив. Кто испытывал смертельную ненависть к судье Куэйлу? Все знали, что жена не простила ему того, что он сделал с Томом, — это стало началом ее болезни. Она не могла думать ни о чем, кроме Тома. И это прогрессировало, пока она не замыслила отравить мужа. Господи, приятель, это же очевидно!
Росситер подобрал сборник стихотворений Гейне в желтом переплете со странными словами на форзаце и взмахнул им у меня перед глазами:
— Как еще вы объясните эти слова: «Могли ли особенности личности оставить такой отпечаток?» Речь может идти только о Томе, верно? Это необычайно просто. Но вы пытались сделать из этого нечто загадочное. Разумеется, Туиллс все знал. Думаю, он видел, как миссис Куэйл украла гиосцин из его кабинета, или, во всяком случае, подозревал это. Вот почему, когда судья упал, он сразу понял, что это за яд. Но Туиллс не предвидел, что она могла уже подмешать гиосцин в его бутылку с бромидом. Он думал, что благодаря отравлению мышьяком миссис Куэйл не сможет ничего предпринять еще минимум день и что ему хватит времени обдумать дальнейший образ действий. Понимаете, Туиллс даже тогда был не вполне в этом уверен, о чем свидетельствует первый вопрос, который он написал в книге. Но она добавила гиосцин в бромид тогда же, когда отравила сифон…