— Я вас не знаю, — какой уж помнить?
Андрей растерялся. Неожиданная встреча, что и говорить. Как только вошла девушка, поверить глазам не мог, а узнал сразу. И шрам этот на скуле и на руках приметные пятна. Нет, не ошибся.
— Постойте, — к себе развернул за плечо. — Помните: "передайте ноль шестому"? Ну? Я тот лейтенант!
Лена молчала, второй мужчина тоже. Паспорт в руках вертел, с подозрением на коллегу косился.
— "Ноль шестому!" "От Пчелы!" Неужели не помните?
— Извините. Я не воевала.
Заявление было неожиданным. Каретником выпустил ее, руки в карман сунул, соображая, не подвела ли его память. Но не мог он ошибиться! Как не мог забыть того «языка»!
— У нас прием закончен, товарищ Санина, — осторожно заметил второй мужчина.
Лена одно поняла — зря пришла. Паспорт забрала, только к выходу развернулась, Каретников вдруг испугался, что она опять исчезнет и, к себе за рукав развернул:
— Постойте, мы можем подумать.
— Андрей Иванович! — возмутился Пиарковский.
— Сам разберусь, — отмахнулся Каретников и кивнул девушке. — Пойдемте со мной.
— Прием действительно закончен, обучение по программе идет, — сообщил уже в коридоре, вглядываясь в ее лицо и снова убеждаясь — она! Та разведчица! Пчела! — Но если вы до завтра выучите параграф, я смогу взять вас в пятую группу. Набор туда перед Новым годом закончился.
— Я выучу, — заверила. — Скажите что.
— Я вам учебник дам, — толкнул дверь в соседнюю аудиторию. В ящике стола шарить начал, но все на девушку посматривал.
Лена хмурилась, не понимая, что он на нее все пялится и пялится.
— А вы где живете?
— В столице, — ответила — грубо вышло. Каретников не стал дальше лезть, побоялся. Нашел учебник химии и подал. — Вот. Выучите историю науки химия. Первая глава.
Девушка обняла книгу, к груди прижав и, со всей серьезностью заверила:
— Выучу.
— До завтра?
— Да.
— Тогда завтра, в десять утра, сможете подойти?
— Да. Пошла?
— Да.
Странный разговор и ситуация странная.
Лена на выход поплелась, а Андрей все стоял ей в спину смотрел и не знал, то ли кинуться за ней, то ли завтра дождаться.
А что он хотел? Ну, не помнит она его. А чем он таким запомнится мог? Да и не в том состоянии она была тогда, чтобы лейтенантов запоминать. Но "не воевала?"
Андрей вернулся в аудиторию и в задумчивости забродил от стены к стене.
Ошибиться он не мог, чем больше думал, вспоминал, тем больше в том убеждался. Но тогда вставал вопрос — что с девушкой?
Помочь нужно однозначно, долг это его. Пробьет, но в пятую группу ее возьмет, а там все может и выяснится.
Лена довольная домой прилетела — еще бы, так легко, в общем-то, шанс получила!
Чайник вскипятила, засохшую булку хлеба раскрошила, поделив на неделю, и заварила часть хлеба в миске. Поела и за стол села перед учебником, учить принялась. Только сколько не учила, ничего не могла запомнить. До слез дошло — первую страницу читает, вторую перелистывает и первую уже не помнит.
Расстроилась совершенно. Темно уже на улице, в животе опять урчит от голода — а она и строчки не выучила!
В дверь робко стукнули, Сережка голову в щель, открыв дверь, сунул:
— Теть Лен, — засопел. — Вы мне не поможете? — учебник выставил.
Девушка вздохнула: кто б мне помог? Лицо ладонями потерла, чтобы хмарь с расстройства отогнать — не зачем ребенка своим расстроенным видом пугать. И кивнула:
— Заходи.
Отодвинула свой учебник, его взяла. Сережа на стул залез, рот открыл, слушая:
— "В красной папке сто пятьдесят листов. В зеленой в два раза больше, а в голубой в три раза меньше чем в красной. Насколько листов в зеленой папке больше чем в голубой?" Что непонятно, Сережа?
— Все не понятно, — носом шмыгнул.
— Давай разбираться, — кивнула.
К тому времени, когда Домна с работы пришла, они с мальчиком все задачи решили, и чай пили. Лена ребенку сахар дала и тот счастлив был, улыбался вполне по — детски, потеряв свою серьезность.
— Ты уроки сделал? — выступила с порога женщина.
— Мне теть Лена помогла. Она хорошо объясняет.
— Да нет, — вихры ему взъерошила девушка. — У тебя сын смышленый, Домна.
— Ох, ты, значит, точно воспитательницей была?
— Я?
— Ладно, — отмахнулась, верхнюю одежду скидывая. Смысл с увечной спрашивать, все равно то одно, то другое говорит — память-то отшибленная. — Пойду я ужин сготовлю. Суп из твоей тушенки, как обещала.
— Помочь?
— Пошли, — плечами пожала.
На кухню перебазировались, Лена картошку чистила, Домна лук и капусту на сковороде прожаривала.
— Чего в институте, как сходила? — спросила, кастрюлю на керогаз ставя.
У Лены картофелина из рук выпала: вот голова дырявая! Начисто все вылетело: и что ходила куда-то, и что учила и еще учить надо. Ну и как она завтра рассказывать заданное будет?
Домна на стол облокотилась, уставилась на подругу с прищуром прозорливым:
— Чего? Погнали? А что говорила?
— Не погнали, — с тоской глянула на нее Лена. — Но, похоже, ты права. Мечта о институте мечтой и останется.
— Во! — пальцем в ее сторону ткнула. — Не до институтов — прокормится бы.
Вернувшись в комнату, Лена закрыла учебник и провела по нему ладонью — жалко, но факт — ничего она из того, что полдня учила, не помнит. Не стоит даже думать об учебе. И ходить завтра, позориться, у людей время отнимать. Вернет учебник и пойдет на работу устраиваться.
И жалко так не сбывшейся мечты, ущербности своей, что даже душно стало. Окно открыла. Воздуха свежего глотнуть и сползла на пол от бессилия, дурноты обморочной. Лежала и думала: кто ее на работу возьмет? Что ей делать? Как жить?
До дивана доползла, а окно закрыть сил уже не было.
Николай домой вернувшись первым делом сестренке газету в руки подал:
— Читай, — и в ванную руки мыть. Настроение отличное было — по новостям.
Вышел из ванной и, Валюха у него на шее повисла:
— Ой, как здорово, Коля!!
— В ухо только не визжи, — засмеялся. — Я тебе говорил «наладится» и налаживается. Цены на продукты снизили, лоточные везде открылись, чайные. Собирайся! — постановил, — в чайной посидим. Чтобы ты у меня точно поняла — плохого уже не будет, незачем продукты складировать!
Глава 55
Лена на почту устроилась, письма и прессу разносила. В январе, а в феврале уже не смогла, промерзла и заболела. Слегла и почти неделю то ли в бреду, то ли в пылу пролежала. Домна ей врача вызвала, но Лена даже не видела его, не знала, что приходил. Худо было. Только голову поднимет — падает, и ничего, что было до, не помнит.
Вера с Домной и Сережа за ней ухаживали, таблетки спаивали пригоршнями, а ей только вроде лучше — соображать начинает кто и что перед ней, как опять плывет туманом перед глазами незнакомое, чужое.
В этом тумане ей постоянно виделся мужчина со шрамом на щеке. Глаза у незнакомца были удивительные. Он слова Лене не говорил, будто только сидел молча рядом, а она казалось, слышит его. И хорошо ей, спокойно только оттого, что есть, что рядом.
Понемногу в себя пришла, а ее уже уволили. Не больничный бы да не Вера, что с криком на начальницу налетела, посадить могли. Даже приходили, но убедились — болеет, и больше не привязывались. Но наказать все равно не забыли, хоть и мягко. Теперь Лена работала сверхурочно и получала вовсе копейки. Голод незаметно стал прокрадываться все ближе и, снижение цен на пайки не спасало. Денег хватало строго на картошку и ржаной хлеб.
Но печали не было. Тяжело, да, но всем нелегко. И не одна она — с девочками.
Тушенку всю Домне отдала, сахар Сереже скормила, с зарплаты старалась ему то пряник, то бублик купить. Тот отнекивался, но сметал мигом.
А весной появились машины с хлебобулочными изделиями — вот уж настоящее испытания: булочки такие и этакие, круассаны, бублики, ватрушки. Дух шел от сдобы — слюнки текли. Раз в неделю получалось у Лены мальчику на французскую булочку наскребать денег. И счастлива была, когда его глазенки вспыхивали от вида угощения, будто весь мир ее обнимал.
Сдружилась она с Сережей пожалуй и крепче чем с Домной и Верой. Те на работе, парень сам по себе после занятий в школе. Девушка как придет домой — они вместе то чай пустой пили, то задачки решали.
Как-то в конце марта домой пришла и еще на площадке крики услышала — гремел матами какой-то мужчина. Дверь толкнула — мимо всхлипнувший Сережка пролетел, а из кухни на него небритый, однорукий мужик:
— Я тебе гаденыш!! Ублюдок пригретый!! — и за ним.
Лена у дверей в комнату встала, оттолкнула мужика, и поморщилась — перегаром несло так, что задохнуться можно было.
— Ах ты курва!! — взвыл. — Шалава!! Я тя щаз убью падлу!! Ты на кого руку подняла, марамойка?! На меня?!! Григория Свиридова!! Гвардии сержанта!! На фронтовика, кровь за тя суку проливавшего!!
Лене противно до омерзения стало, злость откуда-то из глубины поднялась такая, что только мужчина к девушке шагнул, лапу свою грязную протянул, желая за грудки схватить, она не думая, ему коленом в пах въехала, сил не жалея, и ударила в рожу пьяную.
Охнул, откинуло к входной двери.
А Лене мало — как с ума сошла.
Схватила за грудки в стену втиснула, шею зажала и зашипела в лицо:
— Ты не фронтовик, ты мразь пьяная. Сволочь, а не гвардии сержант. Ты себя и ребят — товарищей своих позоришь! Они на фронте погибли, что ты мразь, жил! По чести жил. Их не позоря! А ты предал их, растер, как фашист!!
— Я?! Я?!! Ах ты?!! — глаза вытаращил и пинок душевный получил.
— Меня слушай, скот!!! Если ты еще раз на пацана вякнешь, я тебя лично застрелю, мразь! Чтобы не позорил братьев погибших! Чтобы не пачкал пейзаж рожей своей отвратной! Фронтовик, хренов!
И отошла шатаясь от сникшего мужичка, осела у стены без сил, ворот рванула.
Почему вот такие живут, почему им дано было выжить? Зачем? Чтобы видом своим, делами имя славных сынов Родины, честь победителей пачкать?
А ведь кто-то из погибших мог более достойную жизнь прожить, дать что-то людям, не то что этот, только напиваться до беспамятства и детей гонять.
— Мразь, — прошипела.
Подняться бы и уйти, чтобы не упасть перед этой падалью, слабость не показать.
— За ублюдка вступилась…
— Это ты ублюдок! Рот свой закрой, пока с лестницы не спустила!
— Ах ты ж сука тыловая, подстилка…
Лене голову снесло напрочь — въехала сапогом в морду пьянице. Вытащила на площадку и с лестницы спустила.
В квартиру зашла и съехала по стене — в грудине словно взорвалось что, и в голове шум. Душно, даже перед глазами марево.
— Теть Лен? Теть Лен?! — затряс ее мальчик, а сам белый с перепугу.
Девушка улыбку выдавила. По голове его погладила:
— Нормально все.
— Пойдем, пойдем теть Лен! — и вправду заревел, тянуть ее начал.
Как в комнате Домны оказалась — не помнила. Лежала на полу и все с дыханием справиться пыталась, с болью в груди. Сережа девушке под голову подушку положил, сидел рядом на коленях, руку гладил:
— Ты не умирай, теть Лен, не умирай! — плакал.
Она все улыбку вымучивала: успокойся. Отвлечь мальчонку надо — понимала. И захрипела через силу:
— Чего сцепились? Кто это?
— Дядь Гриша. Из четвертой, — носом шмыгнул. — Заходит иногда. Пьяный он. На мамку и папку гадость сказал, а я не стерпел, ответил. Он драться.
— Правильно, что ответил, — еще бы боль унять, сознание не потерять. Тяжело дышать… тяжело…
— Говорит что папка ничего не герой, крыса тыловая. А я нагуленный.
— Не слушай. Урод твой дядя Гриша. Не фронтовик, нет таких среди фронтовиков…Отец герой у тебя, и мама любит его. Тебя любит.
— А вы папку моего знали? — плакать престал, глазенки огромными стали. И Лена не смогла правду сказать, надежду мальчика забрать. Руку ему сжала, насколько сил хватило, улыбку вымучила:
— Знала. Хочешь расскажу?… Бой был… жестокий… Били по нашей пехоте немецкие орды…А твой отец… танковый дивизион на прорыв пошел…Смял доты, в которых…фрицы засели… Лупили так, что косило наших солдат… Если б не твой папа… полегли бы все…
И поняла: все, не может. Свернуло ее, кашель душить начал, а во рту солоно.
Не так что-то, — попыталась встать, уйти к себе, только чтобы мальчика не испугать, а встать не может. Барахтается как черепаха на панцире и ничего уже не соображает. Гудит в голове, как в трансформаторной будке, а воздух тягучим кажется, густым, как дым.
В комнату Вера с Домной влетели. Первая к Лене, вторая сына ощупывать:
— Жив? Нормально?!
— Мам, теть Лена!
— Лен, ты чего?! — трясла ее Вера, глаза от страха с компас. Санина силилась ответить, но что и кому уже не понимала. Рот полон соленым, вязким был. Зажала его и не сдержалась, закашлялась — потекло по ладони красное, густое. Уставилась на бурую жидкость и поняла:
— Осколок… пошел…
Не вовремя — Сережку напугала… глупо все как… — мелькнуло и погасло.
Домна с Верой в вой, крик, заметались. Сережку в другую комнату, мать его на улицу, телефон искать, карету скорой помощи вызывать.
А Лена не видела, не слышала, не понимала — плавала, чувствуя, что легче и легче тело становится. И все мужчину того видела. Улыбался он ей, голову в ее сторону поворачивая, и улыбка у него настолько чудная была, что ничего страшно не было, и ничего уже не надо…
"Черчель бряцает оружием", — прочел в «Правде» Николай и откинул газету. Скверно. В воздухе опять войной запахло.
Дроздов в кабинет с газетой влетел, увидел на столе друга тот же номер и осел на диван:
— Как бы войны опять не было.
Санин затылок потер, лицо закаменело — что тут ответишь Сане?
— Как думаешь?
— Не знаю, Саша. В принципе ожидать следовало. Гнилые у нас союзники — еще в войну ясно было. Сколько они со вторым фронтом тянули?
— Бред какой-то! — дернулся мужчина.
— Бред, ни бред, а сказано ясно, — газету развернул и прочел слова Сталина. — "Наглость Черчелля, его бредовая речь направлены против нас. Не покладая рук мы должны работать на укрепление обороноспособности нашей Родины". Разжевывать надо?
Дроздов головой качнул: без пояснений ясно — все в ружье и ждем нападения.
Тяжело на душе было — неужели война опять?
Всем в те мартовские дни было тревожно. В воздухе ощущалось напряжение, лица что прохожих, что работников были сумрачными, взгляды настороженными. Все ждали беды.
Валя опять принялась сухари копить, а Николай молчал на этот раз. Не был уверен, что не уйдет опять на фронт. Ему воевать, не привыкать, мужик, выдержит, а бабам, девчонкам как? Только ведь что-то проясняться, устанавливаться начала, и вот вам, как удар под дых.
Везде одно обсуждалось — фултоновская речь Черчилля. Ее последствия, ее цели. Возможные действия Советского Союза и товарища Сталина.
Ждали войну и боялись ее.
Статьи в газетах все серьезнее и тревожнее были, накаляя обстановку до предела.
Многие плакали от переживаний. Та же Лидия Степановна — валерианой отпаивать пришлось. Телефонистки и паспортистки шататься вокруг кабинета полковника перестали, в столовой смешков и веселого гомона слышно не было. Дроздов про женский контингент мгновенно забыл. Валюха в слезах, за братом хвостиком ходила, и все как молитву твердила: лишь бы не было войны, лишь бы не было войны.
Затаилась страна, замерла в напряженном ожидании.
Шестнадцатого марта в газетах опубликовали сообщение о переименовании Совнаркома СССР в совет Министров СССР. Это тоже приняли как знак близкой войны с империалистами. Митинги пошли, собрания, на которых вновь, как в во время войны с фашистами, все были единодушны, опять вместе и заодно.
Но к концу марта страсти улеглись. Сталин заявил, что войне речи нет, и все облегченно вздохнули. В апреле уже те дни, как страшный сон вспоминали. Москва готовилась к газификации. А раз так, какая война может быть?
И опять спокойно стало, в мирное русло вошло.
Апрель, май — обыденность, размерянность. Только радоваться этому Николай не мог, как мхом порастал в рутине, цель и смысл существования теряя.