Не берет.
— Еще есть? — бросил не глядя.
— Нет, — глянула испуганно. Не за себя, за брата страшно — ушел нормальный, пришел черный весь, не в себе. — Коленька…
— Замолчи!!…
Валя со страха рот ладошкой прикрыла, застыла изваянием. Николай зубы сжал, так что скулы побелели и ворот кителя рванул: почему ему жизнь оставлена? Зачем?
Все уверены были — пройдет, как он был уверен на счет Федора — затихнет боль его, время вылечит. А Грызов застрелился! Не прошло, не забылось, убило его.
И у него, как не говорили — лечит время — не проходит. Как умалишенный кружить по земле готов и искать, звать: Леночка, Леночка?!
Ленка…
Два года. Не стихает ад в душе. Сколько же еще нужно времени, чтобы смириться, забыть утрату?
И Сашки нет. А не только друг, он еще то время, когда Николай рядом с Леночкой не был, он тот поезд в июне, когда все еще были живы и, будущее казалось великим и радужным.
Великое. Радужное. Не поспоришь.
Только на черта оно ему одному?!! — одним жестом смахнул со стола чашки, бутылку, тарелку с салом.
— Ты что делаешь, Коля?! — закричала возмущенная Валя, из глаз слезы брызнули и отрезвили мужчину. Сник, виновато глянув, осел на диван и голову руками накрыл:
— Извини.
Девушка услышала это глухое, словно насильно выдавленное, и тоже притихла. Тщательно очистила сало — промыть и ничего, есть можно. Собрала осколки, на брата поглядывая и, одно поняла — плохо ему так, что самого себя не ведает. Жалко стало, и слезы уже не от обиды лились, от бессилия. Не знала она, чем помочь, подступиться боялась, слово сказать, чтобы не ранить ненароком.
Со стола убрала и присела рядом с братом, робко волос коснулась. Он дернулся.
— Не надо, Коля, не молчи, — попросила тихо. — Мает тебя, потому что в себе носишь. А ты мне скажи. Я тебе не чужой человек, и не ребенок уже, пойму.
— Что? — повернул к ней лицо, а взгляд страшный, глаза черными кажутся.
— Все, — сказала твердо. — Знаешь, как нарыв вскрывают? Болит, болит, гной вглубь идет, а ты не дай, вскрой и выпусти наружу. Легче станет.
Николай долго молчал, не зная как объяснить сестре, что есть такие нарывы, что хоть вскрывай, хоть нет. Прошел в коридор, вытащил из кармана шинели бумажный сверток и отдал девушке. А сам к окну отошел, закурил.
Пока шла война, он еще как-то мог свыкаться с потерей, как-то дышать, жить, не думать. Но сейчас, когда он бездельничает, предоставлен сам себе, чувствует особенно остро, и от этого особенно тяжело.
Как это объяснить сестре?
Валя развернула пакет и с непониманием уставилась на залитые кровью документы, наградной лист, звезду.
— Это Лена?
Коля кивнул не поворачиваясь.
А у Валентины больше слов не было: перебирала вещи убитой и думала, неужели ее брат привязан к погибшей до сих пор? Но ведь:
— Сколько же прошло, Колюшка?
— Два года, — ответил глухо. — Почти два года.
"Господи!"
Пальцы потерли звезду героя:
— Она была удивительной?
Он не мог ответить, не мог признать, что была.
— Но Коля — два года. Я понимаю, ужасно терять любимых, но так случилось. Боль пройдет, поверь.
Мужчина развернулся к ней и уставился: сколько раз он это слышал? Сколько раз говорил себе и другим? А что изменилось?
— Давай спать, — забрал у нее вещи Лены, завернул аккуратно, тщательно. В верхний ящик письменного стола решил положить, выкинув оттуда всякую ненужную мелочь: катушки ниток, свои вырезанные из дерева танки, втулки, бляху от старого давно исчезнувшего ремня. Ничего больше не было в ящике, кроме этого свертка.
Валя смотрела как брат молча, методично выкидывает все, устраивая буквально саркофаг для документов любимой и, чувствовала, как мурашки по коже бегут. Мысль мелькнула: Николай с ума сошел? Ее обстоятельный, слишком вдумчивый и разумный брат не может влюбиться настолько сильно, не может всерьез любить мертвую. Ветреник Дроздов, друг его может — сомнений у нее не вызывало, но Коля?
Но то, что он делал, что сказал, как себя вел, говорило об обратном, и это ужасало. Коля всегда все делал обстоятельно, и если влюбился точно так же то, возможно мертвая девушка так и останется до конца его жизни единственной, так и будет стоять на том постаменте, на который он ее возвел.
"Господи, Боже мой!"
Как же это страшно любить мертвую.
— Коля…
— Давай спать, — глянул на нее, осторожно задвинув ящик.
— Все пройдет, Коля.
Он кивнул:
— Спать. Я устал.
Лена пыталась разглядеть, что скрыто за пятнами. Там кто-то что-то говорил: она слышала, но не понимала, а очень хотелось. Но только делала усилие, как тут же забывала, зачем.
— Мы уезжаем.
— Всю группу уволили.
— Завтра поезд.
— Ты выздорови, капитан, очень просим.
— Мы тут адреса свои оставляем, сами писать будем. Если что, хоть весточку пошли.
— Рады будем, Елена Владимировна.
Все говорили, один Маликов молчал. Смотрел на белое, как повязка стягивающая голову и щеки лицо, и слова вымолвить не мог. Только вот руки все теребили пилотку.
Шатров покосился на него и кивнул ребятам: уходим, давайте Валеру одного с капитаном оставим.
Солдаты осторожно вышли, а Лена даже не заметила.
Мужчина навис над ней, пытаясь в глазах хоть тень мысли отыскать, а там ничего, как у ребенка — пустота до одури. Что-то думает себе, но что — не поймешь.
— Лена, я… пытаюсь остаться, — выдал хрипло. — Не знаю, получится ли. Надеюсь. В общем… — и сел, голову склонил. — Простить себе не могу. Ты тоже, «молодец» — каких-то ублюдков спасать, своей жизнью ради фашистских щенков рисковать. Закидали бы гранатами, к черту!… Нет, я не виню, но… Плохо мне.
Лена глаза закрыла: какие странные шумы. Утомительные.
— Мать твою, Санина! — сжал пальцами переносицу Маликов и, глаза зажмурил. — Ты ведь такая… Нравилась ты мне. Замуж бы позвал. А теперь что? Лежишь и ничего не понимаешь. А главное ради чего все это? Все планы к черту!… Ради гитлеровских молокососов!… Нет, уеду. Прости, — сжал ее бесчувственную руку и стремительно вышел, придерживая халат на плечах, чтобы не слетел. Не мог больше оставаться с ней, не мог видеть такой.
А Лена плутала и не понимала где бродит: вроде лес, вроде туман, вроде здесь где-то заимка, а чья? Ей же в Брест надо. Зачем?
Прогресса в состоянии не было. Девушка так и была на грани меж смертью и жизнью.
В понедельник Санин не пошел на работу — побежал, надеясь сбежать от себя.
Получилось. Фронт работы для него был нов, но уже к концу дня он вник достаточно, чтобы сообразить, за что браться в первую очередь. За дисциплину. На общее собрание офицеров подразделений трое явились с опозданием, двое видно забыли как вести себя по уставу и что такое субординация. Пришлось напомнить.
Из кабинета полковника выходили, как из бани.
— Ну, крут, — бросил майор Степцов секретарю, немолодой и повидавшей не одного начальника Лидии Степановне Ковальчук. И без спроса взяв стакан с чаем, хлебнул, чтобы пересохшее горло промочить.
Женщина глянула на него поверх очков и слова не сказала: смысл?
Через пять минут она уже прошла в кабинет и поставила перед Саниным другой стакан чая:
— Что-нибудь еще, Николай Иванович?
Мужчина глянул на нее, оторвавшись от бумаг.
— Эээ?
— Лидия Степановна.
— Да, извините — Лидия Степановна. Ко скольки вы приходите?
— Как все — к восьми утра. Я не опаздываю.
— Прекрасно. Завтра в восемь тридцать я назначил повторное совещание. С отчетами о текущих делах. Доведите это до сведения начальника оперативного отдела, майора Павлова. Сейчас он на выезде, время позднее, ждать — смысла нет. Но завтра я хотел бы познакомиться и с ним, и с отчетом по работе его подразделения.
— Поняла, Николай Иванович.
— И вот еще, к восьми я бы хотел видеть личные дела всех начальников отделов.
— Поняла, Николай Иванович.
И все корректно, спокойно, что понравилось Санину. С секретаршей они явно сработаются.
Хлебнул чая — прекрасный, и кивнул женщине: спасибо.
— Можно просьбу личного характера?
— Чай нужно крепче заваривать?
— Нет. Идеально, спасибо. Мне бы рамку.
— Рамку?
— Под фото.
Лидия Степановна задумалась, окинула взглядом кабинет.
— Сейчас, — вышла и буквально через минуту вернулась, держа в руках небольшую деревянную рамочку с откидной подставкой. — Подойдет? После моей предшественницы осталась, а у меня нет привычки выкидывать вещи. Буду рада, если пригодится.
Николай вытащил из внутреннего кармана кителя фотографию, где они с Леночкой в обнимку, вставил в рамку. Подошло словно под заказ.
— Спасибо, — поставил на край стола.
Женщина взглянула на фото, не сдержав любопытства и заметив взгляд полковника, спросила:
— Жена?
— Да.
— Очень эффектная женщина. И сразу видно, очень любит вас.
— Она погибла, — бросил сухо. — Вы свободны.
— Извините, — поправила та очки, смущенная собственной бестактностью.
И пошла, подумав, что холостой полковник — головная боль. Стоит тем же телефонисткам об этом прознать, начнут по делу и без крутиться, житья секретарю не давая. А если еще полковник ловеласом окажется, вовсе худо будет. А почему ему не оказаться? Молодой, при хорошей должности, симпатичный, хоть и шрамы на щеке. Но с другой стороны, в разнос пойдет, выкинут.
И опять нового жди? Пятый уже за четыре года!
Села за стол, а печатать не получилось: очень ее вопрос семейного положения нового начальника обеспокоил.
Глава 49
Каждую субботу, как на дежурство Николай ходил на ВДНХ к шести часам. Сначала уходил с работы ровно в пять, когда заканчивался рабочий день, специально не загружая его, потом чуть задерживался — машину служебную дали и опоздать на встречу он уже не боялся. Но ничего не менялось, Александра так и не было.
Санин был расстроен отсутствием Дроздова, не хотел плохого думать, уверял себя, что Санька забыл — с него станется, или не может еще прийти в силу обстоятельств не зависящих от него. Но сколько не находил реальных аргументов к его отсутствию, все они разбивать о еще более твердую реальность — на войне убивают. И клятвы данные сейчас, уже через час за не сможет быть исполнена — за отсутствием обещавшего. Миг на войне — жизнь, еще миг — смерть.
Но в ту августовскую субботу его больше всего другое тревожило — новости, что он наверху получил вместе с приказом быть готовыми, опять мобилизировать силы, внимание и обеспечить тихий проход составов с частями в сторону восточной границы.
Мужчина жевал картошку, как траву и думал о происходящем. На душе было отвратительно только от того, что он офицер запаса. А должен быть там, в вагонах с солдатами!
Валя смотрела, как брат кушает и понимала — не здесь он. Впрочем, за месяц, что прошел с момента возвращения он редко был «здесь». Все носил что-то тяжкое внутри, все кричал по ночам, стонал, утром и вечером односложен был. Даже где работает не говорил — можно только догадываться было. Служебная машина, как привилегия говорила о хорошей должности. Теперь Валя спала на пятнадцать минут больше, потому что на работу вместе с братом уезжала: он на углу жилого квартала выходил, а водитель Валю к проходной завода подбрасывал. Нравился он ей, симпатичный улыбчивый мужчина и веселый.
Жить с приездом Коли вообще стало легче, только одно все беспокоило и покоя не давало — мрачность и угрюмость брата.
С подружками своей тревогой поделилась и Фекла посоветовала: сама беседу начни, расскажи как ты жила, а он глядишь, подключится и выльет, что на душе камнем лежит. Главное разговорить, не дать в себе держать.
Только с чего начать?
Коля чая хлебнул, очень жалея, что не водка он и замер услышав тихое:
— Когда мама умерла, я делать не знала что.
Мужчина внимательно на сестру посмотрел, а та в тарелку смотрит, слова подбирает:
— Страшно было, голодно и никого вокруг. Мамы нет, ты на фронте и не знаешь, вернешься или нет. Страх… Он как змея в сердце сидел. Карточки отоваривать пошла, а у меня их украли. Росомаха. Ревела сутки, наверное. А что делать? Реви — не реви, жить-то надо. День, два — ничего, только очень есть хотелось, а на третий вроде и меньше. На четвертый вроде и не хочешь, на пятый даже легко стало, словно взлетишь вот вот, как шарик воздушный. Только голова кружится. На лестнице в подъезде шлепнулась, не поняла как. Тетя Клава увидела, к себе затащила, хлеба кусок дала и кипятку с ложкой настоящего варенья. Вкусно!…Она и сказала: потеряла карточки, не сиди. Если есть что в доме — иди на рынок и меняй на продукты. А я как? — глянула с тоской на Колю. — Это же мама все, ты. Как возьму, как продать? — и снова взгляд в тарелку, тон виноватый стал. — Дура была, а кому подсказать? Мамины сережки все не решалась обменять, лампу сначала хотела, а ее не берут. Сутки протолкалась так домой с ней и пришла. С сережками пошла, на булку хлеба быстро поменяла, даже не поняла, что дешево. Они ведь золотые с настоящими сапфирами. Дура, дура!… Но целая булка хлеба! Шла домой, и щипала ее. И все думала: на две части поделю, чтобы на две недели хватило. А вернулась — полбулки нет. Такой безвольной. Такой глупой я себе показалась. Решила — все, держусь, воспитываю силу воли. Полбулки на две части поделила, потом каждую часть на семь равных долек. Махонькие вышли. А я ничего — держись! Две недели будет, что есть…. А съела за пять.
У Вали губы тряслись, вина в голосе четкая проступала, только в чем винилась?
Коля, как замерз сестренку слушая. Каждое слово по душе, как по ржавому железу наждаком. Кулаки сами невольно сжались, лицо мрачным стало.
— В общем, опять на рынок пошла, не выдержала. На этот раз проще было, повезло даже. За швейную машинку мне целых две банки тушенки дали да еще булку хлеба. Тетя Класса сказала, что очень повезло. Да я и сама понимала. Не дала себе волю, все четко поделила на две недели и не отступала. А потом карточки дали, легче стало. Только все равно есть постоянно хотелось. Работаешь и думаешь, мысли подленькие такие: обменять еще что-нибудь, хоть раз, но поесть от души… Костюм твой продала. Простить себе не могу…
— Хватит, — попросил Коля — сил не было слушать эту исповедь. А уж представлять, как Валюха здесь одна, голодная, напуганная…
И ведь ни слова не написала! "Все хорошо, дорогой братик"!
Закурил, глянув на сестру. Та слезу утерла:
— Сволочь я, Коля.
— Дура ты, не в чем виниться тебе. Все правильно сделала.
Валя вдруг расплакалась. Худо ей было от собственной подлости, и страшно в том признаться, а надо по-честному. И выдала через силу:
— Я сегодня… две баранки съела, пока ты спал. Не знаю, как получилось.
У Николая душу перевернуло, зубы сжал. Минута и выдал, пытаясь мягкий тон изобразить, а внутри клокотало все, потому больше на рык голос был похож:
— Ешь, сколько хочешь, когда хочешь. Голодать больше не будешь, я не дам.
"Бычок" в пепельницу, как сваю в песок загнал и вторую папиросу прикурил:
— Завтра нам телефон проводить будут, — решил тему сменить, отвлечь девочку от ненужных мыслей. — Мне по работе надо, — и вздохнул: надо ее предупредить, ведь если что и он на фронт пойдет. Валя знать должна, чтобы ударом не было, чтобы готова была. — Еще. Война с Японией будет. Завтра, наверное, уже по радио объявят.
У Вали руки опустились, с лица краска сбежала — как кисель девушка сделалась. Минута, другая в прострации и вдруг принялась методично уничтожать картошку на тарелке.
— Валя? — забеспокоился Николай.
А у той взгляд не пойми какой. Тарелку пустую взяла и закрутилась по кухне, лепеча:
— Я знаю, что делать. Я уже опытная. Нужно поэкономить. Я в столовой буду питаться через раз, хлеб, если получится пару булок в коммерческом взять — на сухари…