Фенечкин шутливо надулся, глаза блестели от довольства и смеха:
— И кто из нас наглый? У, Пчела! Все ей покусаться!
Папироску откинул, в небо уставился — серое, дождя жди. Так осень. А на душе вопреки времени года — весна!
— Хорошо, — вздохнула влажный воздух Лена, словно мысли мужчины услышала. — Даже не вериться — кончились фашисты, кончились беды. Добили мы их гадов, душевно, как и надо было.
— Судить их будут.
— Серьезно?
— Кого поймали, верхушку всей клики гитлеровской. В Нюрнберге. Обещали освещать процесс в прессе и по радио.
— Если бы еще суд над этими уродами человечества, вернул погибших.
И нехорошо опять стало.
И подумалось — как вспоминает те дни, так сразу плохо становится.
— Извини, — шею потерла ворот кофты расстегнув, чтобы воздуха больше было. — Не будем об этом, ладно?
— Не будем, — посерьезнел, глянув на нее. — Сама в больничку не пойдешь, Николай утащит силком. Попомни мои слова. Он тогда в тебя по макушку втрескался — невооруженным глазом видно было. Прикидываю, что сейчас будет, учитывая, что поженились. Вовсе, наверное, трясется как над златом.
Лена улыбнулась: тепло стало от воспоминаний. Та нежность Николая и сейчас грела, спасала.
Восьмого рано утром состав прибыл на станцию Москва товарная. Леонид целый вещь мешок девушке хлеба, сахара, тушенки набил, всучил, не принимая отказа. Потом обменялись адресами, обнялись и разошлись. Состав пошел дальше, а Лена то и дело оглядываясь, замедляя шаг, пошла к остановке.
Москва ее удивила и порадовала, и осень со своими красками ни сколько не портила картину, наоборот, превращала ее в чудо. Легковые машины, витрины. Женщины в цивильной одежде, малыши под ручку с мамами — все вызывало восторг у Лены. Она шла и улыбалась небу, людям, зданиям, самому воздуху родного города. И не верилось, что с войны возвращается, что была она не только в ее жизни.
Набережную двенадцать нашла быстро, взлетела по ступенькам, даже не мечтая унять расшалившееся сердце. Только у дверей с цифрой двенадцать чуть замешкалась — волнительно слишком, горло оттого перехватывало, голову кружило.
Нажала на звонок и застыла невольно улыбаясь. Глаза уже видели Коленьку, как наяву видели его радость в глазах, как только он увидит Лену. И почти слышала его гудящий голос, чувствовала силу и нежность объятий, запах его гимнастерки, даже колючки на щеке своей щекой…
Но дверь открыла молодая, симпатичная девушка с острым, хмурым взглядом:
— Вам кого? — оглядела потрепанную незнакомку неопределенного возраста.
— Аа… — Лена отступила от неожиданности, забыла, что хотела. Пара секунд замешательства и смогла хрипло спросить. — Николая Ивановича.
— Он будет только вечером. Но мы не подаем! — и захлопнула дверь.
Конечно, не хорошо, отвратительно! Валя даже палец прикусила от отвращения к себе, но как иначе жить? Невозможно помочь всем.
С тех пор как начали поговаривать о повышении цен, Валя пребывала в шоке и ни о чем ином думать не могла. Она сравнивала цены, что буквально итак ужасали и свою зарплату, и понимала, что если действительно будет повышение, то наступит настоящий голод, а у них с Николаем даже нет НЗ.
Поэтому она всеми силами копила запасы, экономила, на чем возможно и невозможно. Николай сердился, приносил сушки, покупал в коммерческом бублики, беспечно тратя деньги, а она их сушила и в мешок прятала на "черный день".
Голод стал ее главным страхом, накопить как можно больше продуктов — параноидальной целью. Иногда она не выдерживала и съедала больше, чем считала правильным, и потом корила себя, выводя брата из себя. И объяснения на пальцах, что у нее мизерная зарплата, а цены в магазинах зашкаливают, дошло до того, что та же Фекла просто не может выкупить по карточкам продукты из-за отсутствия денег, не помогали. Брат выдвигал свои аргументы, свою зарплату и возможности. Но Валя знала, что такое нестабильность и не верила, что завтра не будет хуже, поэтому продолжала, как хомяк запасаться, чем можно пока возможно.
В это напряженной борьбе с маячащим на горизонте голодом не было места сантиментам. Поэтому при всей жалости к побирушке и при всем отвращении к себе, черствой эгоистке, поступить иначе, чем закрыв дверь перед носом несчастной бродяжки, она не могла.
Потом на кухню прошла, заглянула в стол и успокоилась, увидев, что все на месте: два мешочка сухарей, один крупы, сахар в тряпице, банка варенья, банка соленья.
Завтрак начала готовить.
Из ванны Николай вышел:
— Звонили или мне послышалось?
— Послышалось, — заверила.
Знала, узнай брат о ее поступке — укорит, осудит, отругает. А ей и так стыда хватит. Но она переживет — главное Колюшка голодным не будет и она тоже. Нужно понимать, что о всех позаботится невозможно.
Лена вздрогнула всем телом от хлопка и застыла на лестничной площадке, понимая только одно — никто ее не ждал. «Мы» — было четким, как граница меж прошлым и настоящим.
Лена постояла и медленно, в полной прострации пошла вниз, тяжело опираясь на перила и волоча за собой вещ мешок.
Выходило, что Николай нашел себе другую жену. Молодую, нежную, "не пропахшую порохом", — как говорила Марина. Неужели сбывались ее предположения?
"А как же?" — остановилась на улице, оголяя горло, чтобы воздух был. Оглушил ее прием, разбил «сюрприз».
Получалось, что была она для Николая всего лишь военно-полевой женой, удобной на фронте, не нужной в мирной жизни.
Жестоко? Да. Но могла ли она его осуждать?
Она больна, как не бегай от этого. Зачем ему нянчиться? Что она ему может дать?
А с другой стороны — все правильно. Он жив, счастлив — это главное.
Лена брела в неизвестность. Держась ближе к стенам домов, чтобы не упасть и, терла шею, надеясь, что удушье пройдет. Мысли мешали ей справиться с собой, чувства, что ухнули вниз и увлекли ее за собой, как в воронку.
Разум понимал, объяснял, а душа закаменела.
Все ясно — красивая, молодая девушка или она, развалюха, в двадцать лет чувствующая себя сорокалетней, и выглядящая так же.
Из глаз невольные слезы покатились — как же больно!
Марина пророком оказалась. Так пошло и просто предать, да, именно предать!…
Нет, он прав, он выбрал жизнь, он заслужил ее. Эта его жена родит ему здоровых, красивых детей. Он будет счастлив. Он заслужил счастье. А главное она узнала — он жив, это уже счастье — ее, счастье.
А с остальным справится, смириться. Все верно, ей лучше жить одной, чтобы никто не видел проклятые шрамы на ее теле, не узнал о рубцах на душе.
Ей остается комната на Набережной. Разбитость и одиночество.
Но разве велика цена за счастье других? За то, что Коленька жив, наладислось у него с такой симпатичной девушкой сладилось? За то, что фашизм стерт с лица земли. За то, что люди могут спокойно спать, дышать, любить. За чистое небо и этот не пропитанные порохом и гарью воздух. За землю, не усыпанную трупами, за асфальт не взрытый снарядами. За улыбку ребенка, держащего за руку маму. За обычную, обыденную но жизнь.
За будущее миллионов оставшихся в живых после этой жуткой войны.
За тех, кто родиться после и никогда не узнает, как свистит пуля, как клацает затвор, как играет губная гармошка в руках фрица, когда сжигают деревню, как летит пепел — все что осталось от тридцати дворов, тридцати семей.
За то что те, кто родиться после не будут знать страха смерти ни своей, ни близких, и будут хоронить только очень, очень старых людей, умерших в кругу семьи, пройдя полный круг отмерянной им жизни.
Это поколение заплатило сполна за будущее следующего. И это главное. Остальное неважно.
Ленина карта бита, это ясно. Но жалеть не о чем.
У всего есть цена, и она не против, заплатить ее, как и те, кто уже заплатил.
И потом, она самый счастливый человек на свете. Она жива. Она знает вкус Победы. Она любит. Она была любима. Она знает, что такое настоящая дружба. Ей досталось выполнить долг перед Родиной и своим народом. Она не предала, не струсила. Не испачкала свое имя и звание, самое главное — комсомолки и гражданина Советского Союза.
Она знает, что Коля жив, что жив Леня.
Разве этого мало, чтобы твердо сказать — я абсолютно счастливый человек?
Да!
Но она может сделать больше для своей страны и для людей. Она пойдет учиться. На врача, чтобы помогать. Она много убивала, теперь будет лечить. И плевать ей на отобранные регалии — зачем они в гражданской жизни? Главная цель достигнута — мир восстановлен. И какая разница кем ты был на войне в мирное время?
Все это там, во «вчера».
В конце концов, у нее есть, где жить, есть зачем. Не пропадет. Сама все сможет. Никто ей не нужен… и она никому…
Горько, но факт.
Голову резко обнесло, в глазах потемнело и, Лена поняла, что больше не может стоять — сползла по стене и потеряла сознание.
Проходящий мимо мужчина попытался помочь ей, похлопал по щекам, приняв ее состояние за голодный обморок, но девушка не реагировала.
Пришлось искать телефон и вызывать карету скорой помощи.
Глава 52
Лидия Степановна с осуждением поглядывала из-под очков на молоденькую телефонистку Тамару Спивакову. Вырядилась та, как на концерт. И ясно женщине зачем — поползли уже слухи, что полковник Санин не женат. И вот результат — то одна в приемной по личному вопросу дожидается, то вторая.
Николай мельком глянул на девушку, что тут же выпрямила спину и призывно заулыбалась, как только он вошел в приемную. Бросил секретарю:
— По личным вопросом не принимаю, — и зашел в свой кабинет.
— Поняла, Спивакова? — глянула на девушку женщина. Та вздохнула, губы поджала и поцокала каблучками прочь.
"Ой, вертихвостка", — качнула головой Лидия Степановна: "А Николай Иванович молодец. Обрезал на подлете".
Приготовила Санину утренний чай, как уже вошло в привычку и вплыла в кабинет, поставила перед мужчиной стакан в подстаканнике:
— Спасибо, — кивнул, глянув мельком. — Лидия Степановна, что нужно было этой девушке?
Женщина оперлась на поднос о стол и начала портреты политических деятелей на стене рассматривать:
— То же что и вчера Веденеевой, а позавчера Ивановой. По личным вопросам к вам на среду записано девять человек.
"Ого", — уставился на секретаря.
— Не подскажете, откуда такая лавина "личных проблем" образовалась?
"Сам не понимает?" — зыркнула на него. Впрочем, мужчины далеки от женских хитростей, все за чистую монету принимают.
— Могу, Николай Иванович. Видите ли, когда начальник молод, неглуп, весьма приятен внешне, а главное, не женат, это вызывает некий диссонанс в женском коллективе.
— У нас женский коллектив? — насторожился.
— Нет, но контингент женщин, молодых и не замужних, достаточен.
— Так. И что этим молодым и незамужним от меня надо? Женихов? Полное подразделение.
— Да, но… Вы наиболее привлекательны в этом качестве, — не стала ходить кругами и заявила прямо.
Санин крякнул:
— Ага?… Вы свободны, Лидия Степановна.
Женщина ушла. Николай выкурил папиросу, выпил чай и бросил ломать голову над темой "женихов и невест".
В обед Ковальчук с Мирошниченко, начальницей телефонисток чай в подсобке Тамары Ивановны пили с сухариками, решив поэкономить, как обычно. Кормили в столовой хорошо, в общем, недорого, но зарплаты все равно не хватало. У Ковальчук двое внуков на шее, одной поднимать — что сын, что сноха сгинули на фронте, у Мирошниченко тоже трое пострелят, а зять — инвалид, дочь больная — и каждого накорми, в чем зимой ходить сообрази — расходов много, а доходов пшик.
— К коммерческом мыло появилось. Зашла, цену увидела — чуть не упала. Пятьдесят два рубля!
— С ума сошли совсем! — возмутилась и Лидия. — Это что получается, мы на свои кровные можем пять кусков мыла взять и дальше зубы на полку?
— Ой, не говори, — отмахнулась. — Мне вон Олюшке лекарство покупать, а на какие шиши? У Бориса льготы и то, говорят, отнимут скоро. Все на равном положении.
И рот закрыла: что-то не в ту сторону в разговоре пошла. Ковальчук сообразила и закивала:
— Ничего. Мы русские люди, вытерпим, раз так надо. В войну вон как лихо было, но товарищ Сталин сказал — победили, и тут как товарищ Сталин говорит, будет — наладится, и жизнь будет прекрасной.
— Угу, — поджала губы Морошниченко.
— Ты бы за своими тетехами присмотрела, Тамара. Совсем ведь наглеют. Иванова твоя да Спивакова самые ретивые.
— А чего они?
— По личным записываются к нашему. Отираются у меня во время рабочего дня. Бродят вокруг Николая Ивановича, как кошки вокруг масла. Так объясни или на собрании пропесочить нужно. Не дело, Тома.
— Вот ведь паразитки, — кивнула. — А я думаю, что они все в туалет отпрашиваются? Диарея что ли образовалась? Поняла Лида, устрою им баню. Хорошо, что сказала.
— Вот, вот, а то и тебе достанется. Наш за дисциплину строго, а тут во время рабочего дня разгильдяйничают.
— Ой, спасибо, что предупредила.
Санин в столовой кушал. Тома Спивакова поднос взяла, оценила "расстановку сил" вокруг — столы полупустые и вроде не лезь к полковнику, но она решилась: погонит, так погонит. А если нет?
— Можно? — застыла со скромным видом перед Николаем. Он глянул на нее снизу вверх, оглядел «местность», но не послал за соседний столик, кивнул: можно. Девушка симпатичная, с виду скромная. Авось спокойно пообедать не помешает.
— Меня Тамара зовут.
Николай кивнул, но не факт, что услышал — щи больше интересовали. Вкусные, наваристые, почти домашние.
— А в ЦДРИ открылась выставка новых произведений художников Москвы, — сообщила девушка.
— Вас привлекает искусство художников? — глянул на нее неласково.
— Живопись расширяет кругозор. А вам разве не любопытно?
— Ничего не понимаю в картинах.
— Ой, ну что вы, — расцвела улыбкой девушка. И улыбка у нее была трогательная, по-детски бесхитростная. Николай слегка улыбнулся в ответ. — В выставочном зале художественный салон в конце сентября открылся, так я раз пять уже была. Такие замечательные, реалистичные полотна! Удивительная передача чувств через краски. А портреты кистей Корна, Бродского — живые люди!
— Угу, — отодвинул опустевшую тарелку, придвинул второе.
— Хотите вместе сходим, я вам расскажу о художниках, покажу самые выдающиеся их произведения.
— Боюсь времени нет, — глянул на нее понимая, что его банально приглашают на свидание. Сам он приглашал, было, но чтобы его? Чудеса просто.
— Ой, Николай Иванович, — смущенно улыбнулась девушка. — Я поняла, вы думаете, я вас на свидание приглашаю. В мыслях не было, честное слово.
Тамара говорила искренне и по виду можно было понять, что Николай действительно ошибся.
— Н-да? — хлебнул компота изучая девушку уже с интересом. Милая. Ну и почему бы действительно в общеобразовательном плане на выставку с ней не сходить? — А что так на картины полюбоваться хочется?
— Как сказать, — помялась. — Хочется, конечно. В театр билетов не достать, в кино дорого, с билетами тоже проблема.
— А сходить куда-нибудь хочется. Дома скучно, проблемы, хочется отвлечься, — улыбнулся с пониманием.
— Есть желание, — скромно улыбаясь, потупила глазки. — Но это разве плохо?
— Нет, — плечами пожал. Допил компот.
— Одной-то не очень приятно ходить, пристают бывает, и вообще.
Николай стакан на стол поставил, разглядывая девушку: губы пухлые, руки нежные, грудь высокая…
— До скольки выставка ваша?
— Не моя, — смутилась. — До восьми.
— А смена у вас?
— До пяти.
— Хорошо, в шесть у ЦДРИ, — и встал, пошел на выход.
Тамара ладонь к груди прижала, сдерживая крик радости: ура!! Клюнул!
— Томочка Ивановна, — заканючила, вернувшись на рабочее место. — Можно мне немного пораньше уйти? Минут на тридцать, очень нужно. Голова невмоготу разболелась.
Знала, на что давить. У Морошниченко слабость к заболевшим и увечным, им она никогда отказать не могла и, пожалуй, единственно, кого понимала. Поэтому поворчала, понаблюдала за старательно изображающей умирающую Спиваковой и, отправила ее домой, сама за пульт села.