— Вы пообещали, что не станете смеяться надо мной.
— Вы напоминаете мне тех малых, которые, отвечая на предложения в брачных газетах, посылают вместо своей фотографии снимки друзей.
— Вам трудно оказать мне эту услугу?
— Вовсе нет!
Он встал.
— Идемте, у меня потрясающая коллекция почтовой бумаги… На все вкусы, начиная с бледно-розовых надушенных листков для горничных и кончая белой бумагой верже для интеллектуалок!
Он смеялся. Я последовал за ним в его кабинет, обставленный старинной мебелью с обивкой из голубого тканого бархата. Он выдвинул какой-то ящичек…
— Выбирайте. Что вы думаете о квадратных листках светло-желтого цвета с зубчиками? Выглядит красиво… Есть еще вот эта японская бумага, очень изящная. Нечто во вкусе богатого буржуа. Но нет, получив письмо, написанное на такой бумаге, она будет рассчитывать на соответствующие подарки!
Стефан развлекался вовсю. Он находил мою просьбу забавной.
— Вам виднее, вы можете судить объективно, — сказал я в ответ. — Решайте сами, что в данном случае подойдет лучше.
Тогда он взял совсем обычный листок ничем не примечательной бумаги, которая, признаться, вполне соответствовала моему социальному положению и моей личности.
— Что ж, слушаю вас… Будем писать пером, не так ли? У написанного шариковой ручкой слишком небрежный вид…
— Как вам угодно.
Он уселся в кресло с внушительного вида спинкой, как какой-нибудь царек на своем троне.
— Начинайте. Прежде всего, ее имя…
— Я предпочитаю обращаться к ней «дорогая»…
— Это более интимно, однако не слишком оригинально. Итак, пишем: «Моя дорогая»… Дальше?
То была настоящая пытка. Я сжал за спиной кулаки.
— Вы меня смущаете, Стефан…
— Я очень бы хотел отвлечься от ситуации, чтобы вы почувствовали себя непринужденно. Но не могу же я превратиться просто в руку, которая водит пером по бумаге. Не стесняйтесь, старина Берни. Ну, смелее! Если вы ее любите, надо написать ей об этом прямо, маленькой грешнице! А если хотите заняться с ней чем-нибудь эдаким, можете сообщить ей это иносказательно. Я знаю, писать о таком затруднительно, но французский язык создан для того, чтобы писать о любви, равно как французы — для того, чтобы ею заниматься!
— Кажется, я сожалею, что пришел, Стефан.
— Отчего же?
— Вы и так держали меня в руках, благодаря деньгам, теперь же я завишу от вас и когда речь идет… о моих чувствах!
— Очень смешно! Вы остроумны, Берни, следует дать возможность и даме оценить это ваше качество.
После множества плоских шуток, «мы» разрешились следующим письмом.
«Моя дорогая,
вот уже два дня я не держал тебя в своих объятиях и понимаю теперь, что это истинное несчастье! Как только твой муж уедет, позвони мне. Начиная с этой минуты я стану дежурить у телефона в ожидании твоего звонка, который будет означать, что счастье вернулось».
Стефан отложил перо и потер руки.
— Отлично! — Он был в восторге. — Коротко, но пылко! Подобно крику! Женщины обожают короткие письма. Если же послание длинное, то оно должно быть написано кровью, чтоб вызвать у них интерес. Так, а подпись?
— Напишите: «Тот, кто тебя ждет».
— И только?
— Да.
— А представьте себе, что ее ждет не один мужчина?
В его лице, выражающем насмешку, было что-то демоническое.
— В этом случае, — тихо произнес я, — письмо вызовет у нее особый интерес, поскольку поставит ее перед проблемой.
Он написал то, что я хотел, затем взял конверт.
— Ни к чему, — прошептал я, забирая письмо. — В известной степени я джентльмен.
— Как же вы поступите?
— Возьму на себя смелость напечатать адрес на машинке, она воспримет это как стремление сохранить тайну и одобрит.
— Как пожелаете…
Он явно сожалел, что не узнал имени моей лже-любовницы.
Стефан проводил меня до машины.
— Странный вы тип, Берни! — задумчиво произнес он.
— Почему вы так говорите?
— Потому что я думаю… Вы — парень непредсказуемый!
Не возникли ли у него какие-то подозрения? Возможно, я совершил ошибку, не позволив ему надписать конверт. Теперь я говорил себе, что вполне мог выдумать какое-нибудь имя и адрес. Это бы его успокоило.
Отъезжая от дома, я следил за Стефаном в смотровое зеркало. Он стоял у ограды, окружающей его именье, в небрежной позе, полной изящества…
Он тоже странный тип. Конечно, но такая сложная личность, как я, но гораздо более сильная.
Да, гораздо более сильная.
Он принадлежал к сорнякам моей жизни, тем, которые я должен был закопать, чтобы…
Глава III
Я вернулся домой раньше, чем обычно. Как правило, мне с трудом удавалось заставить себя переступить порог своей квартиры.
Я таскался по барам — не для того, чтобы пить, а чтобы впитать в себя немного той интимной атмосферы, которую так любят французы. Она была мне необходима. С тех пор, как я разлюбил Андре, я невзлюбил свой дом. Большие комнаты с облицованными деревянными панелями стенами казались мне мрачными, а старинная стильная мебель наводила тоску.
Я осознал свои новые чувства к Андре однажды вечером с месяц назад — мы как раз возвращались домой после ужина у Стефана. Было поздно, и я на большой скорости вел машину по шоссе Карант-Су. Ближе к бензоколонке дорога резко идет на подъем. Достигнув его верхней точки, я вдруг с ужасом увидел в двадцати метрах перед собой стоящий поперек дороги грузовик. Это была одна из тех машин, которые служат для транспортировки продукции заводов «Рено». В прицепе стояли один над другим дюжина маленьких автомобильчиков — со своими светящимися фарами они напоминали некий диковинный ярмарочный праздник.
Я успел мысленно сделать это сравнение, прежде чем нажать на тормоз. Удивительное свойство мысли — ее мгновенность. Я испытал непреодолимый ужас, и в то же время мой рассудок сохранял ясность; более того — я словно наблюдал все происходящее со стороны. Андре не произнесла ни слова, но ее испуг был столь же велик, сколь и мой. Я вдавил педаль тормоза в пол, моя нога будто слилась с ним. Но машина, казалось, не подчинялась этому отчаянному нажиму. А затем стала двигаться чудовищными зигзагами. Она остановилась на дороге параллельно грузовику, легонько ударившись о него боком.
И только тогда Андре, которую швырнуло на меня, испустила страшный душивший ее крик.
В ту секунду я подумал, что она погибла, и всем моим существом овладела огромная дикая радость, радость, которой я стыдился и которая вместе с тем делала меня счастливым. Я был счастлив от того, что еще жив, и от того, что уже нет в живых Андре.
Я смотрел на неподвижный луч света от моих фар, направленных на засеянное люцерной поле. Их белесый свет растворялся у линии подернутого дымкой горизонта, выхватывая из мрака какие-то неясные силуэты…
А потом снова была жизнь, жизнь, нарушившая сомнительное очарование момента. К нам бросились водители грузовика.
— Вы ранены?
Автомобильные фары едва освещали их взволнованные лица. От водителей пахло смазочным маслом и потом — крепкие запахи работяг. Живые запахи, которые было бесконечно приятно вдыхать.
Андре выпрямилась на сиденье. У нее была огромная шишка на лбу — жутко смешная — и царапина на переносице.
— Нет, кажется, все в порядке…
— У нас протекло масло… На подъеме колеса прицепа забуксовали…
Но я не слушал их объяснений. Я смотрел на Андре, потирающую лоб. Она была жива! Отчего я ощутил эту огромную радость, подумав, что она мертва? Уже очень давно я не испытывал к ней других чувств, кроме той скучной привязанности, с которой относятся к людям, на протяжении долгих лет разделяющих с тобой твою жизнь… Однако я только что осознал, до какой степени я ее ненавижу.
Снова трогаясь в путь, я представлял себе ее труп на носилках «скорой помощи»… Мне было тоскливо, и я не испытывал ни малейшей жалости…
«Но что же со мной не в порядке? — размышлял я. — Что не так?»
Почему я такой?
Мы с Андре были женаты уже пятнадцать лет. Я полагал, что столь длительный период совместной жизни нас прочно соединил… Напротив — он нас разделил. Мы охладели друг к другу. Только это происходило незаметно. Мы продолжали изображать дружную пару, однако были лишь ласковыми врагами, которых связывало прошлое…
И у нас не хватало мужества разорвать эту нить. Господи! В какое же отчаяние меня повергало наше смирение! Наша молодость, как невидимая стена, держала нас в заточении. Мы не могли вырваться на свободу, мы не осмеливались…
Когда я вернулся домой, Андре читала в гостиной, слушая радио. Я постарался не шуметь, и она не слышала как я вошел. Остановившись на минутку у приоткрытой двери, я смотрел на Андре в надежде, что ее тонкая красота хоть немного оживит во мне умершую любовь. Но мое сердце и мой взгляд были холодны. Меня оставляло равнодушным ее нежное лицо, ее глаза орехового цвета, взгляд которых приобретал иногда странную неподвижность. У нее были очень темные, коротко подстриженные волосы. Когда-то мне нравился ее рот, ибо поистине то был идеальный женский рот: ярко очерченные, чуть пухлые губы со слегка опущенными уголками, словно сложенные в ироническую улыбку.
Мой взгляд ее потревожил. Она подняла голову и вздрогнула. Глядя на нее, я вспомнил тот отчаянный крик, который она испустила в машине, когда мы столкнулись с грузовиком.
— Уже! — вздохнула Андре.
— Ты не рада?
— Зачем ты так говоришь? Наоборот…
Она поцеловала меня. От нее исходил нежный запах, который прежде меня волновал, но теперь я умудрялся больше его не чувствовать. Ее губы были по-прежнему упругими и теплыми… И они вызывали у меня раньше нежность! Почему эти ощущения, эти чувства угасли во мне? Привычка?
Андре была чересчур «постоянная» женщина. С ней никогда ничего не происходило. Она была слишком покорна, она всегда была рядом. Ее жизнь состояла в том, чтобы ждать меня и отвечать «да» на мои все более редкие вопросы…
— Ты устал, Бернар?
— Нет, с чего ты взяла?
— Такое впечатление… Ты неважно выглядишь.
Я сделал тот нелепый жест, который всегда непроизвольно делают в ответ на подобное замечание — провел рукой по лицу.
— Переутомление…
Я тяжело опустился на диван.
Когда-то на этом диване мы занимались любовью, что придавало пикантности нашим объятиям. Теперь, когда я выполнял свои супружеские обязанности, то проделывал это и впрямь по обязанности и только в кровати.
— Чем ты занимался во второй половине дня?
Вопрос показался мне странным. Я взял за правило никогда не говорить о своих делах.
— Почему ты спрашиваешь?
— Я звонила тебе на работу — тебя не было на месте!
— А зачем ты звонила мне на работу? По-моему, это смешно, можно подумать, что ты следишь за мной!
— Да нет же, Бернар, зачем ты так? Я хотела сегодня вечером пойти в театр… Я звонила тебе…
— Мне не хочется выходить.
— Теперь и мне не хочется.
Я не ответил на ее первый вопрос. Она ждала, не решаясь его повторить.
— Я был у Стефана!
Ее брови сошлись в горизонтальную линию, чудно пересекающую лоб.
— У Стефана?
— Да.
— Ты снова занимал у него деньги?
— О нет! Наоборот, я хотел поговорить с ним о возвращении долга…
— Но, но…
— Ну, что ты мямлишь?
— Неужели ты собираешься вернуть ему долг, ведь у нас довольно затруднительное положение…
Я усмехнулся.
— Слова ни к чему не обязывают. Надо же как-то заставить его набраться терпения!
— Стефан не такой уж нетерпеливый кредитор!
— Вот тут ты ошибаешься; он наговорил мне кучу гадостей, а я не собирался глотать его оскорбления…
— В самом деле?
— Да, но не будем больше о нем. Ненавижу этого типа.
— Бернар! Как ты можешь говорить такое! Молодой человек, который тебя…
— Замолчи, Андре…
Она не стала настаивать. Настоящая супруга поступила бы иначе. Она бы проявила себя! Затеяла бы спор… Помогла бы мне во всем разобраться… Тогда как Андре немедленно спряталась в свою скорлупу. Она дорожила своей нейтральной позицией ко всему безразличной жены. Она была как те домашние кошки, что всю свою жизнь проводят, мурлыкая на подушках. Я так больше не мог. «Все уничтожить…» И возродиться потом из этого удобрившего почву праха! И жить снова иначе! Жить снова — no-настоящему! С таким капиталом, как накопленный огромный опыт и точное знание о том, что же есть истинная мудрость.
В моей будущей жизни вещи предстанут в ином свете.
Например, деньги уже не будут столь важны; во всяком случае, не будут иметь прежнюю ценность…
Я уеду в горы, буду жить в маленьком домике, потрачу на его покупку все свое состояние… Я буду жить здоровой деревенской жизнью. Буду часами смотреть как горит огонь в очаге. Это зрелище приводило меня в восторг и никогда не надоедало.
Там, наверху, я встречу девушек… И реальность будет просто реальностью повседневной жизни.
— О чем ты думаешь, Бернар?
— О тебе.
Отчасти то была правда. Каким буду я, когда не станет моей жены? Не окажусь ли во власти мучительных воспоминаний? Лишь они могли испортить картину. Мне следовало их опасаться, избавиться от них, прежде чем они завладеют мной…
— Господи, какой у тебя сегодня несчастный вид!
— Несчастный? У меня?
И это в тот самый момент, когда я уже наслаждался будущим… Дурочка!
Нет, воспоминаний не будет! И их я уничтожу. Уничтожу! Из моего нынешнего существования я возьму с собой лишь самую его суть, то есть себя. Подобно тому, как берут луковицу растения, чтобы посадить ее снова в новом сезоне.
— Я очень счастлив, Андре…
— Не верю!
— Потому что ты не можешь понять…
— Я хотела бы, чтоб ты мне объяснил. Ты все время погружен в свои мечты…
— Это не мечты, Андре.
— А что же тогда?
— Планы; видишь, есть существенная разница…
— Ты не хочешь мне о них рассказать?
— Не теперь.
— Но расскажешь?
— Да.
— Когда?
— Скоро.
Я был искренен. Вот именно, я расскажу ей… Все, абсолютно все! Но когда уже будет слишком поздно, чтобы повернуть назад.
Глава IV
Я еще дважды заходил к Стефану и просил его написать послания моей мнимой любовнице.
Он находил в этом удовольствие, давал мне советы и беззастенчиво расспрашивал о ней. Я выдумал некую женщину, которая отвечала скорее его вкусам, нежели моим, и он писал ей чуть ли не с радостью. Случалось даже, он настаивал на сочиненной им самим фразе.
— Когда-то я проверил ее на одной очаровательной брюнетке, — уверял он меня, — и она произвела почти мгновенный эффект…
Он больше не заговаривал со мной о наших денежных делах, однако, когда третье письмо лежало у меня в кармане, я сам завел об этом речь.
— Стефан, у меня для вас приятная новость.
— А именно?
— Через несколько дней я смогу вернуть вам весь долг целиком.
В этот момент он был занят тем, что пытался превратить промокашку в конфетти. Он посмотрел на меня. Трудно было определить, что выражает взгляд его синих глаз.
— Вы говорите серьезно, Берни?
— Неужели вы думаете, мне хочется шутить с восемью миллионами!
— Каким образом, черт побери, вы собираетесь это сделать?
— Ох, попросту достану из бумажника чековую книжку и выпишу чек!
— Вы выиграли в лотерею?
— Ну, нет, мое везение в игре не заходит столь далеко.
— Тогда как же?
— Не задавайте нескромных вопросов, Стефан…
— Но не школьный же комплекс Мэзон-Лафит…
— Не все ли вам равно… Главное, что вам вернут ваши деньги. Вы свободны послезавтра?
— Да.
— В таком случае я позабочусь о том, чтобы в этот день расплатиться с вами; утром я позвоню, чтобы договориться окончательно.
Уходя от Стефана, я испытывал чувство радости. То, что время начала действий неотвратимо приближалось, меня не пугало, а напротив, успокаивало нервы.