— Работа грубая, да надёжная. А нам без этого нельзя: река серьёзная. Весло сломается — и поминай как звали!.. Ну, сели, братцы, сели! — Иван Иванович махнул рукой туристам, которые всё ещё суетились у причала.
И все тридцать парней и девушек горохом посыпались в лодку.
На вёсла посадили четвёрку умелых, сильных гребцов, и лоцман Иван Иванович подал первую команду:
— На воду!
Вёсла слаженно зацокали, и лодка двинулась по Телецкому озеру в сторону Бии.
Вскоре река подхватила наше судёнышко, как щепку, и бросила в порог Карлагач. Туристы, которые только что шутили, дурачились, горланили песни, присмирели и ухватились за скамьи: впереди, по крутому склону реки, вода завивалась струями и металась среди обнажённых рифов.
Что-то изменилось в лице у Ивана Ивановича: на щеках забегали желваки, глаза заблестели. Он широко расставил ноги, сунул под мышки рукоять тяжёлого весла и властно сказал:
— Сидеть спокойно!
Лодку сильно подбросило на подводной гряде и быстро повело прямо к острым камням у левого берега.
— К бортам не шарахаться! — успел крикнуть Иван Иванович, видя, что туристы заёрзали.
Лодка громко ухнула, накренилась влево, заскрипела и зарылась носом в струю. С бортов щедро брызнуло ледяной водой, но никто не поморщился: туристы словно окаменели.
— Вёслами бить дружно! — выдохнул Иван Иванович, навалился на рукоять и повис на ней.
Завизжала несмазанная уключина, сдерживая натиск воды и напор человека. Лоцман хорошо вырулил к середине реки, встал на дно лодки и сбросил панаму. Так мы прошли первый порог. Карлагач ревел сзади, хлопья белой пены кружились за кормой.
На широком и длинном плёсе вода не грохотала; источая холод, она журчала и пела. Я даже успел услыхать весёлую перебранку дроздов в черёмушнике и увидел горлинку. Сидя на сухой ветке кедра, она кланялась и ворковала.
А к нам уже быстро приближалась каменная стена правобережья, закрытая тенью высокой горы. Струи разбивались об эту стену и отскакивали седыми гривами.
Лодка не слушалась ни вёсел, ни руля. Иван Иванович крикнул подмогу. Двое парней кинулись к рукояти. Скала отдалилась. Но впереди, как в страшном котле у бабы-яги, кипела вода на пороге Юрток.
Во всю ширь реки и метров двести вниз по руслу бурлящие клубки так и выскакивали на поверхность. И над каждым клубком вспыхивала и гасла маленькая радуга. Тысячи радуг над хрустальной рекой!
— Песню, песню давайте! — подбадривал Иван Иванович.
Но запеть так и не успели: невдалеке грохотал уже третий порог — Кобыровский.
Гух-ух-ух! — запрыгала лодка, ударяясь носом в высокие волны…
Самым страшным оказался порог Щёки.
Лоцман надеялся обойти его по неглубокой протоке, слева. Но она обмелела. А мы уже сунулись в неё, и течение увело нас от фарватера. Стали круто разворачиваться, и лодка потеряла управление.
— Две пары за борт!
Четверо парней послушно прыгнули в воду. Поёживаясь от холода и тяжело дыша, они завернули нос вправо. Гребцы нажали, и лодка, чиркнув по каменистому дну острым килем, вошла в фарватер. А когда мы втащили через борт мокрых ребят, она уже мчалась так, что свистело в ушах.
Всё ближе и ближе подступала узкая горловина в русле Бии, прозванная Щеками. Слева зеленел островок, справа врезался в чёрный омут крутой, скалистый бом, до боли в глазах освещённый полуденным солнцем. И нас, как на буксире у глиссера, бешено тянуло к этому бому.
Серые глаза Ивана Ивановича так и застыли на какой-то точке берега.
— Вёсла на укол! — скомандовал он, передавая мне рукоять и хватаясь за шест.
Лодка почти коснулась носом морщинистой серой скалы, когда лоцман, ловко прыгнув по скамейкам с шестом наперевес, со всей силой — резко, гулко — ударил в бом. И грозная каменная стена мигом отлетела от нас метров на тридцать.
— Дайте же закурить, хлопцы! — как-то просто и сердечно сказал Иван Иванович и ладонью левой руки смахнул пот, который крупными каплями катился со лба на глаза. — Эх, и не желал бы я искупаться вместе с вами в этих проклятых Щеках! — Улыбаясь, он выпустил носом две синие струйки дыма. — Однако, давайте к берегу: за сорок минут мы отмахали двадцать три километра.
Лодка причалила к лужайке, и Ивана Ивановича словно подменили: он опять стал тихий и робкий, каким я знал его в Артыбаше, и просто затерялся в шумной группе туристов. На стоянке мы услыхали от него всего лишь одну фразу, обращённую к девушкам:
— Извините, конечно, может, вам малинки хочется, так я сведу.
И, спокойный, молчаливый, пошёл в тайгу показывать малинник.
Ниже Турочака, в широкой заводи, бригада сплавщиков вязала плот.
Русый парень в солдатской фуражке, без рубахи, в длинных резиновых сапогах бегал по берегу и покрикивал:
— Чаль правую! Гони кругляк на середину!
Его бригада работала по авралу. С верховьев подошли мо?лем, в россыпь, брёвна: остро пахнущие смолой бронзовые стволы кедров, седые стволы пихты, кругляки из берёзы, осины и черёмухи.
Плот вязали из строевого леса, а волна подгоняла лёгкий кругляк, и он мешал работе.
— Жми кругляк ре?чно! — гаркнул бригадир и широкими прыжками — легко и даже красиво — помчался по брёвнам к середине залива.
Сплавщики устремились за ним и отжали кругляк к тросу, который перегораживал залив и не давал брёвнам прорваться в Бию.
Заметив, что мы стали на днёвку, бригадир направился к нам по шаткому настилу из брёвен, балансируя длинным шестом багра, как гимнаст на канате.
— Иван Иванычу привет! — сказал он, протягивая лоцману мокрую руку. — Э-э, да тут и другие знакомые есть! — обратился он ко мне. — Не узнаёте?
— Смутно как-то.
— Вот память-то девичья! Про Иконостас забыли? Доцента на верёвке к стрижам подавали!
— Вася!
— Он самый!
— Здравствуй, Василь! Опять у тебя запарка?
— И не говори! Лес пустили навалом, не успеваю обрабатывать, прыгаю вот так целый день.
— А когда отчаливаешь?
— Нынче. Пошамаем — и в дорогу. Догоним вас, когда на ночёвку станете… Да крепи ты канат, дурья башка! — вдруг заорал Вася на парня, который замешкался с тросом у толстого пня. — Вот житуха — и покурить некогда! — сказал он с досадой и побежал помогать парню.
— Торопится Васька, на целину гонит. У него сейчас самая копеечка — один день весь год кормит. Только горяч не в меру, как бы беда не стряслась…
Река стала оживлённее. Пока мы обедали, мимо прошли два плота. На одном из них седобородый рулевой, кряжистый, в белой холстинной рубахе до колен, певуче покрикивал густым басом, и эхо далеко разносило его голос по синему лесу:
— О-о-оп! Ударь лева-а! Ещё разок! Ударь права-а! Бей сильно! О-о-оп!
Перед вечером мы обогнали маленький, очень вёрткий плот, который мастерски вели два пожилых сплавщика. Один стоял на корме и орудовал веслом, другой нежился на сене, под густой берёзкой, воткнутой между брёвен, и, поглядывая вперёд, приговаривал:
— Права-а, Федот! Бережком, бережком!
И плот послушно шёл к правому берегу, где вода струилась быстрее.
Ивана Ивановича тяготила какая-то дума, и впервые он разговорился:
— Мужики правильные: вишь как хорошо плот связали. Завтра домчат до Бийска. И нигде не задержатся: такой аккуратный плот везде проскочит. Пока Васька со своей махиной доберётся, они уже обернутся и его догонят. У стариков-то этих, видать, не только расчёт, как бы заработать побольше, но и соображение. А Васька? Что с такого возьмёшь, когда в голове у него ветер. Молодой, холостой, деньгу страсть как любит. И что за парень: гармошку ему надо, мотоцикл. Жадно хочет от жизни брать. Дай ему волю, он всю кедру в один плот свяжет…
Вечером, когда мы ставили палатки для ночлега, из-за поворота показался длинный, как поезд, тяжёлый, могучий плот. На корме стоял Вася: фуражка набекрень, в зубах папироска.
— Вот ведь, чёрт, красуется! — буркнул Иван Иванович и крикнул: — За Бучилом-то гляди в оба, там обсохло.
— Порядок, Иван Иваныч! В Артыбаш вернёшься, прокачу на мотоцикле, с ветерком! А сейчас доброй ночи, приятного сна! Догоняй, если сможешь!
Скрипя на стыках и вздрагивая, плот пронёсся мимо стоянки. На наш берег плеснулась волна…
В пасмурный полдень мы догнали этот плот на мягком каменистом перекате, или дресве, как называют такое место в Алтае.
В бригаде у Васи царило смятение.
Две женщины в мокрых и рваных юбках и четверо мужчин без рубах и без фуражек длинными шестами упирались с правого борта в большой мокрый валун, еле видневшийся из воды.
Вася спрыгнул с левого борта на дресву и, отвалившись всем корпусом, тянул и тянул на себя задний край плота. Но медно-красная громадина из кедров, наскочив на валун, не двигалась.
Шестёрка рабочих сбила наконец плот с дресвы. Передний край быстро повело к середине реки, хвост ещё сидел на грунте, и плот стал гнуться дугой. Застучали друг о друга брёвна, зазвенели тугие канаты.
Рабочие кинулись к Васе сбивать хвост плота, но опоздали. Над Бией пронёсся зловещий треск: головная сплотка оторвалась и, покачиваясь на струе, пошла вниз.
Мокрый Вася вскочил на плот, прыжками домчался до переднего края и запустил в уходящую сплотку железной кошкой на верёвке, но промахнулся.
— Хлопцы, а ведь надо помочь сплавщикам, — сказал Иван Иванович. Голос у него слегка дрожал.
— Что делать? — спросил гребец справа.
— Сначала догоним сплотку, потом развернёмся кормой и прихватим её на буксир. А там видно будет. Главное: сильно тормозить лодку, пока не нагонит нас плот.
— К берегу не прижиматься? — спросил тот же гребец — старший и рассудительный.
— Ни в коем случае! Держаться только главной струи, где сможет пройти плот. А то посадим сплотку на дресву.
Иван Иванович расправил плечи, крепко сжал рукоять:
— Вы уж того, ребята: на каждое весло по два гребца, и — сил не жалеть!
Гребцы уселись, их стали подбадривать криками. И тяжёлая наша посудина, изредка зарываясь носом в воду, скоро настигла сплотку. Лоцман скомандовал развернуться с ходу и примкнуться к ней кормой. Он уже вынул весло. Но гребцы замешкались, и сильная струя отбросила нас далеко влево.
— К берегу! — сказал Иван Иванович.
Другого выхода не было: без кормового весла лодка не разворачивалась носом против течения, с этим же веслом кормой к сплотке не вырулишь.
Паренёк, который недавно дремал на брезенте у крайней передней банки, спустился в воду и помог завести нос лодки против струи.
Теперь мы были выше сплотки и спускались к ней кормой.
На сплотке лежали вещи сплавщиков: топор, верёвка, два пиджака, котёл с ещё тёплой кашей, семь деревянных ложек и влажный мешочек с солью. Иван Иванович встал на брёвна, закрепил верёвку и вернулся в лодку.
Важно было как можно дольше продержаться против течения, пока не подойдёт отставшая часть плота.
Парни гребли с натугой. Они упирались ногами в скамейки и подпрыгивали при каждом новом рывке. А плавучий груз всё спускался по перекату и тащил нас за собой.
За перекатом, над плёсом, стояла одинокая старая ветла. Она всё приближалась и приближалась к нам, затем замедлила ход и остановилась: гребцам удалось удержать сплотку на месте!
Иван Иванович пристально поглядел в сторону переката и сказал наконец слово, которого все так ждали:
— Идут.
Сплавщики, мокрые с головы до ног, били шестами в дно реки и кричали наперебой:
— Поддай сильней! Ещё разок!
Они ловко подошли к сплотке, которую считали уже потерянной, и подцепили её к плоту.
Плёс был длинный, широкий и спокойный, как озеро. Плот пошёл медленнее, и мы, отдыхая, двигались рядом. Сплавщики собрались на краю пойманной сплотки, возле нас, встали шеренгой. На их усталых лицах была приветливая улыбка. Вася откинул назад русые слипшиеся волосы и сказал:
— Спасибо за дружбу, Иваныч! Так выручил — век помнить буду. И вам спасибо, товарищи!
— Ладно уж, мотоциклист! — сказал Иван Иванович. — Садись кашу есть. Погляди-ка, не остыла ещё…
Лодка наша пошла вперёд, а сплавщики всё ещё стояли и стояли, глядели нам вслед и махали на прощание руками…
Скоро я сошёл на берег и расстался с Иваном Ивановичем.
Теперь я часто вспоминаю о нём. Вероятно, он опять сидит дома с ребятами, ни к кому не лезет с разговорами, всё в тени да в тени, а люди по-прежнему считают, что он робкий и тихий, как заяц.
А ведь он такой и есть — только на берегу, на суше, когда нет тяжёлой и опасной работы. А на воде, на порогах Бии, где ему доверена жизнь людей, он настоящий орёл, бесстрашный в полёте.
Три тайменя
Таймень-цветок
Есть у меня один дружок. Ловит он под Москвой ершей да пескарей, а на сердце у него мечта: «Вот закачусь на быструю горную речку, закину блесну, и сядет на мой крючок чудо-рыба, черноспинный таймень. Поборюсь я с ним, вытащу и стану счастливым!»
Слов нет, мечта приятная, да выполнить её нелегко: всё дела да заботы, и всегда времени нет. Да и накладно: в поезде надо ехать почти неделю, таймень-то дороже слона обойдётся! И сидит мой дружок двадцать пять лет на Москве-реке: то ерша вытащит с мизинец, то пескаря со спичку. А поймает хорошего окунька — рот у него до ушей и три дня разговоров…
Я вспомнил о друге, когда прошёл на Бии километров двадцать пять и увидел, как «сыграл» большой таймень.
В прозрачную Бию здесь впадала молочно-зелёная Сары-Кокша, и долго тянулся у левого берега отчётливый след этой мутной горной реки. Словно в одном фарватере текли две реки, и их воды не смешивались.
У самой границы двух вод и ударил таймень: сильно, резко, как бичом. И дождём разлетелись от него перепуганные хариусы и чебачки.
Подойти к этому месту не удалось: утёсы преграждали путь, узкая таёжная тропа терялась среди завалов и выворотней. Полезешь, того и гляди, ногу сломаешь!
Но всё же я добрался до небольшой площадки на отвесной скале. Встал, осмотрелся, чтобы не задеть крючком за ветки, и далеко забросил блесну: чуть ли не к другому берегу.
Подо мной струя воды отчаянно билась об острый мыс, где торчал почти затопленный куст тальника.
Ведя блесну, я засмотрелся на него: он поминутно кланялся реке, дрожал, листья на нём трепетали.
Вдруг возле куста раздался оглушительный удар. Удилище так дёрнулось, что я едва не выронил его.
Над крутым мощным буруном на струе сверкнула радуга. Жёлтое пузо метровой рыбы мелькнуло и скрылось. Оранжевым цветком выскочил из воды широкий хвост. Я дёрнул. Звенящая леска обмякла. Блесна со свистом пролетела мимо меня, словно её запустили из пращи. И всё стихло. Только в груди у меня часто и гулко стучало сердце.
Я бросил удилище, сел на камень и раза два-три глотнул воздух, как рыба, которую только что вытащили из воды.
Потом спохватился, полез в кусты, забрался на кедр, долго отцеплял блесну и ругал себя последними словами.
Ругал, ругал и затем рассудил: да ведь это хорошо, что таймень ушёл! Всё равно я не вывел бы его здесь. Рыба была крупная, с ней ли возиться на этой площадке, откуда нет спуска к воде!
Видел я тайменя? Видел. Это оранжевый цветок в воде. Держал его на крючке? Да! Вот и отлично. Бия ещё не кончилась, впереди ещё будут удачи, так зачем же страдать от этой потери?
«Выше голову!» — сказал я себе… Но ухи в этот день не было…
В чужой ухе
Весь день по реке шли брёвна вразброс, молем. Они почти сплошняком забивали фарватер, некуда было забросить блесну.
Тонкие брёвна плыли быстрее, толстые — отставали.
На реке стоял непривычный шум: чурбаки сталкивались и налезали друг на друга, подкидывая над водой то могучий комель, то менее кряжистый хвост.