– Ты довольна? – Джулия закрыла глаза. Фаррелл лизнул ее потную спину, чуть ниже шеи. – Вкус у тебя, как у красной гвоздики. Крохотные медовые взрывы.
Джулия положила руку ему на живот, под самые ребра.
– Тощий, – пробормотала она, и затем вдруг: – Джо? Ты помнишь, как мы повстречались в Париже, я еще сидела в машине?
– Мммм. Я плелся по Мсье-ле-Принс, глядь, а у обочины ты сидишь.
– Мне полагалось на следующий день отправиться с двадцатью пилотами в туристическую поездку, а я совершенно забыла о ней и ничего не подготовила. Вот и сидела, думала, как жить дальше. И вдруг увидела тебя. Выглядел ты кошмарно.
– Да я и чувствовал себя именно так. Плохая была зима. Больше я ни разу не скатывался так низко и не влипал в такое количество неприятностей. Во всяком случае, ни разу в одно и то же время. Я тогда сидел у тебя в машине и это было самое теплое место, в какое я попал со времени приезда во Францию.
Она погладила его, не открывая глаз.
– Бедный Джо в нью-йоркском пальтеце.
Крупный пушистый белый кот вспрыгнул на кровать и решительно втиснулся между ними, изогнув спину и урча, как швейная машина.
– Это Мышик, – сказала Джулия, – Мышатина, старый слюнтяй. Сначала он был Моше, но это ему не понравилось. Так что ли, старый прохвост?
Кот, разглядывая Фаррелла, потерся о ее руку.
– У тебя никогда не было кошек, – сказал Фаррелл. – Я вообще не помню тебя с животными.
– Да он, строго говоря, и не мой. Достался мне вместе с домом.
Глаза ее открылись в нескольких дюймах от его – не карие и не совсем черные, но полные вопрошающей, уклончивой тьмы, какой он больше ни у кого не встречал.
– А ты помнишь, как я считала?
– Что? – спросил он. – Что считала?
– В машине, писала цифры на стекле. Один, два, три, четыре, вот так. Помнишь?
– Нет. То есть теперь, когда ты сказала, вспомнил, но не по-настоящему. Передвинь кота, прижмись ко мне.
Неожиданно Джулия протянула руку и выключила лампу. Сетчатка Фаррелла, давно привычная к срочным мобилизациям, сделала, что смогла, зарегистрировав резко контрастные черные волосы, разметавшиеся по плечам цвета слабого чая, маленькую, ставшую почти плоской в движении грудь и тень сухожилия подмышкой. Он потянулся к ней.
– Подожди, – сказала она. – Слушай, я должна рассказать тебе об этом в темноте. Это я про себя тогда считала, срок месячных. Пыталась сообразить, безопасно ли будет отвести тебя в мою комнату. Уж больно плохо ты выглядел.
Белый кот заснул, но еще мурлыкал при каждом вздохе. Иных звуков в комнате не было.
– Все утыкалось в один день – либо так, либо этак. Я очень ясно все помню. А ты – совсем ничего?
Свет от автомобиля прошелся по дальней стене, по потолку отельной комнаты Фаррелла, жемчужиной замерцало биде, и полупустой чемодан у изножья кровати раззявился свежеразрытой могилой. Рядом с ним, за мурлыкающим сугробом (зимы в Париже грязны, воздух липок и стар) возникало и пропадало круглое, смятенно-нежное эскимосское лицо Джулии, как и сама она растворялась в мире и вновь возникала, как и он научился бы с легкостью растворяться и возникать, если б не умер, если б прорвался сквозь эту долгую, грязную зиму. Он сказал:
– Мне был двадцать один год. Что я тогда понимал?
Миг он ощущал дыхание Джулиии у себя на лице. Потом услышал голос:
– Я рассказала тебе все это только чтобы показать, что думала о тебе, даже в те давние времена.
– Это приятно, – ответил он, – но лучше бы ты не рассказывала. Я ни черта не помню ни о подсчетах, ни о чем другом, но ту зиму я хорошо запомнил. Думаю, если бы ты отвела меня к себе, ты, может быть, изменила бы весь ход мировой истории. Было бы, куда излить мои бессловесные скорби.
– Увы, – сказала она. – Увы, бедное пальтецо.
Она подцепила кота и ласково сплавила его на пол.
– Ну, иди ко мне, – сказала она. – Прямо сейчас. Это тебе за тот раз. Официально. Старый друг. Старый не знаю кто. За тот раз.
Утром, когда он проснулся, рядом с ним в постели лежали доспехи. Собственно, это была кольчуга, опустело опавшая, словно мерцающий панцырь некоей жертвы железного паука, но пробуждющееся сознание Фаррелла заполнил по преимуществу огромный шлем, деливший с ним подушку. Выглядел он как большая черная корзинка для мусора с донышком, усиленным металлическими распорками и с напрочь срезанным боком, вместо которого приклепали стальную пластину с прорезями. Еще во сне он положил поверх шлема руку и уткнулся носом в забрало – его прохлада и грубый, отзывающийся свежей краской запах и пробудили Фаррелла. Он поморгал, оглядывая шлем, потер нос и приподнялся на локте, озираясь в поисках Джулии.
Уже одетая, она стояла в дверном проеме и беззвучно смеялась, приложив к губам пальцы – один из немногих отзвуков классических японских манер, когда-либо замеченных в ней Фарреллом.
– Хотела посмотреть, что ты станешь делать, – переведя дух, сказала она. – У тебя здорово получилось. Испугался?
Фаррелл сел, ощущая в себе сварливую обиду на дурное с ним обхождение.
– Видела бы ты, рядом с какими произведениями искусства приходилось мне просыпаться за последние десять лет, – он приподнял одну из складок кольчуги, оказавшейся при всей ее тяжести на удивление текучей. – Ладно, я свою реплику подал. Что это, черт побери, такое?
Джулия подошла и присела на кровать. От нее пахло душем и солнечным светом, пушистая водяная пыльца еще лежала на волосах.
– Ну, вот это кольчужная рубаха, это бармица, она защищает горло, а вот это для ног, поножи. Полное облачение, не хватает только боевых рукавиц и стеганного гамбизона. И накидки. Обычно поверх кольчуги надевают накидку той или иной разновидности.
– Из моих знакомых никто этого не делает, – сказал Фаррелл. Он стукнул по шлему и тот отозвался возбужденно и нетерпеливо – как лютня, когда он с ней разговаривал. Джулия сказала:
– Шлем не от этого облачения. Я его сделала довольно давно. А тебе подложила для пущего впечатления.
Она улыбнулась Фарреллу, моргавшему, переводя взгляд с нее на шлем и обратно.
– Кольчугу тоже я сделала, – продолжала она. – Угадай, из чего?
– Похоже на цепочки, которые пришивают вместо вешалок. Мне другое интересно, зачем? Я знаю, ты все можешь сделать, но это несколько ограниченная область приложения сил, – он еще раз ощупал посеребренные звенья и вгляделся в них повнимательнее. – Господи-Боже, они же сварные. Это ты тоже сама?
Джулия кивнула.
– Вообще-то это не вешалки, – она встала, ловко сдернув с него одеяло. – Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя совершенно бездонный пупок? Он просто уходит вглубь, как черная дыра или что-то похожее. Вставай, одевайся, мне пора на работу.
Стоя под душем, он сообразил, что она нарезала струны и из них сделала кольца; за завтраком из апельсинов и английских оладий Джулия подробно описывала, как она переплетала их – четыре кольца к одному – и как один друг, которому она обставляла дом, научил ее сваривать кольца. Но зачем или для кого она соорудила доспехи, Джулия не сказала.
– Долгая история. Расскажу, когда будет время.
Больше Фарреллу никакими подковырками ничего из нее вытянуть не удалось. Он оставил эту тему и нарочно сказал: «Выглядит далеко не так увлекательно, как работа с гончарным кругом», – позволив ей обратиться к любимому предмету, к керамике. О керамике Фаррелл знал ровно столько, чтобы иметь возможность задавать достаточно разумные вопросы, но ему нравилось наблюдать за Джулией, когда она говорила о ремеслах, которыми владела.
После завтрака он подвез ее до работы – в университет, где она делала научные и медицинские иллюстрации.
– Поперечные сечения позвоночника, детальные изображения надпочечной железы. Мне это нравится. И у меня хорошо получается.
Она работала здесь уже больше года.
– А красками ты больше не пишешь? – спросил он. – Придется отобрать у тебя мольберт.
Пять лет назад, в Оберлине он сделал для нее мольберт, она тогда вернулась на семестр в школу живописи. Джулия мельком улыбнулась, глядя на свои руки.
– Да и никогда не писала, – сказала она. – Не умею. Я умею рисовать, вот этим и занимаюсь.
Фаррелл сказал:
– Джевел, ты все умеешь. Это, может быть, жизнь мою переменило – сознание, что ты умеешь все.
– Да какое там все! – резко выкрикнула она. – Жаль разрушать твои иллюзии, но я уже бросила себя дурачить. Перестань, черт возьми, и ты выдумывать меня – для этого тоже настало самое время.
Фаррелл услышал, как у нее перехватило горло, как клацнули зубы. После этого Джулия молчала, пока он не остановил автобус у кампуса, так близко к ее кабинету, как мог. Он открыл перед ней дверь и помог ей спуститься на землю – это началось как рыцарская шутка, а закончилось тем, что оба застыли среди куч волглых бумажных тарелок и драных политических плакатов, положив руки друг дружке на плечи.
– И что будет дальше? – спросил он. – Кто мы теперь друг другу?
Джулия задумчиво ткнула его в живот.
– Господи, – сказала она. – Как подумаю, что могла прожить целую жизнь, ничего не узнав об этом пупке.
Она одернула его рубашку и аккуратно заправила ее.
– Около полудня я выхожу на ленч, – сказала она.
– Я в это время буду искать работу. Давай встретимся за обедом.
– Рядом с «Ваверли» есть марокканский ресторан. Будем с тобой есть кус-кус. Я ведь тебя знакомила с кус-кусом?
– На Рю-дю-Фуа. А ты знаешь, что мы никогда не ели дважды в одном месте?
– Нет, – сказала она. – Серьезно?
Он кивнул, полагая, что Джулия рассмеется, но она выглядела напуганной и печальной. Фаррелл сказал:
– Да будет тебе, все в порядке. Чего-чего, а ресторанов в Авиценне хватает.
– Разве это порядок? – откликнулась она.
Отзвук боли в ее голосе был для Фаррелла столь же нов, как если б она закаркала или заскулила.
– Бедное пальтецо, – сказала она, и стиснув его ладони в своих, поднесла их к губам, глядя поверх них на Фаррелла насмешливо и изумленно.
– Ты только не выдумывай меня, вот и все, – сказала она. – В семь у Фуада.
Нежно прикусив пальцы Фаррелла, она оставила его – смотреть, как спокойные ноги уносят ее по гравиевой дорожке, а там и за дверь. Мгновенная догадка, что он больше никогда ее не увидит, стеснила его дыхание, совсем как вчера. Все, что ты можешь – это раз за разом смотреть, как кто-то уходит. Вот почему, вопреки собственной воле, вопреки тому, что он сказал Бену в бассейне, он все еще оплакивал – по-дурацки, сам на себя негодуя – такое множество обреченных на гибель ландшафтов, существ, способов существования, ни единого разу им не виданных. Ощущать утрату, знать, что мы теряем. Помнить. Быть может, это, в конце концов, и получается у меня лучше всего. Надеюсь, что нет. Он залез обратно в автобус и поехал в холмы, к Бартон-парку, посмотреть, не найдется ли в «Зоо» какой-либо работы.
VI
Работа нашлась только одна: шесть раз в неделю после полудня водить по зоосаду имеющий обличие аллигатора электрический поезд, рассказывая пассажирам о животных, которых они видят в пути. Фаррелл, питавший надежду, что ему удастся пристроиться поближе к гориллам, тем не менее привередничать не стал – все же работа была на открытом воздухе и в меру бездумная. Он согласился начать в следующий понедельник и получил карту маршрута и текст, который ему надлежало запомнить. В тексте наличествовало пять с половиной подчеркнутых красным шуток.
Он думал переодеться, но добравшись до дому, обнаружил, что подъездную дорожку перегораживает пожилой желтый «понтиак» с ржавой вмятиной на переднем крыле. Припарковав Мадам Шуман-Хейнк кварталом дальше, Фаррелл пошел к дому. Позади «понтиака», там, где он влетел на дорожку, виднелись следы заноса, срезавшего два Беновых скворечника и в клочья изодравшего небольшую купу дикого розмарина. Водитель, все еще сидевший за рулем и бессмысленно тыкавший пальцем в кнопки на панели управления, заслышав шаги Фаррелла, поднял глаза и распахнул дверцу.
– Привет, – сказал он веселым, немного мальчишеским голосом. – Слушай, ты мою жену не видел?
Он был моложе Фаррелла – круглое, крепкое, с глубоким загаром лицо под шлемом для серфинга на жестких белесых волосах. Бачки, густые и колючие, немного темнее волос, но усы и вовсе бесцветные, сразу не заметишь. Фарреллу бросилась в глаза кровоточащая нижняя губа.
– Не думаю, – ответил Фаррелл.
Молодой человек вылез из машины, как только Фаррелл с ней поравнялся. Сбит он был основательно – почти с Фаррелла ростом, но фунтов на двадцать потяжелее. Он сказал:
– Но ты ведь ее увидишь?
Фаррелл удивленно уставился на него. Молодой человек, улыбаясь, придвинулся ближе.
– Я хочу сказать, раз ты сюда заявился, в этот дом, ты же увидишь ее, так? Она ведь здесь работает, так?
– А-а, Сюзи, – не задумываясь, сказал Фаррелл и немедленно об этом пожалел. Дружелюбное выражение молодого человека не изменилось, но как-то застыло, словно он умер.
– Точно, Сюзи Мак-Манус, ты правильно понял. Добрая старая Сюзи. Ну, а я Дейв Мак-Манус. Дейв Мак-Манус. Добрый старый Дейв.
Он стиснул ладонь Фаррелла и принялся трясти ее и тряс долго и ласково, все время глядя Фарреллу прямо в глаза. Ладонь была холодной, влажной и жесткой. Фарреллу и раньше приходилось сталкиваться с мертвецки пьяными людьми, но не так часто, чтобы он опознавал их с первого взгляда. Однако само это состояние было ему знакомо – товарняк, летящий, громыхая и забавно мотаясь, от буйной веселости к слюнявой печали, набирающий скорость, пока его несет сквозь бессмысленную ярость к дикой рвоте, а от нее – движением гладким и почти беззвучным – в темные области озноба, пота и слез и после без предупреждения снова наружу, туда, где все, наконец, успокаивается в снежно-слепящем сиянии. Мак-Манус не покачивался, не бормотал, от него и спиртным-то почти не пахло, но Фаррелл начал отступать от него. С каждым его шажком улыбка Мак-Мануса становилась все щире.
– Я тебе больно не сделаю, – сказал он. – Я просто хочу повидаться с моей женой, совсем как ты.
Он похлопал себя по карману ветровки, и Фаррелл увидел, что ткань ее оттянута вниз и весомо покачивается.
– Проведи-ка меня туда. В дом.
Фаррелл еще отступил, норовя уйти за машину. Мак-Манус снова похлопал себя по карману и покачал головой.
– Давай, пошли. А то там собака. Не хочется калечить собаку.
– Она натаскана на убийство, – предупредил Фаррелл. – Раньше служила в армии, преподавала на курсах.
Он лихорадочно прикидывал, велики ли шансы, что Сюзи сегодня дома. Мак-Манус сунул руку в карман и свистнул на две ноты. Фаррелл медленно прошел мимо него и поднялся по ступенькам крыльца.
Брисеида встретила Фаррелла в дверях и нервно заскулила, заметив за его спиной чужака. На миг Фаррелл увлекся безумным видением – как он сгребает овчарку и швыряет ее в Мак-Мануса или хотя бы впихивает собаку ему в руки. Но Мак-Манус находился слишком близко, а кроме того, Фаррелл, хорошо зная свои физические возможности, понимал, что скорее всего разорвет какую-нибудь важную связку или вывихнет спину. Мак-Манус нагнулся, чтобы почесать у Брисеиды за ухом, и Фаррелл застыл, думая: Этого не может быть. И тут из комнатушки, в которой стояла швейная машинка, в прихожую вышла Сюзи с ведром и шваброй.
Увидев Мак-Мануса, она замерла на полувздохе, попыталась что-то произнести, но закрыла рот и осторожно поставила ведро и прислонила швабру к стене.
– Дейв, – сказала она.
Из разбитой нижней губы Мак-Мануса опять потекла кровь. Слезы брызнули из его глаз внезапными страшноватыми струями, походя больше на ружейную дробь, чем на капли влаги.
– Сука, сука драная! – заорал он, мягкий голос его треснул, рассыпавшись визгливой щепой. – Сука, я люблю тебя!
Сюзи развернулась и бросилась в гостиную, а Мак-Манус, отпихнув Фаррелла и дергая себя за карман, метнулся за ней. Он споткнулся о Брисеиду и рухнул ничком, погребая под собой пистолет. Брисеида, и вообще-то в любую минуту ожидавшая конца света, взвизгнула, подтверждая худшие свои опасения. В поисках утешения она рванулась к Фарреллу, так наподдав его, что он едва не свалился. Мак-Манус копошливо поднялся на ноги и прыгнул в гостиную. Он разодрал карман, вытаскивая из него пистолет.